Зеленое ожерелье

С высокой степенью вероятности можно смело утверждать, что общепринятое в современном мире понятие «пригород» появилось на Руси одновременно с возникновением Петербурга. Во всяком случае аналоги этому удивительному явлению в градостроительной практике допетровской Руси найти трудно, если вообще возможно. В самом деле, издревле на Руси существовал город, беспорядочные постройки которого окружались земляными валами, рвами с водой и обносились, то есть огораживались, крепостными стенами. Далеко за ними, разбросанные на бескрайних пространствах земли за городом, строились загородные резиденции царей, князей и боярской знати. Чаще всего эти поселения были наследственными, родовыми, принадлежали фамилии, то есть имени, и потому назывались имениями. Чем дальше они находились от города, тем самостоятельнее и безопаснее чувствовали себя в них владельцы. Они были не при городе, а за городом. «Бог высоко, а царь далеко», – любили говаривать, поглаживая сытые животы, несговорчивые бояре и добавляли при этом, удовлетворенно оглядывая свои фамильные усадьбы: «Близ царя – близ смерти». Пригороды были просто опасны, и потому пригородов как таковых, не было вообще. Одна из самых известных подмосковных царских резиденций XVI–XVII веков – село Коломенское, ныне находящееся в границах Москвы, никогда не обладала статусом пригорода. До сих пор все понятийные словари определяют его всего лишь как «усадьбу русских царей».

Первым русским пригородом в современном понимании этого слова стал приморский ансамбль Петергофа. Он же считался личной загородной резиденцией императора. Петергоф выглядел ярким, праздничным антиподом холодному, строгому, официальному Петербургу. Он встал парадным подъездом у моря, весь пронизанный политической символикой XVIII века, изначально заложенной в самом плане ансамбля. Торжественная лестница, идущая от роскошного царского дворца вниз, к морскому простору, объединенная с морем символической фигурой могучего библейского Самсона, разрывающего пасть льву. Петергофский ансамбль сразу же стал мощной художественной метафорой, аллегорией, безошибочно понятой современниками. В Самсоне виделся русский богатырь, поражающий шведского льва – царя зверей, хорошо известного на Руси по изображениям на государственном флаге Швеции.

Стараясь ни в чем не отставать от своего государя, первый губернатор Петербурга светлейший князь Александр данилович Меншиков закладывает на южном берегу Финского залива, напротив кронштадта, дворцовый комплекс Ораниенбаум. Княжеский дворец положил начало великолепному парку, достигшему своего наивысшего расцвета в середине XVIII века благодаря праздничной архитектуре раннего классицизма, блестяще исполненной итальянским зодчим Антонио Ринальди.

К первой четверти XVIII века относится и возникновение первого каменного дворца с регулярным садом на Саарской мызе, давшим толчок к развитию Царскосельских парков, равно знаменитых как парковой архитектурой, так и образами русской поэзии, сначала пушкинской, а затем поэзии Иннокентия Анненского, Николая Гумилева, Анны Ахматовой. Однажды прозвучавшая здесь поэтическая музыка бережно хранится в «лицейских садах» всемирно известного города муз – Пушкина.

Некоторым особняком в ряду петербургских пригородных парков стоит Гатчинский парк с загадочным ринальдиевским колоссом царского дворца и блестящей львовской землебитной миниатюрой Приората, равно удаленного от уровня земли, как в небо, так и зеркальную бездонность озера. В петербургской архитектуре нет аналогов ни тому, ни другому. Разве что Михайловский замок вызывает смутные ассоциации и легкую грусть по неразвившейся средневековой ветви петербургского архитектурного древа.

И, наконец, Павловск. Это, пожалуй, наиболее драгоценная жемчужина в зеленом убранстве Петербурга. Волею судьбы Павловский парк превратился в колыбель, лабораторию и школу русского классицизма. На страницах своей более чем двухсотлетней истории Павловск среди множества славных имен особенно хранит бессмертное имя шотландца Чарльза Камерона, дерзнувшего заполнить древнерусскую долину реки с характерным названием Славянка клонами и двойниками античных построек, поразивших его при раскопках в Помпее и Геркулануме.

В середине XVIII века в России наиболее популярными считались регулярные сады и парки. Они олицетворяли сущность государственного порядка, выражали математическую точность и строгую отлаженность социально‑политического механизма управления монархическим государством. Парки поражали геометрически четкой планировкой дорожек, каждая из них замыкалась скульптурной композицией или павильоном, аккуратно подстриженными кустами и деревьями, послушным кронам которых придавались точные геометрические формы шаров, квадратов и треугольников, яркими цветниками, напоминающими наборные паркеты дворцовых покоев. Кроткая и доверчивая природа демонстрировала завидные образцы покорности, согласия и послушания. В регулярной части Екатерининского парка, куда любили водить иностранных путешественников и дипломатов, было светло и чисто, как в Зимнем дворце. Во всем виделся исключительный порядок. Дипломаты могли смотреть, анализировать, сопоставлять. Путешественники должны были оставить об увиденном документальные и художественные свидетельства потомкам.

На смену регулярному пришел пейзажный тип парка. Просветительские идеи Жан Жака Руссо воспитали в человеке сознание его изначальной зависимости от Природы. На знаменах общественной жизни привычные лозунги неограниченной власти Человека над Природой сменились демократическими призывами к единству того и другого. Это единство, хотя и предполагало вмешательство в природу, но вмешательство это должно было лишь подчеркивать красоту, первозданную прелесть и самостоятельную значимость естественной жизни.

Первой реакцией на изменение стиля стала реабилитация таких пород деревьев как дуб, ива, береза. Они не поддавались культурной стрижке и потому практически исключались из жизни регулярных парков. Постепенно от стрижки отказались вообще. Дорожки и берега водоемов приобрели извилистые, близкие к естественным, очертания. В структуру парков включались дикие лесные массивы и естественные долины рек. Парки приобрели налет декоративной театральности. Неслучайно в пригородное паркостроение на смену профессиональным архитекторам классической школы пришел выдающийся итальянский театральный живописец Пьетро Гонзаго. Созданные им павловские парковые пейзажи на пологих склонах Славянки оказались сродни его же декорациям к спектаклям в Ла Скала или в Эрмитажном театре, где он в разное время служил.

Параллельно развивался срединный тип пригородного парка – каскадный. По своим романтическим, живописным свойствам он был более близок к пейзажному парку. В Павловском парке это активно проявилось на границе между районами Старой и Новой Сильвий. Правда, в данном случае этому способствовали не столько художественные предпочтения паркостроителей, сколько своенравные очертания берегов реки Славянки.

Впрочем, многие районы пригородных парков представляют собой гармоничное сочетание взаимозависимых участков, распланированных в регулярном, или французском, каскадном, или итальянском и пейзажном, или английском стилях. В разных случаях это проявлялось по‑разному. Но везде исключительный художественный вкус и внутренняя культура паркостроителей давали возможность уживаться на одной территории носителям порой полярно противоположных эстетических принципов. Дополняя и обогащая друг друга, они в конце концов сложили тот тип национального русского парка, который, отвечая насущным требованиям своего времени, в то же время вырабатывал в себе вневременные приметы. Вот уже три столетия они делают старые парки современными.

Золотой век русского пригородного паркостроения практически уложился в хронологические рамки одного XVIII столетия. Эта временная ограниченность, несмотря на сравнительно частую смену стилей и перемену общественных вкусов, позволила создать дворцово‑парковые ансамбли, отличающиеся композиционным единством и цельностью. При этом в границах одного художественного стиля был распланирован только комплекс Нижнего и Верхнего парков Петергофа. Их регулярный характер в сочетании с ликующим буйством вырвавшейся на свободу воды многочисленных каскадов и фонтанов наиболее полно отвечал государственному размаху и императорским амбициям при абсолютной регламентации всего жизненного уклада русского общества первой четверти XVIII века. Все остальные пригородные парки отличаются сравнительно свободной планировкой в сочетании с образцами всех трех типов европейского пригородного паркостроения.

Ни девятнадцатое, ни двадцатое столетия ничего практически нового петербургскому паркостроению не дали. Отдельные попытки создания новых парков ограничивались, как правило, городской территорией и сводились к формированию еще одного более или менее однообразного зеленого уголка отдыха или развлечения. Дальше конспективного повторения прошлого дело не шло.

Между тем ближние пригороды Петербурга пригородами в привычном понимании этого слова, строго говоря, называть нельзя. Фактически, да и юридически они являются составной и частью огромного мегаполиса по имени Санкт‑Петербург. У Петербурга и его пригородов общая история и общая судьба. Возникшие практически одновременно с метрополией как загородные царские резиденции, они сразу же стали не только местом проведения монаршего досуга, но и местом напряженной работы царствующих особ. Здесь выслушивались доклады и здесь же принимались важнейшие решения, влиявшие на дальнейшие пути развития государства.

С появлением железнодорожного сообщения малые и кратковременные миграционные перемещения, вначале необходимые для исполнения служебных обязанностей исключительно государственным сановникам и особо приближенным придворным для ежедневных докладов и совещаний, распространились и на постоянных жителей, как столицы, так и его пригородов в их повседневной жизни. Для павловчан, царско‑селов и других жителей ближних пригородов Петербург стал местом приложения рабочих сил, в то время как петербуржцы, наоборот, стали постоянно посещать пригородные сады и парки для короткого воскресного отдыха.

И, наконец, напомним об одном, весьма характерном в контексте нашего повествования обстоятельстве. Железнодорожные вокзалы, некогда возведенные на городских окраинах, ныне оказались стоящими в самом центре Петербурга, а маршруты пригородных электричек сегодня в значительной своей части проходят внутри жилых городских кварталов. Все идет к тому, что пригороды когда‑нибудь сольются с городом. Понятно, что произойдет это не скоро, но обратим внимание на то, что прецедент уже существует. Мы даже не заметили, как пригородная Стрельна вплотную подошла к Петербургу, или, наоборот, что, может быть, даже точнее, Петербург приблизился к Стрельне. Важно и то, что уже сейчас этот, пока еще не очень заметный процесс слияния влияет на подсознательное восприятие петербургских пригородов как неотъемлемой части собственно Петербурга. Найден даже более или менее удачный общий, собирательный эвфемизм для всех ближних пригородов, делающий их частью одного целого. Их называют «Зеленым ожерельем Петербурга».