Бумажный джек

Если вы полагаете, что образование слишком дорого стоит, попробуйте невежество.

Дерек Бок

Церкви вовсе не убежища для просвещенного духа; в них души томятся в плену. Если верить Джилли, то всякая попытка подчинить Таинство определенным правилам извращает саму его суть. Не знаю, права она или нет, но ведь я ничего в таких вещах не смыслю. Стоит мне столкнуться с чем‑то, что не поддается логическому объяснению, как я просто отхожу в сторону и уступаю дорогу Джилли и своему брату Кристи – их хлебом не корми, дай о чем‑нибудь этаком порассуждать. Если бы мне пришлось выбирать между какой‑нибудь церковью или духовным орденом, я наверняка отдал бы предпочтение тому, в котором любовь к обычному человеку важнее всего. Меня интересуют настоящие люди, живущие здесь и сейчас; Бог, феи или метафизический Потусторонний мир ничего не меняют в моем представлении о жизни.

Только...

Вы, конечно, уже поняли, что какое‑нибудь «только» наверняка найдется, иначе зачем бы я стал все это писать.

Дело не в том, что мне нечего сказать. Средствами искусства можно передать все, что угодно, но моя привычная среда – музыка. Я не рисую, как Джилли, и не пишу рассказы, как Кристи. А для того чтобы описать то, что случилось со мной, обычной мелодии на скрипке мало – хотя это не совсем верно. Я могу вложить в мелодию все, что угодно, но при этом у меня не будет уверенности в том, что слушатели услышат именно то, что мне нужно.

С инструментальной музыкой всегда так, вот почему она и живет так долго: каждый берет из нее именно то, что хочет. Предположим, композитор хотел рассказать нам о том, как выглядит земля после какой‑нибудь великой битвы. А мы, слушая его музыку, вспоминаем покойного отца или мать, друга, который борется со смертельным недугом, оленя, виденного как‑то на заре на опушке леса, или множество других совершенно не связанных друг с другом вещей.

Искусство Джилли реалистическое – или по крайней мере реалистически переданное; сюжеты ее картин вполне тянут на иллюстрации к осовремененным версиям сказок Эндрю Лэнга о феях, которые мы все читали в детстве и где полно цветовой символики, – легенды о жизни города и рассказы, которые сочиняет мой брат Кристи, из той же оперы. То, что нарисовано на холсте или напечатано на бумаге, не дает слишком большой свободы истолкования, каково бы ни было искусство того, кто это создал.

Вот потому я и решил все это записать: может, хоть так смогу разобраться, что же со мной произошло.

Всю прошлую неделю я, отыграв у торгового центра на Вильямсон‑стрит и собрав с полуденных толп свою мзду, укладывал скрипку в футляр и направлялся через весь город сюда, к собору Святого Павла. Здесь я садился на ступеньки почти у самого входа, вытаскивал блокнот и пытался писать. Загвоздка в том, что я так и не решил, с чего начинать рассказ.

Мне нравится сидеть тут на ступеньках. Я даже играл в соборе – всего один раз, на свадьбе у друга. Свадьба прошла как надо, но я помню, какое впечатление произвел на меня собор, когда я зашел в него один, чтобы проверить звучание перед началом церемонии; с тех самых пор я не уверен, что Джилли права, когда говорит о церквах такие вещи. Моя скрипка звучала вовсе не так, как если бы собор заточил ее в себе. Наоборот, стены, казалось, помогали музыке раскрыться; простой рил, который я играл, обогатился в соборе величественными трелями, одухотворенными трелями, каких я никогда не слышал в нем прежде. Наверное, все дело было в замысле архитектора, а не в присутствии Бога, но я все равно мог бы играть в соборе хоть всю ночь, только...

Ну вот, опять я отвлекаюсь. Две страницы исписал – больше, чем за всю прошлую неделю, – а теперь перечитываю все это и не знаю, годится оно куда‑нибудь или нет.

Может, лучше взять да и рассказать вам про Бумажного Джека. Я, правда, не уверен, что вся эта история началась именно с него, ну да ладно, с чего бы ни начать.

День выдался просто изумительный, особенно на фоне довольно странной погоды, которая стояла в ту весну. Один день я со своей скрипкой дрожал на каком‑нибудь перекрестке, закутавшись в куртку и шарф, натянув на самые уши суконную кепку и напялив перчатки без пальцев, а уже на следующий обливался потом в футболке, и меня бросало в жар от одной мысли о том, чтобы играть на солнцепеке.

На небе не было ни облачка, солнце, пройдя зенит, только‑только начинало клониться к западу, мы с Джилли грелись в его лучах, сидя на ступеньках собора. Я даже не сидел, а полулежал на крыльце, опираясь локтем о ступени, футляр со скрипкой под боком, и жалел, что не надел с утра шорты, потому что джинсы облепили ноги как две раскаленные свинцовые трубы. Рядом со мной, подобравшись, точно кошка, которая вот‑вот прыгнет на что‑то чрезвычайно интересное, только ей одной видимое, сидела Джилли – замарашка, как всегда. Краска мелкими брызгами покрывала ее широкие штаны и блузку с короткими рукавами, еще больше засохло под ногтями и в спутанной гриве. Она повернула ко мне лицо, чудесным образом избежавшее следов утренней работы, и одарила меня неизменной улыбкой.

– А ты хотя бы раз задумывался, откуда он взялся? – спросила она.

Это была ее коронная фраза. За этим «а ты хотя бы раз задумывался?..» могло последовать что угодно: от безобидного вопроса, когда спят рыбы, и спят ли они вообще, или почему люди всегда поднимают взгляд к потолку, когда думают, и до более таинственных материй, таких как существование духов или маленьких человечков, которые живут за стенными панелями, и тому подобного. А еще она любила гадать о прошлом людей. Иной раз, когда я отправлялся играть, она увязывалась за мной, пристраивалась где‑нибудь в уголке у меня за спиной и рисовала людей, для которых я играл. И неизменно где‑нибудь в середине мелодии – разумеется, сложной и требовавшей всего моего внимания без остатка, – подходила ко мне сзади и шептала на ухо что‑нибудь вроде: «Видишь того парня в полиэстеровом костюме? Десять против одного, что по воскресеньям он гоняет на здоровенном „харлее“, в кожаной жилетке, все, как надо».

Так что я уже привык.

Но сегодня она выбрала не какое‑нибудь безымянное лицо из толпы. Ее внимание привлек Бумажный Джек, который тоже сидел на ступеньках собора, только намного ниже, так что вряд ли он слышал, что мы о нем говорим.

Такой темной кожи, как у Бумажного Джека, я ни у кого больше не видел – черная, как эбонит, она, казалось, прямо‑таки впитывала солнечный свет. Лет ему было хорошо за шестьдесят, я так думаю, – мелкие завитки волос совсем побелели. Одевался он в темные костюмы, ветхие, старомодные, но всегда безупречно чистые. Под пиджаком у него обычно была надета футболка такой белизны, что глазу больно было смотреть, особенно на солнце, – так же сверкали и его зубы, стоило ему улыбнуться кому‑нибудь своей кривой ухмылкой.

Никто не знал, как его зовут по‑настоящему, а он никогда не говорил. Не знаю, был ли он немым или ему просто сказать было нечего, но я только слышал, как он усмехался или смеялся. Бумажным Джеком его прозвали потому, что он устраивал целые представления с оригами.

Он был мастер складывать разные фигурки. У его ног всегда стоял целый пакет цветной бумаги; люди выбирали цвет и заказывали фигурку, и он тут же ее делал – не клеил, не резал, просто сворачивал, и все. А сделать он мог все, что угодно. От обычного цветка или фигурки животного до силуэтов столь сложных, что казалось невероятным уловить их суть в клочке бумаги. И все же, насколько я знаю, ни один покупатель никогда не уходил от него разочарованным.

Не раз и не два я видел, как старики из Маленькой Японии приходили посидеть рядом с ним и посмотреть, как он работает. Они называли его sensei, уважительное обращение, которым японцы просто так не бросаются.

Но оригами было лишь наиболее заметной стороной его представлений. А еще он предсказывал будущее. У него была такая китайская штучка из бумаги, с которыми мы все играли в детстве. Ну вы знаете: берете лист бумаги, сгибаете углы к середине, переворачиваете, еще раз сгибаете. Потом просовываете указательный и большой палец в складки и разворачиваете игрушку, так что она становится похожа на бумажный цветок. Двигаете пальцами туда‑сюда, и цветок как будто разговаривает.

Такой же бумажный прорицатель был у Джека. Снаружи на нем были написаны названия четырех цветов, а внутри – восемь цифр. Сначала нужно было выбрать цвет – скажем, красный. Тогда предсказатель начинал беззвучно говорить – пальцы Джека двигались туда и сюда, заставляя его произносить слово «К‑Р‑А‑С‑Н‑Ы‑Й» по буквам, – а потом цветок раскрывался, и нужно было выбрать одну из четырех цифр. Вы выбирали цифру, и Джек отсчитывал ее таким же манером, пока цветок не раскрывался снова на том же самом или следующем наборе цифр. Тогда вы выбирали вторую цифру, и под ней оказывалось предсказание вашей судьбы.

Бумажный Джек ничего никому не читал – он просто давал бумажку вам в руки, а сам заталкивал предсказатель обратно в карман пиджака, откуда вынул его перед этим. Сам я никогда не ходил к нему за предсказанием будущего, зато Джилли делала это раз сто, не меньше.

– Предсказания всегда разные, – сказала она мне однажды. – Как‑то я сидела у него за спиной, пока он предсказывал будущее одной клиентке, и через его плечо прочитала, что было написано в ее бумажке. Когда она заплатила и ушла, я попросила погадать мне. Я специально выбрала тот же самый номер, который был у нее, но предсказание оказалось совсем другое.

– Просто у него в кармане не один предсказатель, – ответил я, но она только покачала головой.

– Но он не успел убрать его, – сказала она. – Предсказатель был тот же, номер тот же, но за секунды, которые прошли от одного гадания до другого, надпись изменилась.

Логических объяснений этому случаю могло существовать сколько угодно, и самое простое из них – элементарная ловкость рук, но я давным‑давно поставил крест на спорах с Джилли во всем, что касалось подобных таинственных совпадений.

Так что же, Бумажный Джек – волшебник? Только не в моей истории, по крайней мере не в том смысле, в каком понимала волшебство Джилли. И все же у него была своя магия, такая, которая окружает всякого талантливого артиста, каким был Джек. А еще он всегда поднимал мне настроение. Рядом с ним даже самый хмурый день не казался таким уж мрачным, а солнечный становился еще светлее. Джек просто источал радость, и всякий хочешь не хочешь, а заражался ею. Так что в каком‑то смысле волшебником он все же был.

А еще я часто спрашивал себя, интересно, откуда он взялся и как оказался на улице. Люди, которые кормятся на улице, примерно поровну делятся на тех, у кого нет другого выбора, и тех, кто сам выбрал такую жизнь, как я например. Но со мной не все так просто. У меня есть небольшая квартирка недалеко от того места, где живет Джилли. Да и работы я никогда не чурался, особенно зимой, когда игрой на улице много не заработаешь и концертов мало.

Не у всякого бродяги есть такой выбор, но мне казалось, что Бумажный Джек как раз может быть одним из них.

– Он такой интересный мужик, – продолжала Джилли.

Я кивнул.

– Но я за него беспокоюсь, – добавила она.

– Как так?

Джилли нахмурилась, ее лоб пошел морщинами.

– По‑моему, он похудел, да и ходить ему труднее стало, чем раньше. Тебя здесь не было, когда он приходил сегодня, – он так шел, как будто земля его к себе вдвое сильнее тянула, чем других людей.

– Да ведь он старый, Джилли.

– В том‑то и дело. Где он живет? Есть у него кто‑нибудь, кто бы за ним приглядывал?

В этом вся Джилли. Сердце у нее большое, как город, в нем есть место для всех и всего. Она вечно собирает подкидышей, будь то собаки, кошки или люди.

Когда‑то и я был одним из ее подкидышей, но это время прошло.

Может, взять да и спросить у него самого, – предложил я.

– Он же говорить не умеет, – напомнила Джилли.

– А может, просто не хочет.

Джилли покачала головой:

– Я уже миллион раз пробовала. Он слышит все, что я ему говорю, и всегда ухитряется ответить – то улыбнется, то бровь этак поднимет или еще что‑нибудь, – но никогда не говорит ни слова. – Морщинки на ее лбу залегли так глубоко, что мне даже захотелось протянуть руку и их разгладить. – А в последнее время, – добавила она, – вид у него стал такой, точно он призрака увидел.

Скажи эти слова кто‑нибудь другой, я бы решил, что у Бумажного Джека что‑то неладно. В устах Джилли они обретали буквальный смысл.

– Так речь пойдет о призраках? – спросил я.

Я постарался, чтобы мой голос прозвучал как можно менее скептически, но по разочарованию, которое мелькнуло в глазах Джилли, я понял, что не слишком преуспел.

– Ох, Джорди, – вздохнула она. – Ну почему ты не веришь в то, что с нами случилось?

Вот версия происшествия, имевшего место года три тому назад, на которую ссылается в данном случае Джилли.

Мы встретили призрака. В дождливую ночь он вышел из прошлого и похитил женщину, которую я любил. По крайней мере, это именно то, что я помню. И Джилли тоже, но больше никто.

Ее звали Саманта Рей. Она работала в «Джипси рекордз» и снимала квартиру на Стэнтон‑стрит, но после того как прошлое ворвалось в настоящее и похитило ее у меня, все в «Джипси рекордз» о ней забыли, и даже хозяйка квартиры со Стэнтон‑стрит не могла ее вспомнить. Призрак похитил не только ее саму, но и стер всякую память о ее существовании.

Старая фотография, которую мы с Джилли купили немного погодя в антикварном магазине Мура, – вот и все, что мне от нее осталось. На обороте дата, написанная рукой фотографа: 1912 год. На фотографии была Сэм, Сэм в окружении незнакомцев стояла на крыльце какого‑то старого дома.

Я ее помню, но ее никогда не было. Вот во что мне пришлось научиться верить. Потому что все остальное не имело смысла. Я помнил о ней столько всякого, но, наверное, все это было, как говорит мой брат, jamais vu. Это то же самое, что deja vu, только вместо ощущения, что ты уже бывал где‑то, помнишь то, чего на самом деле не было. Я никогда раньше такого выражения не слышал, – брат подцепил его в триллере Дэвида Моррелла, который как раз читал тогда, – но мне показалось, что оно отражает суть дела.

Jamais vu.

Но Джилли тоже помнит Сэм.

Стоило мне подумать о Сэм, и грудь точно обручем сдавливало; от попыток понять, что же тогда случилось, начинала болеть голова. Мне казалось, я предаю Сэм, пытаясь убедить себя в том, что ее никогда не было на свете, но я не мог иначе, ведь поверить в то, что произошло на самом деле, было еще страшнее. Как жить в мире, где может произойти все, что угодно?

– Привыкнешь, – говорила мне Джилли. – Где‑то рядом, бок о бок с нашим, существует еще один мир, невидимый. Загляни в него хотя бы одним глазком, и щелочка никогда уже не закроется. Ты всегда будешь помнить, что он есть.

– Но я не хочу, – сказал я.

Она только покачала головой.

– Думаешь, это тебе решать? – сказала она.

Человек всегда решает сам – по крайней мере, я в это верю. И я решил, что ловушка какого‑то там невидимого мира привидений, духов и еще бог знает кого не для меня. Но Сэм продолжала сниться мне по ночам, как будто никуда не исчезала. И я все еще носил ее фотографию в футляре для скрипки.

Я и сейчас чувствую ее, она словно мерцает через кожу, шепотом говорит со мной.

Не забывай меня...

Да я бы и не смог. Jamais vu. Но хотел.

Джилли пододвинулась ко мне поближе и положила руку мне на колено.

– Чем упорнее ты настаиваешь на том, что ничего не было, тем хуже тебе становится, – сказала она, продолжая наш застарелый спор, которому, наверное, никогда не будет конца. – Пока ты не смиришься с тем, что все было, как было, память будет преследовать тебя, точно призрак, не давая тебе стать самим собой.

– А у Бумажного Джека такой же призрак? – спросил я, чтобы перевести разговор в более привычное русло или по крайней мере отвлечь ее внимание от моей персоны к чему‑нибудь другому. – С ним тоже что‑то в этом роде случилось?

Джилли вздохнула:

– Воспоминания иногда бывают хуже призраков.

Мне ли не знать.

Я бросил взгляд на нижние ступени лестницы, где еще недавно сидел Бумажный Джек, но его уже и след простыл, только парочка голубей вперевалку бродила на его месте. Принесенная ветром обертка от шоколадного батончика прилипла к подъему ступеньки. Я положил ладонь на руку Джилли и пожал ее, потом подхватил свой футляр и поднялся.

– Мне надо идти, – сказал я ей.

– Я не хотела тебя расстраивать...

– Знаю. Просто хочу пройтись немного, подумать.

Она не предложила пойти со мной, и за это я был ей благодарен. Джилли – мой лучший друг, но в ту минуту мне просто необходимо было побыть одному.

Я отправился бродить; шел, куда ноги несли, к югу от собора, вниз по Баттерсфилд‑роуд, к пирсу, похлопывая себя футляром со скрипкой по бедру, У озера, там, где мол встречается с пляжем, есть ограждение из нетесаного камня, я подошел и прислонился к нему. Оттуда мне хорошо были видны рыбаки, которые сидели с удочками выше по берегу. В небе кружили чайки и орали так, будто их уже месяц не кормили. На пляже оживленно о чем‑то спорила парочка, но они были слишком далеко, и я не разобрал, о чем у них шла речь. Они напоминали актеров немого кино; карикатуры на людей, каждое движение естественнее, чем это возможно в жизни.

О чем я думал, не знаю; скорее всего пытался не думать вовсе, но получалось не очень хорошо. Вид ссорящейся пары меня угнетал.

Цените, что имеете, хотелось мне крикнуть им, но это было не мое дело. Я уже подумывал, а не двинуть ли мне через весь город в парк Фитцгенри, – там есть один уголок, называется Сады Силена, в нем полно каменных скамей и разных фигур, и мне там всегда на душе легчает, – как вдруг заметил у реки, к западу от пирса, знакомый силуэт: Бумажный Джек.

Река Кикаха получила свое название от имени индейского племени группы алгонкинов, которое обитало здесь задолго до того, как белый человек пришел и отнял у них эту землю. Все, что им осталось, это резервация к северу от города да имя реки. Начиналась она за резервацией, еще дальше на север, и у впадения в озеро пересекала город. Здесь, у самого берега, она отделяла деловые кварталы города и порт от пляжа, где жили люди с деньгами.

На пляже есть такие особняки, рядом с которыми величественные старинные здания Нижнего Кроуси кажутся всего лишь многоквартирными домами, только с берега их не увидишь. Когда смотришь на запад, видишь сплошную зелень – сначала вылизанные газоны Городского Совета по обе стороны реки, потом поросшие деревьями холмы, среди которых и прячутся от нас, простых смертных, дома богачей. На берегу расположились пара клубов и частные пляжи по‑настоящему богатых людей, чьи поместья спускаются к самой воде.

Бумажный Джек сидел по эту сторону реки и занимался не знаю чем. Мне со своего места не было видно. По‑моему, просто сидел на берегу и смотрел, как медленно катит свои воды река. Сперва я тоже посмотрел на него, потом подхватил футляр со скрипкой, который прислонил перед этим к стене, и побрел к пляжу. Когда я поравнялся с Бумажным Джеком, он поднял голову и улыбнулся мне так светло и приветливо, точно ждал моего появления.

Джилли наверняка сказала бы, что встретить Джека сразу после того, как мы о нем говорили, – это судьба. Я предпочитаю называть это совпадением. Город, конечно, велик, но не настолько.

Бумажный Джек жестом показал, чтобы я присаживался рядом с ним на газон. Я поколебался – позднее я понял, что, откажись я тогда от его приглашения, и все могло бы пойти по‑другому. Но я сделал выбор и сел.

Там был такой низенький заборчик, он тянулся прямо вдоль кромки воды, а за ним росли камыш и водяные лилии. Среди них плавали утки – мамаша с выводком, – за ними и наблюдал Бумажный Джек. В руках у него был пустой полиэтиленовый мешок, по крошкам, которые остались на дне, я понял, что он скормил уткам весь свой хлеб.

Его рука снова зашевелилась, он сначала коснулся мешка, потом показал на уток.

Я покачал головой.

– Я не собирался сюда идти, – сказал я, – поэтому ничего для них не принес.

Он кивнул, понял.

Мы еще посидели молча. Утки в конце концов разочаровались в нас и поплыли вверх по реке в поисках корма. Едва они исчезли, Бумажный Джек снова повернулся ко мне. Приложил руку к сердцу, вопросительно поднял брови.

Глядя на его узкую черную ладонь с тонкими длинными пальцами, лежавшую на лацкане темного пиджака, я в который уже раз подивился ее густой, концентрированной смуглоте. Сам я рядом с ним выглядел бледным как полотно, даром что загорел, играя все лето на улицах. Потом поднял взгляд и посмотрел ему в глаза. Если до сих пор мне казалось, что его кожа поглощает солнечный свет, то теперь я понял, куда он уходит: в сияние глаз. Они были темны, так темны, что с трудом можно было различить, где кончается зрачок и начинается окружающая его радужка; но из сердца этой тьмы исходило пламя – сверкание, от которого что‑то встрепенулось у меня в груди, как бывает, когда я играю бешеный шотландский рил в ля‑миноре и, не умолкая, гудит басовая струна моей скрипки.

Наверное, это странно – описывать то, что видишь глазами, в музыкальных терминах, но тогда, в тот самый миг, я услышал, как поет у меня внутри сияние его глаз. И сразу понял, что он хотел сказать своим жестом.

– Да, – сказал я. – Мне сейчас немного грустно.

Он снова приложил руку к груди, но на этот раз жест получился иной, какой‑то легкий. Но и он тоже был мне понятен.

– Нет, ты не поможешь, да и никто не поможет, – ответил я.

Кроме Сэм. Если бы она вернулась. Или если бы я мог убедиться, что она была на самом деле... Но эта мысль потянула за собой череду других, а я не был уверен, что снова хочу погружаться в них. Я хотел, чтобы она была на самом деле, хотел, чтобы она вернулась, но признать это означало признать существование призраков и того, что прошлое может прокрасться в настоящее и похитить живого человека, унести его в давно минувшие времена.

Джек вытащил бумажный предсказатель из нагрудного кармана пиджака и вопросительно посмотрел на меня. Я хотел было отказаться, но не успел сообразить, что происходит, как у меня с языка сорвалось: «А почему бы и нет, черт возьми», – и я решил, что пусть идет как идет.

Я выбрал синий цвет, потому что он ближе всего подходил к моим тогдашним чувствам; ведь нет таких цветов, которые обозначали бы глупость, недоумение или растерянность. Я следил за его пальцами, пока они заставляли цветок выговаривать слово, потом выбрал цифру четыре – по числу струн на моей скрипке. Когда его пальцы замерли вновь, я выбрал семерку, без всякой на то причины.

Он отогнул бумажный уголок и дал мне прочесть предсказание. Там было написано вот что: «Проглоти свое прошлое».

Сначала я не врубился. Думал, увижу что‑нибудь вроде «Don't worry be happy», как поет Бобби Макферрин. Поэтому то, что там было написано, показалось мне какой‑то бессмыслицей.

– Не понимаю, – сказал я Джеку. – Что это, по‑твоему, значит?

Он только пожал плечами. Свернул предсказатель, положил его в карман.

Проглоти свое прошлое. Значит ли это, что я должен все забыть? Или... «проглотить» ведь может означать поверить или принять. Что же он пытается мне сказать? Неужели повторяет слова Джилли?

Я вспомнил о фотографии в футляре, и тут меня осенило. Даже не знаю, почему мне раньше такое в голову не пришло. Схватив скрипку, я поднялся.

– Я... – Мне хотелось поблагодарить его, но все слова куда‑то вдруг пропали. Вышло только: – Мне надо бежать.

И все же я видел, что моя благодарность ему понятна. Я не был тогда уверен, чем именно он мне помог, разве что записочка в его предсказателе натолкнула меня на мысль, которая никогда прежде меня не посещала.

Судьба, как сказала бы Джилли.

Бумажный Джек улыбнулся и помахал мне вслед.

Так случайное стечение обстоятельств привело меня с берега реки, где сидел Бумажный Джек, по Баттерсфилд‑роуд в Нижний Кроуси, в публичную библиотеку города Ньюфорда.

Время не только точит речные берега и снашивает горы, превращая их в усталые холмы. Оно притупляет остроту воспоминаний, окутывая все события прошлого легкой пеленой, так что постепенно грани между ними стираются. То, что происходило на самом деле, мы начинаем путать со своими несбывшимися надеждами, мечтами и сожалениями о том, что все вышло именно так, а не иначе. Знаете, как бывает, когда встретишь человека, с которым в одну школу ходил – не друга, а так, на уроках вместе сидели или в коридоре парой слов перекинулись, – а он вдруг кидается вам на шею, как будто вы с ним не разлей вода были, и все потому, что ему что‑то запомнилось? Вот и думаешь тогда, черт его знает, может, мы и впрямь корешами были, и это я все позабыл...

Когда я всерьез занялся расследованием того, что случилось с Сэм, в голове у меня прояснилось и воспоминания о ней обрели четкость. О призраках из прошлого, которые прокрадываются в настоящее и похищают людей, я больше не думал, все мои мысли вращались только вокруг Сэм и возможности найти ее; если не ту Сэм, которую знал я, то, по крайней мере, ту женщину, какой она стала в прошлом.

В библиотеке работает моя знакомая, Эми Скаллан. Это высокая, угловатая женщина с волосами цвета ржавчины и длинными пальцами, для клавишных в самый раз. Но она предпочитает ирландскую волынку, на которой играет в группе под названием «Попрыгунчик Джонни». Я тоже играю в этом ансамбле, который то собирается, то распускается снова, а все из‑за третьего участника, Мэтта Кейси.

Мэтт изумительно играет на бузуки и гитаре, просто сказочно поет, ко вот строить отношения с людьми он не мастер, да и чересчур циничен на мой вкус. А поскольку мы с ним не очень‑то ладим, репетиции иногда проходят несколько напряженно. С другой стороны, мне очень нравится играть с Эми. Она из той породы музыкантов, которым игра доставляет такое удовольствие, что, находясь рядом, просто невозможно не заразиться их настроением. Стоит мне подумать об Эми, и я так и вижу, как она стоит, обернувшись всем своим угловатым телом вокруг волынки, правый локоть ходит вверх‑вниз, накачивая мехи под ее левой рукой, длиннющие пальцы пляшут по клапанам, нога притопывает, голова покачивается в такт, а на лице улыбка от уха до уха.

С ней концерт всегда проходит хорошо, всем весело, и, наверное, из‑за этого группа не распадается окончательно.

Я показал ей фотографию Сэм, которая у меня была. Справа от ступеней, на колонне, которая поддерживала портик, была видна табличка с номером дома, да и самого дома в кадр попало достаточно, чтобы я мог узнать его, если увижу на самом деле. Выяснить бы только, что это за улица. И существует ли еще этот дом.

– На это может уйти вечность, – сказала Эми и положила фото на стол.

– Ничего, время у меня есть.

Эми расхохоталась:

– Да уж, надо полагать. Не знаю, как тебе это удается, Джорди. Все вокруг только и делают, что задницу надрывают, зарабатывая на жизнь, а ты плывешь себе тихонько по течению.

– Тратить поменьше – вот и весь секрет, – сказал я.

Эми только глаза закатила. Она бывала в моей квартире и знала, что смотреть там не на что: на стене запасная скрипка да пара рисунков Джилли; несколько нотных сборников в потрепанных обложках, кое‑какая одежда; на ящике из‑под яблок допотопный проигрыватель с вертушкой и динамиком в одном корпусе, рядом пластинки; пара лысых смычков; с десяток книжек в мягких обложках, которые я позаимствовал в «Подержанных книгах Даффи» на Уокер‑стрит, чтобы было что почитать на неделе; и видавший виды небольшой кассетник с лентами к нему.

Вот и все. Мне хватает.

Пока Эми ходила за нужными книгами, я ждал ее за столом. Наконец она вернулась, неся целую охапку. Слово «Ньюфорд» встречалось почти во всех заголовках, но некоторые издания покрывали и тот период, когда город еще назывался Йорс, по имени голландца Дидерика ван Йорса, который первым поселился в этих местах в самом начале девятнадцатого века. Ньюфордом он стал на рубеже веков, и с тех пор название улицы – единственная память, которую город хранит о своем отце‑основателе.

Положив всю кипу передо мной на стол, Эми отошла к стеллажам поискать еще что‑нибудь на эту тему. Я не стал ждать, когда она вернется, а взял из стопки верхнюю книгу и начал ее пролистывать, внимательно вглядываясь в каждую фотографию.

Я приготовился приятно провести время. Есть все‑таки в старых фотографиях своя магия, особенно если на них засняты места, где прошло твое детство. Они завораживают. Грунтовка на месте сегодняшней асфальтовой дороги в окружении современных бизнес‑центров. Золотые деньки старого брустеровского театра – я еще помню концерты, которые проходили здесь, и как я впервые услышал Фила Окса и Боба Дилана, потом тут проводили ночной кинофестиваль, но сейчас на его месте торговый центр Уильямсон‑стрит. Катания по реке на лодках. Старая городская ратуша – сейчас там общежитие для студентов.

Но день шел на убыль, и мой энтузиазм вместе с ним. Библиотека закрывалась, а я так и не получил ответа на вопрос, где же стоял дом на фотографии Сэм. Когда мы с Эми расставались у выхода из библиотеки, она так жалостливо на меня глядела, точно хотела сказать: «Я же тебе говорила». Я ответил обычным «завтра увидимся».

Я поел в кафе «У Кэтрин». Вообще‑то я пошел туда в надежде увидеть Джилли, но у нее оказался выходной. После обеда я ей позвонил, но ее не было. Тогда я взял скрипку и направился в театральный квартал, где с час играл перед людьми, которые стояли в очереди за билетами, а когда мои карманы отяжелели от мелочи, вернулся домой.

В ту ночь, уже засыпая, я вдруг почувствовал, что в воздухе над самой моей кроватью как будто приоткрылась какая‑то дыра. Я лежал в постели и в то же время путешествовал по Ньюфорду – просто парил над его улицами. Все кругом было точно такое же, как сейчас, только бесцветное. Точнее, цвета сепии, как на фотографии Сэм.

Не помню, когда я все‑таки заснул.

На следующее утро я пришел в библиотеку прямо к открытию и принес два стаканчика кофе в бумажном пакете, один из которых, подойдя к столу Эми, предложил ей. Она проворчала что‑то вроде «если уж совам приспичило разгуливать днем, так хоть бы не хвастались», но кофе все‑таки взяла, и еще расчистила уголок своего стола, чтобы мне было где пристроиться со своими книгами.

На фотографию Сэм попал только угол обычного окна‑фонаря рядом с крыльцом, но зато по его верхнему краю, по обе стороны от замкового камня, тянулся довольно необычный закругленный узор с позолотой. Я решил, что по нему смогу отличить нужный дом. Орнамент уже казался мне таким знакомым, не знаю только отчего: то ли потому, что я и в самом деле видел когда‑то этот дом, то ли потому, что слишком долго разглядывал фотографию.

К несчастью, в моих поисках от этой подробности не было никакого толку.

– Знаешь, нет никакой гарантии, что ты вообще найдешь нужный тебе дом в какой‑нибудь из этих книг, – заявила Эми где‑то в середине утра, когда настало время сделать перерыв. – Ведь их не все подряд снимали.

Я как раз перевернул последнюю страницу «Прогулок по старому Кроуси».

Закрыл книгу, положил ее поверх других, которые стопкой лежали рядом со мной на полу, и откинулся в кресле, сплетя на затылке пальцы. От долгого сидения за столом у меня занемели плечи.

– Знаю. Вот закончу здесь и позвоню Джеку, спрошу, не даст ли он мне велосипед на сегодня.

– Ты что, собираешься крутить педали по всему городу в поисках этого дома?

– А что еще я могу сделать?

– Но ведь есть же архивы в главном здании библиотеки.

Я кивнул, чувствуя себя подавленным. Вчера эта идея казалась мне такой замечательной. Да она и была замечательной. Просто я не сразу понял, сколько времени нужно, чтобы ее осуществить.

– Или можно пойти с этой фотографией в какое‑нибудь место вроде рынка, поспрашивать там у стариков. Может, кто‑нибудь из них вспомнит.

– Не исключено.

Я взял следующую книгу, «Архитектурное наследие старого Йорса», и снова вернулся к работе.

Там я его и нашел, на тридцать восьмой странице. Тот дом. На фотографии три дома стояли в ряд; тот, который я искал, был как раз посередине. Я прочел надпись под иллюстрацией: «Грассо‑стрит, около 1920 г.».

– Глазам своим не верю, – сказала Эми. Наверное, у меня вырвался какой‑то звук, потому что она оторвалась от своей работы и уставилась на меня. – Никак ты его нашел? – добавила она.

– Похоже на то. У тебя нет лупы?

Она протянула ее мне, и я проверил номер среднего дома. Один сорок два. В точности, как на моей фотографии.

Теперь за дело взялась Эми. Она позвонила другу, который работал в конторе регистрации земельных участков. Тот перезвонил через полчаса и сообщил нам имя человека, который владел этим участком в 1912 году, когда была сделана моя фотография: Эдвард Дикинсон. В сороковые Дикинсоны продали дом, и с тех пор он неоднократно переходил из рук в руки.

Мы проверили телефонную книгу, но там оказалось больше сотни всяких Дикинсонов, имена двенадцати из них начинались на "Э" и одного на «Эд». Никто из них не жил на Грассо‑стрит.

– Вполне естественно, – сказала Эми, – раз они продали дом пятьдесят лет назад.

Меня так и подмывало сорваться с места и побежать к тому кварталу на Грассо, где стоял дом, – сколько раз я проходил мимо, и ни разу даже не глянул ни на него, ни на соседние дома, – но сначала надо было побольше разузнать о Дикинсонах. Эми показала мне, как обращаться с микрофишами, и скоро я уже просматривал старые выпуски «Ньюфорд стар» и «Дейли джорнал», выбирая в них разделы местных новостей и колонки светской хроники.

Первая фотография Эдварда Дикинсона обнаружилась в выпуске «Дейли джорнал» от 21 июня 1913 года. На ней он стоял рядом с ректором университета Батлера на церемонии открытия чего‑то. Я посмотрел на свою фотографию и нашел его там, сзади и слева от Сэм.

Теперь, когда я напал на нужный след, меня охватило форменное неистовство. Одну за другой я выхватывал микрофиши, вставлял их в проектор, с лихорадочной поспешностью выписывал всякое упоминание о Дикинсонах. Эдвард оказался биржевым маклером, одним из немногих, кто благополучно пережил не одно крушение фондового рынка и не остался без штанов. В те времена денежные мешки жили в Нижнем Кроуси, в основном на МакКенит, Грассо и Стэнтон‑стрит. Эдвард появлялся в газетах не реже раза в месяц: он встречался с деловыми партнерами, посещал светские сборища, устраивал благотворительные балы, обедал с политическими деятелями и так далее. И только добравшись до выпуска «Ньюфорд стар» от 29 октября 1915 года, я почувствовал, что у меня опустились руки.

Фотография, вот что меня добило: Сэм с мужчиной, который был мне знаком. Я видел его раньше. Он и был тот самый призрак, который вышел из прошлого и украл ее у меня. Надпись под снимком извещала о помолвке Томаса Эдварда Дикинсона, сына известного городского предпринимателя, с Самантой Рей.

На моей фотографии Сэм Дикинсона с остальными не было – возможно, он как раз снимал. Но здесь он был. Настоящий. Рядом с Сэм. Пропустить его я не мог.

В те времена еще не умели заставлять фотографии лгать.

Странный звон раздался у меня в ушах, пока я до рези в глазах вглядывался в фотографию. Стало тяжело дышать, футболка вдруг словно села на несколько размеров.

Не знаю, чего я ожидал, но только не этого. Наверное, думал, что выясню, кто эти люди на снимке, и окажется, что женщина, похожая на Сэм, – это Гертруда такая‑то, которая ни на день не разлучалась со своей семьей. Я не ожидал, что на самом деле найду Сэм. Я не ожидал, что призрак окажется настоящим.

Ошеломленный, я отложил микрофишу и закрыл машину.

– Джорди? – окликнула меня Эми, когда я проходил мимо ее стола. – С тобой все в порядке?

Помню, я кивнул и пробормотал что‑то неразборчивое насчет перерыва. Подхватил скрипку и направился к выходу. Как я нашел тот адрес на Грассо‑стрит, не знаю, помню только, что стоял и смотрел на дом Дикинсонов.

Кому он принадлежал теперь, я не имел ни малейшего понятия; я не очень‑то вслушивался в слова Эми после того, как она сказала, что Дикинсоны его продали. Дом сравнительно недавно отремонтировали, так что вид у него был не совсем такой, как на фотографии, но под всякими новомодными штучками все равно угадывались контуры старого здания.

Я уселся на обочину, пристроил футляр со скрипкой на коленях и уставился на дом. В ушах опять зазвенело. Футболка по‑прежнему казалась слишком тесной.

Я не знал, что делать дальше, поэтому просто сидел и смотрел, пытаясь осознать неопровержимые факты. Никаких сомнений в том, что Сэм была на самом деле, как и в том, что призрак из прошлого ее похитил, у меня не осталось. Снова накатило ощущение потери, точно все это случилось только что, а не три года тому назад. Но больше всего меня страшила вот какая мысль: если она и призрак существуют, то что еще может оказаться реальным?

Я закрыл глаза, и заголовки бульварных газетенок запрыгали на изнанке моих век стробоскопическими вспышками причудливых образов и слов. Мир Джилли – тот, в котором нет ничего невозможного. Удастся ли мне к нему приспособиться, я не знал. Мне нужны границы и правила. Мне нужны шаблоны.

Немало времени прошло, прежде чем я поднялся и пошел в кафе «У Кэтрин».

Первый вопрос, который задала мне Джилли, едва я появился в дверях, был:

– Ты Джека видел?

Мои скачущие мысли мешали мне понять, кого она имеет в виду. Наконец до меня дошло, и я помотал головой.

– Он не был сегодня у Святого Павла, – продолжала Джилли, – а ведь он всегда там, и в дождь, и в ведро, и зимой, и летом. Вчера только подумала, что вид у него неважный, и вот...

Я отключил звук и сел за свободный стол, пока у меня не подкосились ноги. Ощущение потери ориентации, которое впервые возникло, когда я увидел фото Сэм на микрофише, то накатывало, то отступало вновь. Сейчас оно как раз достигло наивысшей точки, так что мне даже сидеть было трудно, не говоря уже о том, чтобы слушать Джилли. Едва одурь начала проходить, я снова включил звук.

... сердечный приступ, как он позовет на помощь? Он ведь говорить не умеет.

– Я его вчера видел, – сказал я и сам подивился, как спокойно прозвучал мой голос. – Около полудня. По‑моему, с ним все было в порядке.

– Правда?

Я кивнул:

– Я встретил его у пирса, он сидел на берегу реки и кормил уток. Погадал мне.

– Правда?

– Джилли, ты как пластинка заезженная.

Неизвестно почему, но мне вдруг стало легче.

Ощущение, что я вот‑вот ударюсь в панику, ослабело, а потом и вовсе прошло. Джилли пододвинула стул и уселась напротив меня, локти на столе, подбородок в ладонях.

– Ну расскажи, – попросила она. – Почему ты это сделал? И что он тебе нагадал?

И я рассказал ей обо всем, что случилось с тех пор, как я встретил Джека. Пока я говорил, ощущение потери ориентации пару раз возникло и прошло, но в основном я держался молодцом.

– Черт подери! – сказала Джилли, когда я закончил.

Она прижала к губам ладонь и торопливо обвела глазами зал, но никто из посетителей, кажется, не обратил на нее внимания. Она протянула через стол руку и накрыла ею мою ладонь.

– Ну теперь‑то ты веришь? – спросила она.

– Разве у меня есть выбор?

– И что ты собираешься делать?

Я пожал плечами:

– А что тут сделаешь? Я узнал то, что хотел узнать, – теперь мне надо как‑то научиться жить с этим знанием и со всем, что оно за собой тянет.

Джилли долго ничего не отвечала. Просто держала меня за руку и излучала утешение, как умеет только она одна.

– Ты мог бы найти ее, – сказала она наконец.

– Кого? Сэм?

– Кого же еще?

– Она, наверное... – Я поперхнулся словом «умерла» и остановился на более нейтральном: – Ее, наверное, нет уже в живых.

– А может, нет, – сказала Джилли. – Она, разумеется, уже состарилась. Но разве не лучше взять и выяснить, как думаешь?

– Я...

Мне вовсе не так уж хотелось знать, жива она или умерла. А если жива, то и встречаться с ней мне тоже не слишком хотелось. Что нам сказать друг другу?

– Ну хотя бы подумай над этим, – сказала Джилли.

В этом она вся: слово «нет» никогда не было для нее ответом.

– Я сменяюсь в восемь, – сказала она. – Хочешь, встретимся?

– Зачем? – спросил я вяло.

– Я думала, может, ты поможешь мне найти Джека.

Почему бы и нет, подумал я. В конце концов, я уже почти эксперт по поиску людей. Впору визитки заказывать: Джорди Риделл, частный детектив, скрипач.

– Ладно, – ответил я.

– Отлично, – сказала Джилли.

И тут же подскочила со своего стула, едва двое новых посетителей зашли в кафе. Я заказал у нее кофе, когда она усадила их за столик, потом стал наблюдать за движением на Баттерсфилд‑роуд, глядя в окно. Я старался не думать о Сэм – как она, запертая в прошлом, пытается начать жизнь заново, – но с тем же успехом мог бы попробовать запрыгнуть на луну.

К тому времени когда смена Джилли подошла к концу, я уже почти совсем пришел в себя, но легче мне не стало, наоборот, я мучился виной. Все дело в призраке и Сэм. Однажды я от нее уже отрекся. Теперь мне казалось, будто я предаю ее снова. Зная то, что я знал – фото с объявлением о помолвке из старого номера «Ньюфорд стар» опять промелькнуло перед моими глазами – я чувствовал себя странно. Я чувствовал себя как ни в чем не бывало и потому испытывал вину.

– Не понимаю, – сказал я Джилли, когда мы с ней шагали по Баттерсфилд‑роуд по направлению к пирсу. – Сегодня днем я прямо на части разваливался, а теперь мне так...

– Спокойно?

– Ага.

– Это потому, что ты наконец перестал сражаться с самим собой и поверил в то, что произошло на твоих глазах, в то, что тебе запомнилось. Отказ верить – вот что тебе больше всего вредило.

Она не добавила «Я тебе говорила», но в этом не было нужды. Эти слова и так эхом звучали у меня в голове, еще увеличивая бремя вины, которое я таскал за собой. Если бы тогда я выслушал ее непредвзято, то... что бы тогда было?

Не пришлось бы проходить через все это снова?

Мы пересекли Лейксайд‑драйв и мимо закрытых ларьков, где торговали сувенирами и уцененкой, вышли на пляж. Когда мы поравнялись с пирсом, я повел ее на запад, к тому месту, где в последний раз видел Бумажного Джека, но тот больше не сидел у реки. Одинокая утка подняла к нам исполненный надежды взгляд, но никому из нас и в голову не пришло захватить с собой хлеба.

– Ну вот, Сэм я нашел, – сказал я, по‑прежнему больше озабоченный собственными мыслями, чем поисками Джека. – Она либо умерла, либо стала глубокой старухой. Предположим, мы с ней встретимся – и что дальше?

– Ты завершишь круг, – сказала Джилли. Она оторвала взгляд от воды и посмотрела на меня, ее лицо проказливой феи было серьезно. – Знаешь, как говорят кикаха: все по кругу. Ты выскочил из круга, который символизировал твои отношения с Сэм раньше, чем он полностью обернулся вокруг своей оси. И пока ты не завершишь поворот, покоя тебе не будет.

– И как я узнаю, что поворот окончен? – спросил я.

– Узнаешь.

Она отвернулась прежде, чем я успел сделать шаг назад, к пирсу. При свете дня здесь было людно и шумно, он кишел туристами и местными жителями, желающими расслабиться и отдохнуть; ночью он переходил в безраздельное владение подростков, которые носились на роликовых досках или просто ошивались тут от нечего делать, да бездомных: алкашей, старух кошелочниц, бродяг и прочей подобной публики.

Джилли шла сквозь толпу, расспрашивая о Джеке всех встречных и поперечных, а я плелся за ней. Его все знали, многие встречались с ним на неделе, но никто не мог сказать, ни где он сейчас, ни откуда приходит. Мы уже почти решили бросить все и пойти в парк Фитцгенри, поспрашивать там, как вдруг услышали губную гармошку. Кто‑то наигрывал блюз, приглушенные унылые звуки неслись со стороны пляжа.

Мы спустились по ближайшей лестнице, а потом зашагали по песку через пляж, пока не нашли Того Самого Боссмана: он сидел под дощатым настилом для прогулок, обхватив гармошку ладонями, склонив голову и прикрыв глаза. Слушателей, кроме нас, не было. Люди, которые обычно кидали деньги в его старую суконную кепку, ужинали сейчас в модных ресторанах на Лейксайд‑драйв или в театральном квартале. Так что играл он для себя.

Для улиц он обычно выбирал популярные мелодии – те, которые крутили по радио, да еще темы из старых шоу, джазовые стандарты, и прочее в том же духе. Та музыка, которую он извлекал из своей гармошки сейчас, была чистой магией. Она преображала его, делала невероятно живым и настоящим. Блюз, который он играл, казалось, заключал в себе все горести мира, а его плавные ноты хотя и не могли одолеть страдание, но смягчали его.

У меня даже руки зачесались, так хотелось взять скрипку и подыграть, но джемовать было не время. Поэтому мы просто стояли и ждали, когда он закончит. Последняя нота висела в воздухе дольше, чем это казалось возможным, но наконец он отнял гармонику от губ и положил ее на колени. Поднял набрякшие веки и посмотрел на нас. Как только музыка прекратилась, вся магия исчезла, и перед нами снова сидел старый бездомный негр, по губам которого скользила тень улыбки.

– Привет, Джилл, Джорди, – сказал он. – Что вы тут делаете?

– Ищем Бумажного Джека, – ответила ему Джилли.

Тот Самый Боссман кивнул:

– Да, лучше Джека мастера по бумаге не найти.

– Он меня беспокоит, – сказала Джилли. – Его здоровье.

– Ты у нас теперь врач, а, Джилл?

Она помотала головой.

– Есть у кого‑нибудь покурить?

Тут мы оба замотали головами.

Он вынул из кармана окурок сигареты, который подобрал, должно быть, под навесом еще раньше, потом зажег его, чиркнув спичкой по молнии на джинсах. Глубоко затянулся, потом выпустил дым так, что его голова оказалась как бы в венке из сизо‑голубых клубов, и все это не спуская с нас глаз.

– Чем больше беспокоишься, тем хуже для тебя, – сказал он наконец.

Джилли кивнула:

– Знаю. Но ничего не могу с собой поделать. Ты знаешь, где его найти?

– Сейчас подумаю. Зимой он живет с мексиканской семьей в Баррио.

– А летом?

Тот Самый Боссман пожал плечами:

– Слышал, он устроил себе лагерь за пляжем.

– Спасибо, – сказала Джилли.

– Вряд ли он обрадуется непрошеным гостям, – добавил Боссман. – Если человек устраивает себе убежище где‑нибудь в сторонке, то уж точно он внимания не ищет.

– А я и не думала ему навязываться, – уверила его Джилли. – Просто хочу убедиться, что с ним все в порядке.

Боссман кивнул:

– Ты – правильная бабенка, Джилл. Всегда все делаешь как положено. Мне и самому приходило в голову, что старина Джек выглядит неважно. Взгляд у него такой, как будто ему день прожить и то в тягость. Но ты гляди осторожнее там. Бродяги, они ведь такие, чужаков не сильно‑то привечают.

– Мы будем осторожны, – сказала Джилли.

Тот Самый Боссман смерил нас долгим, задумчивым взглядом, поднял гармошку и снова заиграл. И все время, что мы шли вдоль пляжа к Лейксайд‑драйв, а потом переходили улицу, направляясь к мосту через Кикаху, его протяжная мелодия, казалось, следовала за нами.

Не знаю, о чем думала Джилли, а я все прокручивал в голове ее слова. Про круги и про то, как они вертятся.

Сразу за лужайкой перед зданием Городского Совета, что по ту сторону реки, дорога начинает ощутимо ползти вверх. Перед холмами протянулся широкий, поросший густым кустарником пустырь, где каждое лето встают лагерем бродяги и прочие бездомные. Копы гоняют их время от времени, но большей частью оставляют в покое, а те тоже никого не трогают.

Когда мы подошли ближе, испугался я, а не Джилли; она, по‑моему, вообще ничего не боится. Солнце скрылось за холмами, и хотя в городе еще стояли сумерки, здесь уже совсем стемнело. Я знаю немало бездомных и лажу с ними лучше многих – кому не хочется послушать веселую мелодию на скрипке, но среди них попадаются и головорезы, и я всю дорогу ждал, что мы вот‑вот напоремся на этакого здоровенного пучеглазого деревенщину, который станет возражать против нашего присутствия в этих местах.

Мы и в самом деле напоролись на одного такого, но – как примерно девяносто процентов всех бездомных Ньюфорда – он оказался знакомым Джилли. Судя по его ухмылке, едва различимой в меркнущем свете дня, он обрадовался, увидев ее, хотя и удивился тоже. Это был высокий, широкоплечий детина в грязных джинсах, фланелевой рубахе, здоровенных, подбитых гвоздями башмачищах, с копной рыжих волос, которые спускались ему до плеч, а на макушке свалявшиеся пряди торчали дыбом. Звали его вполне подходяще – Рыжий. Воняло от него так, что я невольно сменил позицию и передвинулся на наветренную сторону.

Он не только знал, где расположился Бумажный Джек, но и отвел нас туда, только Джека не оказалось дома.

Сразу было видно, что здесь живет Джек, и никто иной. Аккуратно скатанная постель лежала рядом с рюкзаком, в котором, наверное, хранилась вся его одежда. Выяснять это мы не стали, мы ведь не в вещах его рыться пришли. За рюкзаком и постелью стоял холодильник, на котором примостилась коулмановская печка, и повсюду крохотные бумажные звездочки свисали с ветвей. Их там, наверное, было штук сто. Похоже было, будто стоишь в космосе, а вокруг настоящие звезды.

Джилли написала Джеку записку, после чего Рыжий вывел нас обратно на Лейксайд‑драйв. Никакой благодарности от нас он не ждал. Просто развернулся и побрел назад, едва мы достигли подстриженных газонов на границе с пустырем.

Мы с Джилли тоже распрощались. Ее ждала работа – какой‑то заказ для развлекательного ньюфордского еженедельника, «В городе», а у меня не было желания тащиться за ней в студию и смотреть, как она рисует. Джилли спустилась в метро, а я решил прогуляться. Устал я к тому времени изрядно, но выдалась одна из тех редких ночей, когда кажется, что город улыбается. Все вокруг словно сверкает, не видно ни копоти, ни грязи. После всего, что мне довелось пережить за этот день, сидеть взаперти не хотелось. Хотелось гулять и радоваться ночи.

Помню, я думал о том, что прогулка со мной в такую ночь, как эта, пришлась бы по душе Сэм – той Сэм, которую я потерял, но необязательно той, в которую она превратилась. Я совершенно не знал этой другой Сэм и не был уверен, что хочу знать, даже если мне удастся ее найти.

Поравнявшись с собором Святого Павла, я остановился у крыльца. Хотя лучшей ночи для прогулок и пожелать было трудно, меня так и тянуло зайти. Я толкнул дверь, и она сразу же беззвучно отворилась. Я уже стоял у заднего ряда, положив руку на спинку скамьи, когда вдруг услышал чей‑то кашель.

Я застыл, готовый сорваться с места. Я не знал, как работают церкви. Может, то, что я залез сюда среди ночи, было вроде... ну не знаю, святотатства, что ли.

Я посмотрел вперед и увидел, что на передней скамье кто‑то сидит. Кашель повторился, и я двинулся по проходу дальше.

Наверное, чутье подсказало мне, что я найду его здесь. Иначе разве бы я вошел?

Бумажный Джек кивнул мне, когда я присел рядом. Футляр со скрипкой я пристроил у ног, а сам откинулся на спинку скамьи. Я хотел спросить его о здоровье, рассказать, как беспокоится за него Джилл, но накопившаяся за день усталость внезапно нахлынула на меня. Я и сам не успел заметить, как задремал.

Я знал, что сплю, когда услышал голос. Это мог быть только сон, ведь, кроме меня и Бумажного Джека, в церкви никого не было, а он не умеет говорить. Но голос звучал именно так, как, в моем представлении, и должен был бы звучать голос Джека, не будь он нем. Он напоминал движения его пальцев, когда те сворачивали очередную фигурку, – такой же быстрый, и в то же время размеренный и твердый. Объемный, как его скульптуры, которые всегда казались чем‑то большим, нежели просто утлы и складки бумаги.

– В этом мире нет и двух человек, которые видели бы Одинаково, – сказал голос. – Наверное, это и есть самое поразительное. У каждого, мужчина то или женщина, свой взгляд на мир, и все, что не попадает в его поле зрения, становится невидимым. Богачи не замечают бедняков. Счастливые невидят тех, кому плохо.

– Джек?.. – позвал я. В ответ лишь тишина.

– Я... я думал, ты говорить не умеешь.

– Так человека, у которого нет желания облекать свои мысли в слова, считают немым, – продолжал голос как ни в чем не бывало. – Устал я от этого.

– Кто... кто ты такой? – спросил я.

– Зеркало, в которое никто не хочет заглянуть. Предсказание судьбы, которое навеки останется не прочитанным. Мое время здесь подошло к концу.

Голос снова умолк.

– Джек?

И опять тишина.

Это всего лишь сон, сказал себе я. Попытался проснуться. Напомнил себе, что скамья подо мной сделана из твердого, неподатливого дерева и слишком неудобна, чтобы на ней спать. А Бумажному Джеку нужна помощь. Мне вспомнился его кашель и беспокойство Джилли.

Но я не мог проснуться.

– Способность отдавать – это и есть дар, – сказал голос внезапно. Казалось, он доносится из глубины церкви или даже откуда‑то еще дальше. – Чем дольше живу здесь, тем больше забываю.

И голос умолк навсегда. Я потерял его, погрузившись в сон без сновидений.

Проснулся я рано, все мускулы одеревенели. Часы показывали без десяти шесть. Минуту‑другую я сидел, тупо уставившись в пространство, – где, черт возьми, я нахожусь? – потом вспомнил. Бумажный Джек. И сон.

Я выпрямился на скамье, и что‑то упало с моих колен на пол. Сложенный кусочек бумаги. Я неловко нагнулся и поднял его, потом, вертя в руках, рассмотрел при тусклом свете, который сочился в окна. Это оказался один из китайских предсказателей Бумажного Джека.

Немного погодя я вставил пальцы в складки бумаги и посмотрел цвета. Выбрал синий, как в прошлый раз, и произнес название по буквам, двигая пальцами взад и вперед, так что казалось, будто цветок беззвучно разговаривает со мной. Наугад выбрал номер и отогнул бумажный лепесток, чтобы посмотреть, что там.

«Вопрос важнее ответа» – прочитал я.

Я нахмурился, недоумевая, потом решил посмотреть, каков был бы ответ, выбери я другой номер, но остальные лепестки были пусты, хотя я развернул их все. Я долго сидел, не сводя с предсказателя глаз, потом аккуратно свернул его и сунул в карман куртки. Мне стало здорово не по себе.

Подхватив футляр со скрипкой, я вышел из собора Святого Павла и побрел в Чайна‑таун. Позавтракал в круглосуточной забегаловке с компанией синих воротничков, которые оживленно обсуждали бейсбольный матч, виденный накануне вечером. Хотел позвонить Джилли, потом передумал, решив, что раз она всю ночь работала над этим заказом для газеты, то наверняка устала до смерти и утренний звонок вряд ли ее обрадует.

Я долго сидел над завтраком, потом медленно побрел в ту часть Фоксвилля, которая носит название Россиз. В сороковые и пятидесятые там селились ирландские иммигранты. В шестидесятые, с появлением хиппи, которым был не по карману Кроуси, район изменился, а за последние десятилетия новая волна переселенцев из Вьетнама и с Карибских островов окончательно переменила его облик. Но название, несмотря ни на что, осталось прежним. Там и живу, в самом центре, где Келли‑стрит встречается с Ли‑стрит и пересекает Кикаху. Через два дома от меня стоит «Арфа», единственный настоящий ирландский паб во всем городе, что очень удобно, всегда можно успеть на воскресный джем.

Когда я вошел в квартиру, у меня звонил телефон. Я почти не сомневался, что это Джилли, хотя было всего около восьми, но, сняв трубку, обнаружил, что говорю с репортером из «Дейли джорнал». Звали его Йен Бегли, и он оказался другом Джилли. Она попросила его порыться в газетных архивах и узнать о Дикинсонах все, что можно.

– Старик Дикинсон был последним настоящим дельцом в этой семье, – рассказывал Бегли. – Они обеднели, когда Том, его сын, унаследовал отцовское дело, – он и был женат на той женщине, которая, по словам Джилли, тебя интересует. Умер в тысяча девятьсот семьдесят шестом году. Некролога его вдовы у меня нет, но это не значит, что она еще жива. Быть может, она уехала из города, а тогда газета не станет объявлять о ее смерти без специальной просьбы родственников.

Он еще много всякого рассказывал, но я слушал вполуха. История с Бумажным Джеком и сегодняшнее происшествие с предсказателем не давали мне покоя. Но адрес внучки Сэм я все‑таки записал. Минут через пять Бегли выдохся.

– Хватит тебе этого? – спросил он.

Я кивнул, потом сообразил, что он меня не видит.

– Ага. Спасибо большое.

– Передай привет Джилли, когда увидишь ее, да скажи, что за ней должок.

Повесив трубку, я сел у окна и долго глядел на улицу. Мне удалось переключиться с Бумажного Джека на мысли о том, что мне рассказал Бегли, о вращающихся кругах, о Сэм. Наконец я встал, принял душ и побрился. Надел свои самые чистые джинсы, рубашку, накинул спортивный пиджак, чьи лучшие деньки миновали задолго до того, как я прикупил его в магазине подержанных вещей. Скрипку хотел было оставить дома, но знал, что буду чувствовать себя неодетым, – я уже и забыл, когда в последний раз выходил куда‑нибудь без нее. Кожаная ручка футляра удобно легла в ладонь, когда я подхватил его и двинулся к выходу.

Разыскивая адрес, который назвал мне Бегли, я ломал себе голову над тем, что сказать внучке Сэм. Услышав правду, она, наверное, примет меня за сумасшедшего, но придумать что‑нибудь более осмысленное у меня не получалось.

Помню, я еще подумал, – где, спрашивается, пропадает мой братец Кристи, когда он больше всего нужен? Уж он‑то никогда не лез в карман за словом, будьте уверены.

И только стоя на тротуаре перед нужным мне домом, я решил, что буду, насколько возможно, придерживаться правды – скажу, что я старый друг ее бабушки, не даст ли она мне ее адрес? – а там посмотрим. Но даже этот не слишком‑то внятный план начисто вылетел у меня из головы, едва я позвонил в дверь и оказался лицом к лицу с внучкой Сэм.

Может быть, вы уже поняли, к чему все идет, но я ничего подобного не ожидал. У этой женщины были волосы Сэм, глаза Сэм, лицо Сэм... да что там, я мог бы поклясться, что это сама Сэм стоит и смотрит на меня немного озадаченно, как всякий, кто, открыв дверь, увидел незнакомца на ступенях своего крыльца.

Мне так сдавило грудь, что дышать стало нечем, и неожиданно вспомнился звук дождя – дождь шел каждый раз, когда Сэм видела призрака; дождь шел в ту ночь, когда он ее похитил.

Призраки. Я смотрел в лицо призраку.

Выражение лица женщины изменилось, неуверенность уступила место страху. Она меня не узнавала. Она сделала шаг назад – еще миг, и она захлопнет у меня перед носом дверь и, может быть, вызовет полицию, но тут ко мне вернулся дар речи. Я помнил, что собирался сделать – спросить ее о бабушке, ко вместо этого у меня вырвалось ее имя: Сэм.

– Да? – ответила она. Ее взгляд стал чуть внимательнее. – Мы знакомы?

Господи, имя и то одно.

Сотни мыслей завертелись у меня в голове, сливаясь в спираль безумной надежды: это Сэм. Мы снова будем вместе. Потом за спиной у женщины показался ребенок. Это была девочка лет пяти, светловолосая, голубоглазая, в точности как ее мать, – в точности как бабка ее матери. Реальность с грохотом сомкнулась вокруг меня.

Эта Сэм была не той женщиной, которую я знал. У нее были муж, дети, своя жизнь.

– Я... я знал вашу бабушку, – сказал я. – Мы с ней... мы были друзьями.

Собственные слова показались мне самому дикостью, почти безумием. Что общего может быть у ее бабушки, которая, если она вообще еще жива, в три раза старше меня, – с таким парнем, как я?

Женщина посмотрела на мой футляр со скрипкой:

– Вас зовут Джорди? Джорди Риделл?

От удивления я моргнул, потом медленно кивнул. В ответ женщина слабо улыбнулась мне, почти одними глазами.

– Бабушка говорила, что вы придете, – сказала она. – Она не знала когда, но говорила, что однажды вы появитесь. – Она шагнула от двери и, как наседка цыпленка, загнала дочку в дом. – Хотите войти?

– Я... э, конечно.

Она провела меня в гостиную, заставленную разномастной старинной мебелью, которая, собранная в. одной комнате, вообще‑то не должна была производить никакого впечатления, но все же производила. Малышка забралась в моррисовское кресло и с любопытством рассматривала меня, пока я усаживался и пристраивал футляр со скрипкой у ног. Ее мать убрала выбившуюся прядку волос движением, настолько похожим на Сэм, что у меня еще сильнее перехватило дыхание.

– Чай или кофе? – спросила она.

Я покачал головой:

– Не хочу отнимать у вас время. Я... – Дар речи снова изменил мне.

– Вы не отнимаете, – сказала она. Села напротив меня на кушетку, ее глаза снова опечалились. – Бабушка умерла несколько лет тому назад – в конце семидесятых она перебралась в Новую Англию, там и умерла, во сне. Она очень полюбила те места, так что мы похоронили ее там, на маленьком кладбище над морем.

Она говорила, а я представлял себе его. Я почти слышал, как волны разбиваются внизу о берег, брызги пены дождем проливаются на камни.

– Мы были с ней очень близки, гораздо ближе, чем с матерью. – Она сокрушенно посмотрела на меня. – Знаете, как это бывает.

Похоже, ответа она не ждала, но я все‑таки кивнул.

– Когда ее последняя воля была выполнена, большая часть ее личных вещей перешла ко мне. Я... – Она умолкла, потом встала. – Извините, я оставлю вас ненадолго.

Я снова кивнул. Когда она говорила о Сэм, вид у нее был грустный. Я надеялся, что воспоминания не заставят ее плакать.

Малышка и я молча глядели друг на друга, пока не вернулась ее мать. Девочка была серьезная, ее огромные глазищи, казалось, все подмечали; она сидела тихонько, не бегала и не кривлялась, как обычно делают дети, когда в доме появляется кто‑то новый, перед кем можно повыпендриваться. По‑моему, она была не застенчивая; скорее просто... в общем, серьезная.

Когда ее мать вошла в комнату, у нее в руках был пакет, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. Она опять села напротив и положила сверток на стол между нами.

– Как‑то раз бабушка рассказала мне историю, – начала она, – о своем первом и единственном возлюбленном. Это был странный рассказ, вроде истории с привидениями, о том, как однажды она жила в будущем, а потом любовь дедушки похитила ее оттуда и перенесла в его время. – Она улыбнулась, как будто хотела извиниться. – Тогда я подумала, что это просто сказка, потому что когда я была маленькая, к нам приходили люди, с которыми моя бабушка училась в школе, которые знали ее еще до того, как она повстречалась с дедушкой. Да и вообще ее рассказ уж слишком отдавал научной фантастикой.

Но это было на самом деле, ведь так?

Я только и мог, что кивнуть. Я не понимал, каким образом Сэм и все, с ней связанное, кроме моих воспоминаний, могло кануть в прошлое, или как, оказавшись там, она обрела целую новую жизнь, но я знал, что это правда.

Я принял прошлое, чего несколько лет подряд пыталась добиться от меня Джилли. Глядя на внучку Сэм, я видел, что и она тоже приняла его.

– Когда ее вещи переслали мне, – продолжала она, – я нашла среди них этот пакет. Он адресован вам.