Человек с колокольчиками 13 страница

– Прекрасные картежники эти техасцы.

– Должно быть, славно, когда у тебя есть сестры, – сказала мама. – У меня было шестеро братьев. Можете себе представить? Шесть братьев! Некоторые женщины не любят смотреть по телевизору футбол и бокс. Но я всегда относилась к этому спокойно. Потому что у меня было шестеро братьев.

Но распавшийся брак Сид рано или поздно пришлось бы обсудить. И в конце концов Сид рассказала о нем, но так небрежно, как будто это был черствый пирожок, который просто требовалось отыскать среди других и отложить в сторону. Она никогда раньше не была настолько американкой.

– Моя семья очень похожа на вашу, – начала она, обращаясь к моей маме. – Очень похожа. Я приехала сюда только потому, что Джим – это отец Пегги – англичанин. У нас с ним ничего не вышло, но я почему‑то не стала возвращаться домой. Теперь, когда я познакомилась с вашим сыном, я рада, что не вернулась.

Вот и все.

Мама посмотрела на нас, как будто мы Райан О'Нил и Эли Мак‑Гро из «Истории любви». Даже папа, казалось, смахнул слезинку с глаз. Только потом я понял, что это была просто крошка от пирожка.

К тому моменту, когда Пэт задул свои пять свечек и мы разрезали торт, мои родители вели себя так, как будто знали Сид и Пегги всю свою жизнь.

Если их и расстроил тот факт, что девушка моей мечты до меня нашла кого‑то другого, с кем делила свои мечты, они удачно это скрывали. Это должно было меня обрадовать, но почему‑то особой радости я не ощутил.

Пока Сид помогала моей маме убирать со стола, а папа показывал Пэту и Пегги, как он борется в саду с улитками, я зашел в дом.

Песни Фрэнка Синатры уже давным‑давно смолкли, но конверт от старой долгоиграющей виниловой пластинки (мой отец так и не принял революцию компакт‑дисков) стоял прислоненный к музыкальному центру «Сони».

Этот конверт всегда очень много значил для меня. Синатра – галстук набекрень, на макушке мягкая фетровая шляпа с широкими полями, спереди загнутыми вниз, а сзади вверх – улыбается, глядя на счастливую пару из пятидесятых: набриолиненного Ромео в деловом костюме и окраинную Джульетту в жемчужных сережках и красном платьице.

Они выглядели, как обычная пара – трудно было представить себе их, например, шатающимися по Лас‑Вегасу. Но было похоже, что они получили от этого мира всю радость, какую только возможно. И когда я был маленьким, я всегда подолгу смотрел на эту пару. Я думал, что они похожи на моих родителей в те времена, когда они полюбили друг друга.

Кто‑то позвал меня из сада, но я не мог отвести взгляда от конверта старой пластинки, а потому сделал вид, что не услышал.

«Теперь таких больше не издают», – с грустью думал я.

* * *

– Замечательно провели время, – сказала Сид.

– Похоже, все прошло хорошо, – подтвердил я.

Мы вернулись в Лондон и поднялись к ней в квартиру. Пегги и Пэт уселись на диване и поставили кассету «Покахонтас» (выбор Пегги). Уставшие после посещения гостей, да еще долгой дороги в старом «Фольксвагене»‑жуке, они начали огрызаться друг на друга. Я хотел побыстрей отправиться домой.

– Мы замечательно провели время, – повторила Сид. – Пэту понравились подарки, Пегги съела столько, что мне теперь неделю не нужно будет се кормить. И я очень рада, что познакомилась с твоими родителями. Они такие славные люди. Да, все мы замечательно провели время. Все, кроме тебя.

– О чем ты говоришь? Я тоже хорошо провел время.

– Нет, – возразила она. – И что меня задевает, что меня действительно задевает, так это то, что ты даже не пытался. Твои мама и папа постарались. Я знаю, они любили Джину, и понимаю, что для них это было нелегко. Но сегодня они действительно постарались, чтобы все получилось. А ты пальцем о палец не ударил, понимаешь?

– А что ты хотела, чтобы я делал? Танцевал ламбаду после пары бутылочек диетической кока‑ колы? Чем я мог развлекаться на детском дне рождения?

– Я взрослая женщина, и у меня есть ребенок, ясно? Тебе придется мириться с этим, Гарри. Потому что если у тебя не получится, у нас нет будущего.

– Мне нравится Пегги, – сказал я. – И мы с ней отлично ладим.

– Тебе нравилась Пегги, когда она была просто маленькой девчушкой, дружившей с твоим сыном, – сказала Сид. – Она тебе нравилась, когда была милым ребеночком, играющим на полу у тебя дома. Но что тебе не нравится, так это то, чем она стала теперь, когда ты начал встречаться со мной.

– И чем же?

– Напоминанием о том, что я трахалась с другим мужчиной.

Напоминанием о том, что она трахалась с другим мужчиной? Это было слишком крепко сказано. Трудно представить себе, чтобы, например, Синатра поместил такие слова на обложку какого‑нибудь из своих альбомов.

Это было нечто большее, чем просто напоминание о том, что Сид трахалась с другим мужчиной.

Если жизнь вдвоем с Пэтом и научила меня чему‑нибудь, так это тому, что быть родителем означает действовать по большей части интуитивно: все получается по мере того, как ты это делаешь.

Никто ничему тебя не учит. Ты сам учишься в процессе.

Когда я был маленьким, то думал, что родители обладают каким‑то секретом, как держать меня в руках и правильно воспитывать. Я думал, у них есть какой‑то великий план, как заставить меня есть овощи и вовремя уходить к себе в комнату. Но я ошибался. Только теперь я понял, что они делали то же самое, что и все остальные родители на свете: просто импровизировали.

Если бы Пэту взбрело в голову посмотреть «Возвращение джедая» в четыре утра или послушать кассету с песнями хип‑хоп в полночь, я не стал бы задумываться, а попросту вытащил бы вилку из розетки и отправил его в кровать.

А когда он был расстроен после телефонного звонка Джины или после того как что‑то случилось в школе, я брал его на руки и крепко обнимал. Когда это твоя плоть и кровь, ты не задумываешься о том, как поступить правильно. То есть вообще не нужно задумываться, что ты делаешь.

Но с Пегги я не мог позволить себе подобной роскоши.

* * *

Она лежала поперек дивана, положив маленькие босые ножки на журнальный столик, и смотрела свой любимый австралийский сериал.

Я сидел рядом с ней и читал статью о крахе очередного банка в Японии, стараясь не прислушиваться к болтовне ущербных спортсменов, занимающихся виндсерфингом и не знающих, кто их настоящие родители. Похоже было, что в Японии царит полный хаос.

– Что значит – ты не моя мать? – сказал кто‑то на экране, и Пегги зашевелилась, потому что раздалась музыкальная концовка и пошли титры.

Обычно она срывалась с места, как только австралийцы отправлялись восвояси. Однако на этот раз она не спешила. Девочка нагнулась над журнальным столиком и отрыла среди журналов и игрушек лак для ногтей. Я следил за тем, как она откручивает крышку стеклянного флакончика.

– Пегги!

– Что?

– Может быть, тебе не стоит с этим играть?

– Все нормально, Гарри. Мама мне разрешает.

Она отвинтила крышку с маленькой кисточкой и начала очень старательно раскрашивать в кроваво‑красный цвет свои крохотные, почти невидимые ноготки на ногах и – я не мог этого не заметить – кончики самих пальцев тоже.

– Осторожно с этой штукой, Пегги. Это не игрушка, понимаешь?

Она неодобрительно взглянула на меня:

– Мама мне разрешает.

Капли ярко‑красного лака стекали по пальчикам величиною с половину спички. Было такое впечатление, что она давила виноград или ходила босиком по скотобойне. Она подняла ногу, чтобы полюбоваться творением своих рук, и забрызгала красным журнал «Ред».

Если бы это был Пэт, я прикрикнул бы на него, или отнял бы у него лак, или отправил бы сына в его комнату. Я что‑нибудь обязательно бы сделал. Но с Пегги я не знал, как поступить. Я не смел до нее дотронуться, и мне ни в коем случае нельзя было повышать голос.

– Пегги!

– Что, Гарри?

Мне ужасно хотелось, чтобы она вела себя правильно и не пачкала лаком для ногтей свои ноги, ковер, столик и журналы. Но больше всего мне хотелось нравиться ей. Поэтому я сидел и смотрел, как ее ножки становятся ярко‑красными. При этом я лишь время от времени издавал нечленораздельные звуки и не пытался ей препятствовать.

Сид вышла из ванной, завернувшись в белый халат и вытирая волосы. Она увидела, как Пегги мажет ноги лаком, и вздохнула.

– Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты его не трогала? – Oна вырвала у дочери лак и подняла ее, как кошка, хватающая за шиворот непослушного котенка. – Вперед, мисс Пегги. В ванную.

– Но…

– Немедленно!

Мне хотелось засмеяться – или спрятать лицо в ладонях – оттого, что я никогда и не предполагал, какую огромную часть своей жизни придется потратить на ликвидацию последствий распада когда‑то благополучной семьи.

Квартира Сид была храмом романтической любви.

На стенах были развешаны плакаты из фильмов, где рассказывались истории об идеальной любви: любви, то и дело натыкавшейся на разнообразные препятствия, но в конечном счете побеждавшей их без осложнений, характерных для современного мира.

Как только ты заходил в квартиру, в тесной прихожей тебя встречала «Касабланка» в рамке. В чуть менее тесной гостиной висели рамки с «Памятной историей» и «Короткой встречей». И, разумеется, на почетном месте над кроватью висели «Унесенные ветром». Даже в спальне Пегги над ее старыми куклами Кеном и Барби и разнообразными сувенирами с изображением группы «Спайс Герлз» висела картинка из «Покахонтас». Повсюду пылкие мужчины, тающие женщины и всепобеждающая любовь.

Эти плакаты не были наклеены на стены скотчем, как сделал бы это какой‑нибудь студент: равнодушно, бездумно, просто чтобы закрыть пятно или отвалившуюся штукатурку. Вставленные в изящные черные рамки со стеклом, они производили впечатление произведений искусства, каковыми, собственно говоря, и являлись.

Сид купила их в одном из киномагазинов в Сохо, отвезла в багетную мастерскую или куда‑нибудь вроде этого, а затем приволокла домой. Ей пришлось здорово поработать, чтобы развесить все это богатство у себя на стенах. Смысл этих посланий был предельно ясен: вот чего мы хотим.

Но мы хотели не этого, то есть не совсем этого. История любви Хамфри Богарта и Ингрид Бергман была, конечно, прервана нацистским вторжением в Париж, но по крайней мере Богарту не нужно было беспокоиться о том, как вести себя с ребенком Ингрид от Виктора Ласло. И еще неизвестно, любил ли бы Ретт Батлер Скарлетт О'Хару так же сильно, если бы она таскала с собой по Джорджии ребенка от первого брака.

Никогда раньше я не имел дела с маленькими девочками. Пегги окружала атмосфера спокойствия – определенно, это было спокойствие, а не желание быть паинькой, чтобы ее постоянно хвалили. Она была уравновешенной, чего нельзя сказать о мальчиках – ее сверстниках. Возможно, девочки все такие. А возможно, такова была Пегги.

В общем, что я хочу сказать: она мне нравилась.

Но я не понимал, кем я должен для нее стать: другом или отцом, ласковым и снисходительным или суровым, но справедливым. Когда у твоей возлюбленной есть ребенок, все идет совершенно не так, как в кино. И если кто‑то этого не понимает, значит, романтическое кино не пошло ему на пользу.

Сид вернулась в комнату с вымытой и переодетой Пегги, готовой к свиданию со своим отцом. Они собирались отправиться в «Пиццу Экспресс». Девочка вскарабкалась ко мне на колени и поцеловала меня. Она пахла мылом и детским шампунем «Тимотей».

Ее мама взъерошила мне волосы.

– О чем ты думаешь? – спросила она у меня.

– Ни о чем…

Глаза Пегги расширились от возбуждения, когда она услышала звук мотора мощного мотоцикла, тормозящего возле дома.

– Папа! – радостно воскликнула она, слезая с моих коленей, и я вдруг почувствовал укол ревности, который застал меня врасплох.

Из окна мы смотрели, как Джим Мейсон припарковывает здоровенный мотоцикл «Бэ‑Эм‑Вэ» и слезает с него, задирая ногу, как будто спрыгивает с лошади. Потом он снял шлем, и я увидел, что Сид говорила правду: этот ублюдок был очень красив, особенно впечатлял его точеный подбородок и короткие, густые, вьющиеся волосы. Он напоминал изображение на римской монете или манекенщика. Одного из тех, кто любит девушек и пользуется у них успехом.

Я всегда почему‑то надеялся на то, что в нем будет что‑нибудь от Гленна – этакого увядающего красавчика, чьи годы, когда он разбивал сердца, уже позади. Но этот, напротив, был еще в самом соку.

Он посмотрел на нас снизу вверх и помахал рукой. Мы помахали ему в ответ.

Встречаясь с бывшим мужем своей партнерши, чувствуешь неловкость и замешательство. Ты в курсе самых интимных подробностей его жизни, но до сих пор его не видел. Ты знаешь, что он поступал неправильно, поскольку тебе об этом много рассказывали, а также потому, что, если бы он поступал правильно, ты теперь не встречался бы со своей партнершей.

Встреча с человеком, которого она любила до тебя, должна быть похожа на поездку по ухабистой дороге. Но для меня знакомство с Джимом не стало большой встряской. Я легко отделался, ведь у них с Сид было еще слишком много общих нерешенных проблем.

Он вошел в квартирку, большой и красивый, одетый в сверкающую кожу, с лучезарной белозубой улыбкой, и стал щекотать свою дочку, пока она не взвыла. Мы пожали друг другу руки и обменялись ничего не значащими репликами о том, как трудно парковаться в этом районе. Сид бесстрастно наблюдала за ним, и ее лицо было похоже на сжатый кулак.

– Как Мем? – поинтересовалась она.

– Нормально. Передавала тебе привет.

– Я уверена, что не передавала. Но все равно спасибо. А как у нее дела на работе?

– Хорошо, спасибо.

– У стриптизерш сейчас дела идут неплохо, верно?

– Она не стриптизерша.

– Разве?

– Она эротическая танцовщица.

– Примите мои извинения.

Джим посмотрел на меня с ухмылкой, как бы говоря: «Ну что тут поделаешь?»

– С ней всегда так, – сказал он, как будто мы с ним были друзьями, и он привык жаловаться мне на жизнь.

Пегги вернулась в комнату с детским мотоциклетным шлемом и улыбкой до ушей в предвкушении поездки. Она поцеловала маму и меня и взяла отца за руку.

Из окна мы наблюдали, как Джим осторожно усадил дочь на мотоцикл и надел ей на голову шлем. Устроившись позади нее, он столкнул машину с места, завел мотор и поехал по узенькой улице. Сквозь горловой рокот мотоцикла слышны были восторженные вопли Пегги.

– За что ты его так ненавидишь, Сид?

Она на секунду задумалась.

– Я думаю, за то, как он со мной расстался. Однажды по дороге с работы он повредил ногу в очередной аварии, я думаю, его задело такси, его всегда задевают такси, и лежал на диване, когда я пришла. Я нагнулась над ним, просто чтобы посмотреть на его лицо, потому что мне всегда нравилось смотреть на его лицо, и он произнес имя девушки. Вслух. Имя этой девушки из Малайзии, из‑за которой он меня бросил.

– Он разговаривал во сне?

– Нет, – ответила Сид. – Он делал вид, что говорит во сне. Он уже давно решил, что бросит нас с Пегги. Но у него не хватило смелости сказать мне об этом, глядя прямо в глаза. Он сделал вид, что произносит ее имя во сне. По‑другому ему не удавалось сбросить эту бомбу – сообщить мне, что он уже собран чемоданы. И это было так трусливо, так жестоко и так типично для него…

У меня были другие причины ненавидеть Джима – отчасти благородные, отчасти нет. Я ненавидел его за то, что он так гадко обошелся с Сид, и я ненавидел его, потому что он был красивее меня. Я ненавидел его, потому что ненавидел всех родителей, бросивших своего ребенка, как будто ребенок – это хобби, которым можно заняться или перестать заниматься по своему желанию. Значит, я думал, что Джина поступила так же? Иногда. Особенно в те редкие дни, когда она не звонила и я знал – точно знал, – что она весело проводит время с Ричардом.

А еще я ненавидел Джима потому, что чувствовал: Сид он по‑прежнему небезразличен. Когда она сказала, что ей всегда нравилось смотреть на его лицо, я понял, что любовь и привязанность еще не ушли окончательно и Сид по‑прежнему мучается. Может быть, она уже не любила его так, как раньше, может быть, все уже зарубцевалось и переродилось во что‑ то другое. Но он все еще был ей небезразличен.

Полагаю, мне надо было испытывать к нему благодарность. Если бы он был верным, любящим мужем, знавшим, как с честью носить свои кожаные штаны, и если бы он не «подсел на бамбук», тогда Сид была бы с ним, а не со мной. Но я не испытывал никакой благодарности.

Пусть только привезет Пегги домой из «Пиццы Экспресс» в целости и сохранности, и тогда я буду счастлив, если он врежется на своем мотоцикле в автобус и его красивое лицо размажется по Эссекс‑роуд. Он обошелся с Сид так, как будто она пустое место. И это достаточное основание для того, чтобы ненавидеть его со всеми его потрохами.

Но когда Пегги вернулась домой с нелепой мягкой игрушкой размером с холодильник, вся перепачканная пиццей, я понял, что у меня есть и другая, куда более эгоистичная причина для ненависти.

Даже не пытаясь противопоставить себя ему, я понимал, что никогда не буду значить для Пегги так же много, как он. Вот что было больнее всего. Даже если он будет навещать ее раз в полгода, а в остальное время шататься бог знает где, он навсегда останется ее отцом.

Именно поэтому у нее голова шла кругом от радости. Не от мотоцикла, не от пиццы, не от дурацкой игрушки размером с холодильник. А от того, что он ее отец.

Я понимал, что смог бы жить вместе с этим напоминанием о том, что Сид трахалась с другим мужчиной. Я смог бы даже полюбить это напоминание. Я мог бы поспорить с мотоциклом, с гигантской мягкой игрушкой и с лицом покрасивее, чему меня.

Но с голосом крови все равно не поспоришь.

– На кого я похож? – спросил Пэт, когда деревья в парке облетели и он стал ходить в зимнем пальто, а Джины не было уже четыре месяца с лишним.

Он запрокинул голову, чтобы поглядеться в зеркальце машины, и рассматривал свое лицо так, будто видел его впервые или это было чье‑то чужое лицо.

На кого он был похож? Все постоянно твердили мне – и ему, – что он похож на меня. Но я знал, что это не совсем так. Он был значительно красивее. Даже если бы собака не выбила мне все передние зубы, он все равно был бы намного красивее, чем я в детстве. На самом деле он походил на нас обоих. Он был похож и на меня, и на Джину.

– Глаза у тебя мамины, – сказал я.

– Они голубые.

– Правильно. Они голубые. А у меня глаза зеленые. Но рот у тебя похож на мой. У нас с тобой замечательные большие рты. Очень удобно, когда целуешься, правда?

– Правда, – сказал он, не улыбнувшись и не отрывая глаз от маленького прямоугольного зеркальца.

– А волосы у тебя очень светлые. Как у мамы.

– У нее были желтые волосы.

– Они и сейчас желтые, – сказал я, содрогнувшись от этого прошедшего времени. – У нее по‑ прежнему желтые волосы. По‑прежнему желтые. Понятно?

– Понятно, – сказал он, отвернувшись к окну. – Поехали.

«А зубы у тебя мамины, – мысленно продолжил я, – слегка неровные, и когда ты открываешь рот, сразу же становятся видны десны, но от этого твоя улыбка только приобретает особую лихость. А твой коротенький вздернутый нос похож на мой, хотя твердый красивый подбородок у тебя от мамы, так же как и кожа – светлая кожа, которая любит солнце и начинает загорать, как только прекращаются дожди!»

Пэт не был похож на меня. И не был похож на Джину. Он был похож на нас обоих.

Даже если бы он этого и хотел, он не смог бы забыть свою мать. Она всегда была с ним в его улыбке и цвете волос. Меня преследовал призрак Джины. И Пэта тоже.

* * *

– Что дальше будет с этими детьми? – спросил мой отец. – С детьми типа Пэта и Пегги. Как на них повлияет то, что они выросли только с одним родителем?

Он произнес это не так, как произнес бы раньше: злобно, высокомерно, деланно удивляясь, до чего докатился мир. Он произнес это без своего былого отвращения к родителям‑одиночкам и тем переменам в обществе, о которых они напоминают. Он сказал это мягко, с легким недоумением покачав головой.

Вот ты, к примеру, вырос с двумя родителями, – продолжал он. – У тебя было хоть какое‑то представление о том, что такое семья. Чем может быть семья и чем она должна быть. Но у них‑то это го представления не будет! У Пэта, и Пегги, и других таких же, как они.

– Нет, не будет.

– Я просто волнуюсь, как у них из‑за этого сложится жизнь. Если все на свете станут разводиться, то каков шанс, что их дети смогут жениться? А дети их детей?

Мы сидели на деревянной скамейке во дворике, было три часа дня, начинало смеркаться, и смотрели, как Пэт размахивает мечом в дальнем конце сада.

– Кажется, что все разваливается, вся жизнь вокруг нас, – вздохнул папа. – Ты знаешь, что мне сказала Пегги? Она спросила, стану ли я ее дедушкой. Она же ни в чем не виновата, правда? Бедная крошка!

– Конечно, она ни в чем не виновата. Ребенок никогда не виноват. Но, возможно, если эти дети вырастут в неполной семье, они будут серьезнее относиться к браку. И постараются сохранить семью, если создадут ее.

– Ты и в самом деле так считаешь? – с надеждой в голосе спросил мой отец.

Я кивнул, но только потому, что у меня не хватило мужества сказать «нет». На самом деле я думал, что его поколение справилось со своими обязанностями так, как мое поколение даже и мечтать не может.

Его поколение заботилось о своих детях, родители рано возвращались домой, и если у них был собственный дом и они могли провести две недели отпуска вместе с детьми, они уже считали себя счастливыми.

Но мое поколение выросло, поставив на первое место в списке необходимых приобретений кусок личного, индивидуального счастья.

Именно поэтому мы трахаемся на стороне, маемся дурью и гадим на всем своем жизненном пути с такой настораживающей регулярностью.

Мое поколение жаждет красивой жизни. С чего бы нашим детям быть другими? А мой отец довольно рано усвоил, что красивая жизнь никому не проходит даром.

– Да, возможно, все будет нормально, – кивнул отец. – Потому что у каждого ребенка двое родителей, не так ли? Даже у ребенка из – как ты это называешь? – неполной семьи. И, может быть, Пэт, Пегги и все остальные вырастут похожими не на того родителя, который ушел. Может быть, они будут похожи на того, кто остался.

– В смысле?

– Ну, ведь ты хороший отец для Пэта, – пояснил он, не глядя мне в глаза. – Ты усердно работаешь. Ты заботишься о нем. Он все это видит. Так почему бы ему не вести себя так же со своими детьми?

Я хмыкнул, не зная, что ему на это ответить или возразить.

– У тебя действительно все получается. Не думаю, что я справился бы в одиночку, если бы твоя мать… ну, ты понимаешь. – Его мозолистая рука легла мне на плечо. Он по‑прежнему не смотрел на меня. – Ты все делаешь правильно, Гарри.

– Спасибо, – сказал я. – Спасибо, пап.

Тут мы услышали, что мама зовет нас из гостиной встревоженным голосом. Когда мы вбежали в дом, она стояла у окна, выходящего на улицу, и показывала на мою машину.

– Я видела этих сволочей! – воскликнула мама, которая никогда в жизни не ругалась. – Я видела, как эти маленькие ублюдки набросились на твою машину.

Мягкая крыша «Эм‑Джи‑Эф» была исполосована ножом. Ленточки, оставшиеся от крыши, свисали внутрь, как будто на нее что‑то свалилось с огромной высоты.

Пока я смотрел на свою изуродованную машину, отец выбежал из парадной двери. Тетя Этель стояла на своем пороге.

– Туда, вон в тот переулок! – крикнула она, показывая на дальний конец нашей улицы – ухабистый тупик, где теснились муниципальные дома, словно гетто для обладателей заплеванных «Форд‑эскортов» и дешевых футболок с надписью, словом, тех людей, которым глубоко наплевать на все розы в мире.

В этом конце улицы был переулок, уходивший к ларькам, где днем можно было купить лотерейный билет, а после того как стемнеет – получить по роже. Два юнца – те же самые, которые пытались ограбить моих родителей или просто похожие на них? – уносили ноги в сторону этого тупика. Отец гнался за ними.

Я глядел на испорченную крышу своей машины и чувствовал, как во мне поднимается волна гнева. «Ах вы, тупые, злобные мерзавцы!» – мелькнуло у меня в голове. Я разъярился из‑за того, что они сделали с моей машиной, но еще сильнее из‑за того, что отца насильно вытащили из сада.

Я припустил за мальчишками, и они стали нервно оглядываться, услышав кровожадный голос, угрожавший убить их на фиг. Я был потрясен, когда понял, что эти жуткие угрозы вылетают из моего горла.

Два паршивца скрылись в переулке в тот самый момент, когда мой отец вдруг остановился. Сначала я подумал, что он сдался, но он вдруг опустился на одно колено и ухватился за грудь, как будто задыхался.

Когда я подбежал к нему, он стоял на коленях, опираясь одной рукой о землю. Он издавал ужасный, неземной звук, горло у него перехватило, дыхание стало очень частым и поверхностным.

Я обхватил его руками и поддерживал, вдыхая «Олд Спайс» и «Олд Холборн», а он задыхался, захлебывался, его легкие сражались изо всех сил, но все‑таки не могли вдохнуть столько, сколько было нужно. Он глянул на меня, и в его глазах я увидел страх и боль.

В конце концов ему удалось набрать достаточно воздуха, чтобы, качаясь, подняться на ноги. По‑прежнему обхватив его, я медленно отвел его в дом. Мама, Пэт и тетушка Этель стояли у калитки. Пэт и тетушка Этель побледнели. Моя мать встревожилась не на шутку.

– Завтра же ты пойдешь к врачу, – безапелляционно произнесла она. По ее лицу текли слезы. – Больше никаких отговорок я не потерплю.

– Хорошо, – покорно согласился он, и я понял, что он даже не будет пытаться увильнуть от этого. Он никогда ни в чем не мог ей отказать.

– Ну не мерзавцы ли? – покачала головой тетушка Этель. – Кровь у меня прямо закипает.

– Да, – сказал Пэт. – Они гребаные ублюдки.

* * *

В приглашении было написано: «черный галстук». Я всегда волновался, когда мне приходилось доставать из шкафа смокинг, праздничную белую рубашку и черный галстук‑бабочку – настоящий галстук‑бабочку, с которым еще помучаешься, пока ее прицепишь, а не дурацкий готовый бантик на резинке, какой носят только дети и клоуны.

Я помнил, как мой отец надевал черный галстук раз в год, когда его компания устраивала ужин и танцы для своих сотрудников в каком‑нибудь модном отеле на Парк‑Лейн. Сшитый на заказ смокинг очень подходил его коренастой мускулистой фигуре. Моя мама всегда с шуточками выбирала, в какое из своих бальных платьев ей удастся влезть в этом году. Но отец действительно был рожден, чтобы носить смокинг.

– Ухты! – восхищенно произнесла Салли, робко улыбаясь из‑за занавески волос, свисавшей на ее лицо. – Ты стал похож на вышибалу. В очень, очень крутом клубе.

– Нет, – возразил Пэт, нацелив на меня указательный палец и подняв вверх большой. – Ты похож на Джеймса Бонда. Агент 007. Лицензия на отстрел всех плохих людей в мире!

Но, глядя в зеркало в прихожей, я понял, на кого я на самом деле похож в смокинге.

Все больше и больше я походил на своего отца.

* * *

Сид выбрала для себя зеленое платье из китайского шелка с разрезами по бокам и воротником‑ стойкой. Оно облегало ее фигуру, как вторая кожа. Самое классное платье из всех, что мне приходилось видеть в своей жизни.

Она ничего не стала делать с волосами, а просто завязала их сзади в «конский хвост», и мне это понравилось, потому что так я мог еще лучше разглядеть ее лицо.

Иногда мы осознаем, как мы счастливы, только когда этот момент уже прошел. Но если нам очень везет, мы догадываемся о счастье в то самое мгновение, когда оно с нами случается. Я знал, что именно такое чувство, как сейчас у меня, как раз и называют счастьем. Не то, о чем вспоминаешь с затуманенными из‑за слез глазами, и не то, о чем только мечтаешь, – нет, счастье здесь и теперь, рядом со мной, в зеленом платье.

– Подожди минуточку, – сказал я Сид, когда таксист высадил нас возле отеля. Я взял ее руки в свои, и мы немножко постояли молча. Час пик на Парк‑Лейн ревел у нас за спиной, морозный Гайд‑парк сиял инеем впереди.

– Что‑нибудь случилось? – спросила она.

– Ничего. В этом‑то вся прелесть.

Я знал, что никогда не забуду, как она выглядит в этот вечер, я знал, что никогда не забуду, какая она красивая в своем зеленом китайском платье. И я хотел не просто наслаждаться этим, я хотел остановить это мгновение, чтобы позже, когда вечер закончится, снова и снова вспоминать его.

– Все в порядке? – улыбнулась она.

– Да. Все в порядке.

И мы влились в оживленную толпу в смокингах и вечерних платьях, собравшуюся на церемонию награждения.

* * *

– И лучший дебютант… – Соблазнительная девушка из отдела прогноза погоды теребила конверт.

– …Эймон Фиш, – наконец выкрикнула она. Эймон поднялся, точно пьяный, он улыбался шире и радовался сильнее, чем, вероятно, ему хотелось показать перед камерами. Проходя мимо, он обнял меня с искренним чувством.