Поворот темы 15 страница

том, что материал может быть так и не опубликован. Должны ли мы поступиться

возможностью сделать добро во имя написания статьи или написанием статьи -

во имя достижения конкретного добра?

Полагаю, такая постановка вопроса в некотором роде некорректна. Помню,

в "Комсомольской правде" однажды была затеяна на газетной полосе дискуссия:

если тонут одновременно физик и рабочий, а у читателя есть возможность

спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения

разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потом вдруг

кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна. Так не будем

повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары, хирург - резать, а

журналист - писать, и если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих

обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании, поскольку все

"сгорит" к богу в рай. Но, с другой стороны, каждый из них не может не

совершать добрые поступки сверх всяких профессиональных "норм" и требований,

а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее

любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома,

хотя по "нормам" мог бы этого не делать; а журналист несется за тридевять

земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не размышляя о

том, что важнее - глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях

родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея.

Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы

общечеловеческие. Одни вытекают из других, и что в нашем деле первично, а

что вторично, не подлежит обсуждению. Уж коли мы, как говорится, втянулись в

"дискуссию", для нас не дол-жно быть иного решения, как спасать одновременно

и физика, и рабочего, хоть душа вон.

Прежде всего, не вижу ничего дурного в том, что мы действуем как

"рядовые граждане", потому что это и необходимо, и прекрасно.

В холле "Комсомольской правды" на обелиске высечены имена шестнадцати

журналистов "Комсомолки", погибших в Великую Отечественную войну с

удостоверениями газеты, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа

остаются для нас примером и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что

для журналистов никто не пишет "особых" законов, не придумывает "особой"

морали. Мы должны и работать и жить, принимая решения, и как газетчики, и

как рядовые граждане. Такой подход к работе - основа основ журналистики;

впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает наше дело иначе.

Однако в сравнении с другими рядовыми гражданами мы несколько лучше

вооружены: у нас есть реальная возможность газетного вмешательства и

разоблачения зла, и эта угроза дамокловым мечом висит над

"заинтересованными" лицами и даже инстанциями. Зная это, а также зная, что

это знают все "заинтересованные", мы получаем преимущество для более

решительных и бескомпромиссных действий.

Провокация газетным выступлением - тоже оружие журналиста, тоже

нормальная, с моей точки зрения, форма его активного вторжения в жизнь.

Только пользоваться этим оружием следует осторожно, то есть профессионально.

Категорически нельзя позволять "личному" перехлестывать через край и сводить

с помощью газеты личные счеты. Надо всегда помнить, что мы работаем в

редакции как представители и выразители общественного мнения, а потому нам

следует постоянно ощущать свою ответственность перед читательскими массами.

Сотрудники отдела писем, например, получив чью-то жалобу и проверив ее с

помощью собкора "на месте", пересылают в соответствующую инстанцию, составив

"сопроводиловку", в которой выражают свое отношение к факту, то есть, по

сути дела, отношение редакции. Нет ни статьи, ни публикации, и между тем

"меры приняты"! Что это, как не форменная провокация газетным выступлением?

Возможно, слово "провокация" лучше заменить каким-то другим, например

"угроза", но суть от этого не изменится. Очерки-сты, по-моему, тоже могут

писать "сопроводиловки", звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям

независимо от того, намерены или нет писать материал, - разумеется, с

санкции руководителей газеты, от имени которой они действуют, или, по

крайней мере, поставив руководство в известность. Впрочем, граница между

провокацией написания статьи и ее реальным опубликованием столь подвижна,

что даже это мое громогласное рассуждение на тему о некоторых наших

профессиональных "секретах", окажись оно доступно потенциально

"заинтересованным" лицам, вряд ли способно их успокоить.

Приведу короткий пример. Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал

материал об ударничестве на заводе "Красное Сормово", некая Валя М.,

технический работник заводоуправления: помогите с жильем! Супруг Вали,

Владимир, пошел работать монтажником на строительство Сормовской ТЭЦ по

объявлению, напечатанному в "Горьковской правде": всем семейным в течение

трех лет гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже

четвертый на исходе - квартиры нет, как говорится в таких случаях, и

"неизвестно". В один из дней я за-ехал на ТЭЦ, и, потрясенный моим визитом,

начальник стройуправления выдал мне официальный документ: квартира М. будет

дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся своими

обычными делами, но в рабочий кондуит записал: "Квартира М. обещана таким-то

в первом квартале". Миновало время, и я позвонил из редакции начальнику

стройуправления. Как понимаю, он там решил, что все забыто, и потому еще

более, нежели в первый раз, был потрясен, услышав мой голос. Затем я

подстраховал дело вторым звонком из редакции, но уже в горисполком, намекнув

в разговоре, что история может приобрести "фельетонный характер". Через

неделю мне официально сообщили из Горького, что квартиру М. дали. Ни слова

благодарности от М. я, естественно, не получил, - они, может, и не знали о

моих усилиях, - но, если учесть, что ни одно доброе дело не остается

безнаказанным, я был рад хотя бы тому, что история не принесла мне

неприятностей.

"Эпопея" семьи М., (как и борьбы против "холодного дома"),

свидетельствует о том, что, если уж журналист берется за добрые дела, должен

к ним относиться не как к чему-то мимоходному и "междупрочному", а как к

занятию, требующему усилий, последовательности, настойчивости и ума. Это не

два пальца, небрежно поданные для рукопожатия, это вся рука, протянутая в

помощь.

Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не вы-ступить в газете по

поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить угрозу публикации в

реальность? Разве мало в этой истории типичного, назидательного и полезного

для всех? Ответ мой таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня

концепция, вникни я основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не

ощутив в полной мере проблемы, неприлично. Как говорил Г. Фиш, "тут нельзя

обойтись анафемой, тут нужен анализ". Но я был занят ударничеством на

"Красном Сормове", а следом по графику шла работа над повестью "Остановите

Малахова!" - короче говоря, как ни велик соблазн, разорваться невозможно.

Значит ли это, что, не вмешиваясь по каким-то причинам в попутное дело

серьезно, журналист может вообще миновать его?

Перехожу к еще одному уроку "Холодного дома". Когда я упорно и

настойчиво посещал его, "портя жизнь" сотрудникам и некоторым организациям,

я совершенно не надеялся на публикацию, во всяком случае на скорую. Но

понимал: увиденное мною и прочувствованное, так или иначе, осядет в памяти и

рано или поздно реализуется, увидит свет. Это осознание грело меня и давало

дополнительные силы. Гражданская война с "холодным домом" не теряла, таким

образом, профессионального оттенка. Удалось же мне спустя шесть лет после

опубликования в "Комсомольской правде" очерка "Семеро трудных" написать и

напечатать документальную повесть на том же материале без единой

дополнительной встречи с прежними героями! Но даже если бы ни строки т о г д

а, ни строки п о с л е, если бы все осталось только в моей памяти и умерло

бы вместе со мной, я не пожалел бы о силах, потраченных на борьбу с

"холодным домом". Эта эпопея закалила меня и сформировала мой образ

мышления, развивала самосознание, накапливала ту боль, которая, возможно,

прозвучала много позже в звуке сирены, описанной мною в "Малахове". И все же

не о настойчивости журналиста я веду сейчас разговор, не о его упорстве,

которые являются только с р е д с т в а м и для достижения цели, я говорю о

самой ц е л и: делать конкретное добро.

Закончу официальной справкой, которую я взял у товарищей по газете. Она

покажется, возможно, длинной, несколько сухой, но в ней квинтэссенция нашего

разговора. Итак, за пять месяцев одного только года (с января по май

включительно) в результате вмешательства журналистов "Комсомольской правды",

без написания и публикации материалов, были приняты соответствующими

инстанциями следующие меры:

трудоустроено - 78 человек,

объявлены поощрения - 13 гражданам,

восстановлено на работе - 26 человек,

восстановлено на учебе - 7 человек,

восстановлены стипендии - 12 людям,

сняты незаслуженные взыскания - с 6 человек,

возвращены из мест заключения - 7 человек,

вручены награды - 18 людям,

предоставлена жилплощадь - 77 семьям

(где-то здесь и мои М.),

поставлены на очередь по жилью - 39 семей,

оказана материальная помощь - 29 людям,

предоставлено мест в детсадах и яслях - 12 детям,

госпитализировано - 23 больных,

пересмотрен размер пенсий - 7 пенсионерам,

отправлены на принудлечение - 26 алкоголиков,

опротестовано решений народных судов и отменено

постановлений органов прокуратуры - 101,

сняты с работы - 126 человек,

понижены в должности - 17 человек,

лишены производственных премий - 19 человек,

объявлено административных взысканий - 272 людям,

партийных взысканий - 36 членам партии,

комсомольских взысканий - 45 членам ВЛКСМ,

возбуждено уголовных дел - 81,

осуждены народными судами - 34 человека,

осуждены товарищескими судами - 16 человек,

отчислены с учебы - 15 человек,

лишены родительских прав - 8 отцов и матерей,

направлены в спец. ПТУ - 13 подростков.

Разумеется, все это не врачевание, это - фельдшеризм, который глубоко

не выясняет причин болезней, который лечит всего лишь по внешним симптомам и

проявлениям заболевания. Но если не в каждом фельдшере заложен врач, то в

каждом враче пусть присутствует добрый фельдшер! Когда человеку б о л ь н о,

хороши бы мы были, не облегчив боль, если бы позволили страдать, дожидаясь,

пока кто-то обнаружит причину заболевания, найдет кардинальный способ

лечения и решит проблему глобально!

На этом, пожалуй, и закончим разговор о конкретном добре и зле.

"При исполнении"

Я кладу в чемодан книгу. Непременно беру с собой книгу. Какую? Нет, не

просто для чтения, хотя и это неплохо. Для работы. Принцип подбора книг

может быть разный. Отправляешься, к примеру, на Дальний Восток, почему бы не

взять с собой чеховский "Сахалин"? Едешь писать об ударничестве - и берешь

томик В.И. Ленина со статьей "Как организовать соревнование". Путь газетчика

в колонию для несовершеннолетних - и в чемодан ложится "Трудная книга" Г.

Медынского или "Записки из Мертвого дома" Ф. Достоевского,. Командировка на

БАМ - очень кстати будет "Мужество" В. Кетлинской. Едешь разбираться в

конфликте или писать о каком-нибудь трудном деле, связанном с чьей-то

безнравственностью или даже преступлением, то что поможет тебе сохранить

холодное перо при горячих мыслях? Что даст душевное равновесие и умерит твой

пыл в изложении обстоятельств дела, подскажет верную тональность - и в

статье, и в поведении на месте? Мне лично - тургеневские "Записки охотника"

или "Вечное безмолвие" Д. Лондона.

Журналист, собирающий материал, - это ищейка, идущая по следу. След

может вывести и на положительный материал, и на негативный, не в том вопрос;

состояние газетчика - всегда в напряжении, зрение обострено, слух

насторожен, затраты умственной и физической энергии повышенные. Короче

говоря - стресс. А. Шпеер, четверть века отдавший следственной работе, в

документальной повести "Уголовное дело" прекрасно описывает это состояние.

Следователь выезжает на место совершения преступления, положим, убийства: он

едет в автобусе, прижав портфельчик к груди, ему наступают на ноги, толкают,

поругивают, и никто не видит, что едет следователь. И вот дом, где случилось

несчастье. Взволнованная толпа, с трудом сдерживаемая милиционером.

Появляется человек с портфельчиком, прижатым к груди. Как, по каким приметам

и признакам люди догадываются, что прибыл самый главный представитель

власти? Следователь и слова никому не успел сказать, ни жеста не сделал,

глазами не повел, а толпа мгновенно расступается, образуя коридор для

прохода, и милиционер уже держит под козырек, и следователь принимает все

это как должное, потому что находится "при исполнении служебных

обязанностей".

С нами, журналистами, происходит нечто подобное. Час или сутки назад мы

шли по коридору собственной редакции, никем не замеченные, нас по-следними

словами ругали на планерке, мы униженно одалживали друг у друга трешки, мы

были такими, "как все". Но вот, оформив командировку, мы оказываемся в

дороге, и что-то меняется в нашей психологии, в голосе, в походке, во

взгляде, и окружающие это прекрасно чувствуют. И нам ничего не стоит

одернуть любого хама, решительно вмешаться в уличный конфликт, потребовать в

гостинице тишины, выступить на совещании в присутствии любого местного

начальства, защитить женщину от хулигана, навести порядок на дискотеке,

словно у нас дипломатическая неприкосновенность.

Мы тоже находимся "при исполнении", что дает нам дополнительные силы и

решительность. Командировочное удостоверение, лежащее в боковом кармане

пиджака, как золотой червонец, гарантировано всем достоянием печатного

органа. И конечно же, не сами по себе мы становимся сильными, мы сильны

газетой, которую представляем. Но и сколько дополнительной ответственности

тяжелым грузом ложится на наши плечи! Мы не можем позволить себе в

командировке ни одного глупого слова, ни одного необдуманного поступка,

никаких фривольных или сом-нительных знакомств, ни вспышек злобы, ни вспышек

радости.

Постоянное ощущение взнузданности, пришпоренности. Живем, как под

стеклянным колпаком. Возможностей - тысяча, но и отвечать - за все!

Каким образом сбрасывать лишнее напряжение?

Я, например, достаю в таких случаях томик стихов:

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавески до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка...

... Теперь, кажется, можно с головой хоть в омут.

Сбор материала

Поведение

Из человеческих качеств я, безусловно, сохранил бы во время сбора

материала по крайней мере одно: п о р я д о ч н о с т ь. Другие - в

зависимости от конкретной обстановки. Можно позволить себе быть хитрым,

глупым, доверчивым, подозрительным, мягким, злым, наивным, ехидным - любым,

если хочешь вернуться домой не с пустым блокнотом.

Я бы сказал, что мы похожи на актеров, входящих в роль по "системе

Станиславского", если бы не одно пикантное соображение. Дело в том, что

актерский талант - это прежде всего талант перевоплощения, который впрямую

не зависит от личных качеств исполнителя. Для того чтобы сыграть умного

героя, актеру не обязательно быть интеллектуалом. В журналистике подобное

невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит мизансцен. Мы сами себе и

режиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому, собирая материал, все

подчиняя этой цели, можем прикинуться кем угодно, оставаясь при этом умными,

принципиальными, честными, великодушными, стоящими на четких

мировоззренческих позициях, и во всех случаях жизни - порядочными. Именно

эти качества, сочетаемые с любой временной маской, должны быть гарантом

чистоты наших помыслов, а нам самим они дают возможность не заходить слишком

далеко. Добавлю к сказанному, что журналист, действующий прямолинейно,

какого бы ума и таланта он ни был, обрекает себя на великие трудности,

которые, увы, не всегда преодолимы.

Можно ли сделать из этого вывод, что для достижения цели - сбора

материала - "все средства хороши"? Нет, такого вывода делать не надо.

Способность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет

дело непосредственно с источником сведений, - во-первых; совершенно не

годится, когда он общается с людьми, никакого отношения к сведениям не

имеющим, - во-вторых; и когда способность эта ограничена определенными

рамками - в-третьих. Так, например, нам необходимо умерять наш апломб, какую

бы роль мы ни играли, потому что мы действуем не только от своего имени, но

и от имени газеты, - правда, при этом никогда не терять достоинства.

Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел из "Литературки"

на работу в "Комсомоль-скую правду", как вскоре отправился в командировку в

один областной город. Прежде всего я решил явиться в горком комсомола, так

как тема была непосредственно связана с деятельностью городской

комсомольской организации. Если идти в горком, то к кому? Разумеется, к

"первому". Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала:

"Посидите". Я присел. Жду в приемной пять минут, десять, двадцать, даже

интересно стало - заиграл апломб. Наконец через полчаса мне предложили

войти. Не подавая руки секретарю горкома и еле сдерживая волнение, я сказал:

"Мне ничего от вас не нужно, визит мой предполагался как визит вежливости.

Но я обескуражен вашим приемом, а потому заявляю, что иду жаловаться первому

секретарю обкома!" И, развернувшись, сразу направился в обком, благо он

находился в том же здании. Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она

доложила и сказала: "Посидите, пожалуйста". И я просидел в приемной у

"первого" сорок минут! Убежден, что секретарь горкома предвосхитил мой

приход. И правильно сделал. Отличный урок на всю жизнь! Конечно,

командированные - не гости, они люди занятые, ведущие счет времени, но и

"хозяева" тоже не бездельники, этого нельзя забывать.

У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне

может обойтись без люкса в гостинице, без стула в президиуме, без "особого"

места в машине, без подобострастия в глазах окружающих, без "пропустить!",

"немедленно выполнять!", "предоставить!" и т. д. Конечно, нельзя ронять

марку нашей "фирмы", но и превозносить ее ни к чему. Возможно, я говорю

банальные вещи, и кое-кто заметит, что это АВС журналистики, - но таблицу

умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею пользоваться.

Если бы кто-нибудь подсчитал, сколько рекламаций на поведение

журналистов ежегодно приходит в газеты! Сколько из-за этого срывается

публикаций! Сколько гибнет прекрасных замыслов, верных тем и беспроигрышных

фактов! Сколько добра остается несделанным и сколько зла - ненаказанным!

Говоря о поведении журналиста в командировке, я преследую, таким образом, и

сугубо меркантильную цель, потому что наше ровное и достойное поведение -

гарантия не только успешного сбора материала, но и его нормального

прохождения на газетную полосу. Если нам удается так вести себя в

командировке и если нам н е м е ш а ю т работать - это уже помощь, а уж если

п о м о г а ю т - считайте, за нас работают!

Тактика и стратегия

Общую задачу, то есть стратегическую, мы решаем, думаю, в зависимости

от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с которыми надо

встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить. Что же касается

очередности встреч и методов получения сведений, то эта задача -

тактическая, а тактику диктует журналисту конкретная обстановка.

Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием

"Извините!", впоследствии опубликованного в "Комсомольской правде".

Ф а к т был такой. Некий М-ский, главный врач сан-эпидстанции

небольшого подмосковного города, имел постоянные трения с городским

начальством, а в итоге был уволен с работы. За что? За то, что принципиально

отказывался принимать объекты, построенные с нарушением санитарных норм.

К о н ц е п ц и я (в сжатом виде). На людях типа М-ского, подчиняющихся

только закону, не умеющих "входить в положение" и решительно говорящих

лицам, требующим от них покорности и смирения, непробиваемое "извините!",

держится в стране порядок, хотя эти люди и неудобны для окружающих.

С т р а т е г и ч е с к а я з а д а ч а. Подтвердить кон-цепцию суммой

конкретных сведений, для чего: встретиться с теми, кому М-ский "мешал жить";

выяснить, почему они шли на нарушение законов, чем руководствовались и

какими располагают доводами; осмотреть объекты, введенные в строй вопреки

позиции М-ского, опросить людей, живущих в домах, принятых без подписи

М-ского; выяснить мотивы, которыми руководствовался М-ский, ведя борьбу за

законность; проверить и уточнить эти мотивы у родственников и друзей

М-ского, а также узнать, легко ли, трудно ли жилось ему в быту; добыть

доказательства неправомерной деятельности городского начальства, то есть

незаконные акты о приемке объектов, и т. д.

Т а к т и ч е с к а я з а д а ч а. Начать с подробного разговора с

М-ским; затем познакомиться с документами, находящимися в его распоряжении;

потом явиться в горисполком к главному архитектору, у которого должны

храниться все акты, и внимательно их просмотреть; обойти два-три жилых дома

и поговорить с жильцами; затем повторить обход с участием городского

начальства и М-ского, с непременным заходом в те же квартиры и т. д.,

определяя методы и способы получения сведений в каждом конкретном случае.

И вот, представьте, у городского архитектора я натыкаюсь на акт о

приемке 70-квартирного дома, в котором стоит поддельная подпись главного

врача санэпидстанции; во всяком случае, М-ский категорически утверждает, что

как член приемочной государственной комиссии этого акта никогда не

подписывал, сколько его ни заставляли. Документ "убийственный". Вместе с

архитектором, держа под мышкой всю толстую папку, куда был вшит акт,

немедленно отправляюсь к председателю горисполкома. Так и так, говорю,

полюбуйтесь и решайте, что будем делать. Председатель исполкома смотрит на

документ, потом на часы и отвечает, что время уже позднее: давайте, мол,

завтра утром соберем совещание и разберемся детально. Возражений с моей

стороны нет. На моих глазах папка препровождается в сейф, и я ухожу со

спокойной совестью.

Утром следующего дня все "заинтересованные" в сборе, они сидят в

кабинете председателя исполкома и ждут меня. Начинается совещание.

Председатель достает из сейфа папку, передает мне и предлагает высказаться.

Я говорю о том, что, к сожалению, еще имеются факты прямого нарушения

закона, даже преступления, и с этими словами листаю папку, дабы

продемонстрировать поддельный акт. Слева направо листаю, справа налево -

акта нет! Поворачиваюсь к председателю исполкома и спрашиваю: "Простите, а

где акт?" - "Какой?" - спокойно говорит он, глядя на меня невозмутимым

взором. "Да тот, - отвечаю, - который мы вчера с вами смотрели здесь же, в

кабинете, в присутствии архитектора!" - "Когда смотрели? - спокойно говорит

председатель и поворачивается к главному архитектору: - Разве мы что-нибудь

вчера смотрели?" Архитектор недоуменно пожимает плечами: "Вы что-то путаете,

товарищ корреспондент".

Участники совещания делают общее движение, как в театре при открытии

занавеса. У меня темнеет в глазах и появляется единственное желание: тихо

отойти в угол кабинета, зарядить автомат и оттуда - несколькими короткими

очередями. Но я беру себя в руки. Стараюсь скрыть волнение, собираю в кейс

бумаги, ранее выложенные на стол. Делаю это медленно, чтобы собраться с

мыслями. В кабинете стоит торжествующее молчание, все смотрят на меня. Я

встаю. Искусственно улыбаюсь. Потом слышу свой собственный голос: "Вы плохо

знаете нынешних журналистов, дорогие товарищи. Нет, не такие мы простаки.

Еще вчера вечером я снял фотокопию с документа, она у меня в чемодане. Но

делать здесь мне больше нечего!" - и обнаруживаю себя уже в дверях кабинета.

"Да что вы, что вы! - кричит председатель. - Мы пошутили! Товарищ

Аграновский, вот он, акт, пожалуйста!" Документ у меня в руках. И совещание

продолжается...

Я чуть было не проиграл. Почему? Плохо продумал тактику. Мне бы хоть на

секунду предположить, что возможно подобное, и я действительно снял бы

фотокопию со злополучного акта.

Однако описанная ситуация влечет за собой еще один вывод. Тактический

просчет журналиста не трагедия, как бы драматически ни выглядела картина. В

конце концов обошелся бы я и без этого акта: доказательств неправомерной

деятельности приемщиков зданий было предостаточно, поскольку поиск шел в

правильном направлении. А вот просчет стратегический - гроб всему замыслу: и

потеря всех доказательств, и невозможность докопаться до истины. Копаешь,

копаешь, а вылезешь на поверхность - да куда же ты копал, дорогой товарищ

стратег, в какую сторону?

Методы

Из-под пера журналиста могут выходить два типа материалов: критические

и положительные. Впрочем, деление это весьма условное, хотя бы потому, что

положительные очерки нередко содержат элементы критики, критические -

элементы позитивные, а с некоторого времени родилась формула: "критика

положительным примером" в том смысле, что не стоит ругать собственную плохую

жену, если с тем же эффектом можно похвалить хорошую у соседа. Я уж не

говорю о том, что даже "чистая" критика не должна быть наотмашь, особенно в

тех случаях, когда мы ищем причины негативных явлений, ставим проблему,

рассматриваем ее со всех сторон.

И тем не менее, говоря о методах сбора материала, я каждый раз буду

акцентировать внимание на том, какой материал имеется в виду: позитивный или

негативный. На стратегической задаче это обстоятельство, возможно, почти не

сказывается, но с тактикой журналиста и его поведением происходят некоторые

метаморфозы.

Так, например, собирая материал с намерением "хвалить", мы,

естественно, оказываемся в ситуации, при которой чувствуем себя желанными

гостями тех, к кому являемся, а они становятся гостеприимными хозяевами.

Подобная психология вносит коррективы в общие принципы нашего поведения.

По-человечески теплея, мы позволяем себе расслабиться и расковаться: можем

пойти в гости к герою, отобедать с вином, с кем-то пооткровенничать - короче