ЧАСТЬ IV. Кара Господня 4 страница

В таких газетах проповедовалась необходимость начать беспощадную войну против "пагубного суеверия", именуемого верой в Бога, и повторялись на все лады заявления старого французского философа-атеиста Рейналя, говорившего в конце XVIII века: "Народы будут счастливы только тогда, когда перебьют всех монархов и сожгут все алтари", исключая, конечно, жидовских синагог и капищ сатаны.

Гнусные стихи одного из масонских поэтов Франции, мечтавшего о "счастливом дне", когда удастся "удавить последнего короля кишками последнего попа", особенно охотно повторялись бывавшими у Лео масонами, не стесняющимися присутствием Гермины, которую они продолжали считать всё ещё еврейкой, так как тайна её крещения свято соблюдалась немногими, о ней знавшими.

В таком духе воспитывался и таинственный мальчик. До своего крещения Гермина не думала ни о значении подобного воспитания, ни о его цели. Теперь же всё это пугало её не на шутку. Она не смела говорить о своём страхе с Лео, который при первой же попытке резко остановил её холодно-насмешливыми словами:

-- Пожалуйста, не заражайся ханжеством своих подруг. Ты потеряешь от этого всю свою прелесть.

Один только поверенный и советник был у Гермины, -- старый духовник, окрестивший её, аббат Лемерсье, которого она посещала, как только находила возможность сделать это незаметно от Лео. Достойному священнику высказывала она все свои страхи, сомнения и печали.

Но, не подозревая о гнусностях и зверских жертвоприношениях сатане, объясняя всё учащающиеся находки обескровленных детских трупиков, так же, как и похищение молодых девушек и юношей, преступлениями так называемой "Чёрной руки", -- разбойничьей шайки, на которую жиды и масоны сваливают и поныне все свои ритуальные зверства в Америке, -- аббат Лемерсье, понятно, не мог сказать Гермине ничего особенного против её мужа, ограничиваясь указанием на его неверие как на причину тоски, терзающей его, и советуя ей как жене молиться о просветлении души своего мужа.

Что касается несчастного ребёнка, некрещеного, не знающего даже имени Господа Бога, сердце аббата обливалось кровью при мысли об этой погибшей душе, лишённой небесного света. Но что мог он сделать!.. Успокаивая Гермину надеждой на будущее, он мог только напомнить ей о милости Господней, никогда не оставляющей тех, кто верит и молится.

Старик священник и сам грустил и печалился. Его терзали и предчувствия, и действительность. Он не мог не понимать размера опасности, грозящей вере Христовой... Недавно только к нему в церковь принесли икону Богоматери, которую "не пожелали" сохранять на военном судне французские моряки новейшего фасона. Старик капитан, католик -- офицер старого закала, принесший образ, со слезами передал его священнику, умоляя простить ему невольный грех:

-- Я больше не хозяин у себя на борту, как полковые командиры не хозяева в своих полках... Наши морской и военный министры, -- да будут прокляты их имена, -- развели такое шпионство во флоте и армии и заполнили офицерские кадры такой испорченной молодёжью, что я предпочёл унести образ, вделанный в "переборку".

VII. Два жреца Сатаны

Никогда ещё не проходила зима в Сен-Пьере так шумно и весело, как в последний год его существования. Четырёхмесячный тропический "сезон", от ноября до марта месяца, был более блестящ и оживлён, чем когда-либо.

В городском театре оперные представления чередовались с драматическими. В роскошном новом кафешантане, в большом городском саду играла оперетка, в десятках "шато-кабаках" гремела музыка и кривлялись на три четверти раздетые шансонетные певички. В бесчисленных "публичных бальных залах" (особенность южных колоний с цветным населением) юные горожанки отплясывали местные танцы, знойные, как солнце юга.

Устраиваемые масонами "философско-нравственные" (чисто безбожно-безнравственные) вечеринки имели шумный успех. Молодёжь стремилась на лекции "знаменитых" проповедников отрицания и неверия, кончающиеся танцами. Женский масонский лицей имел двойной комплект слушательниц. Почти все мужские учебные заведения окончательно перешли во власть масонства. Духовенство вытеснялось отовсюду деятельно и успешно Даже в госпиталях "сестёр милосердия" заменили нанятой "штатской" прислугой. Из женской тюрьмы "прогрессивное", сиречь -- масонское, городское самоуправление изгнало "сестёр святого Иосифа", скромных подвижниц инокинь, специально посвятивших себя служению бедным женщинам, попадающим в тюрьму, и спасавших не одну сотню этих несчастных заблудших овец.

Одним словом, в колонии делалось то же самое, что творилось в несравненно более широких размерах в метрополии -- Франции. Только результаты этой прогрессивной "реформы" не успели так ярко и определённо выказаться в Сен-Пьере, как они сказываются ныне во Франции, где профессора-медики уже приходят в отчаяние от безобразных порядков в госпиталях, где случаи вскрытия ещё дышащих умирающих стали чуть не заурядным явлением, где женские тюрьмы превратились в непотребные дома, где из школ выходят 10-12-летние дети, способные убивать маленьких детей, чтобы "посмеяться их гримасам!"

...К празднованию Нового года сен-пьерцы готовились усердней: масонскими обществами решено было сделать из этого праздника что-либо, могущее послужить "противовесом" христианским "церемониям" праздника Рождества Христова.

К тому же времени должен был быть окончательно "открыт" и новый храм масонства.

Со всех сторон начали съезжаться масоны -- осматривать уже совершенно оконченное великолепное здание.

За неделю до Рождества, с одним из американских пароходов, приехал, наконец, на Мартинику и лорд Джевид Моор, дядя и воспитатель Лео Дженнера, один из действительных глав таинственного специально жидовского братства "Бнай-Брит" -- "Сыны Завета"...

Лорд Джевид Моор приехал под именем и в качестве богатого американца-туриста, мистера Смайлса, и остановился у своего племянника, живущего в доме маркиза Бессон-де-Риб.

Вечером, в день приезда, старые приятели уединились в кабинете Лео для серьёзного разговора, о необходимости которого предупредил лорд Джевид своего племянника после первого же приветствия на палубе привезшего его парохода знаменитой англо-американской "Уайт стар" линии.

На круглом столе, перед мягким креслом, в котором удобно и спокойно устроился лорд Джевид Моор (превратившийся в мистера Смай-лса), стояла бутылка старого портвейна и ящик с дорогими сигарами.

Лео Дженнер казался озабоченным и недовольным... Джевид Моор весело улыбался, потягивая портвейн, но его холодные умные глаза внимательно наблюдали за молодым племянником, который, очевидно расстроенный и нервный, ходил взад и вперёд по комнате, покусывая усы. Прошло две-три минуты тяжёлого молчания, которое приезжий гость прервал предварительным вопросом, предвещающим начало откровенного разговора:

-- Надеюсь, что мы можем говорить спокойно, Лео, не рискуя быть подслушанными или хотя бы услышанными?

Лорд Дженнер поморщился, предчувствуя не совсем приятные объяснения, однако всё же поспешил ответить своему дяде и воспитателю:

-- Мы здесь в полной безопасности не только от нескромных ушей и любопытных взглядов, но даже и от неприятных случайностей. Я занимаю всю эту половину, составляющую совершенно отдельное здание, соединяющееся с остальными помещениями только стеклянной галереей, по которой я провожал тебя сюда. Единственную дверь, ведущую к нам, я сам запер на замок изнутри, а ключ у меня в кармане. Следовательно, никто не сможет взойти сюда без моего ведома.

-- А твоя прислуга? -- продолжал допытываться лорд Джевид. -- Уверен ли ты в своих людях?..

-- Совершенно... У меня свой собственный штат прислуги, набранный исключительно из "наших" сотоварищей. Никто из людей маркиза Бессон-де-Риб сюда не входит. Это было заведено мной с самого начала. Повторяю тебе, Джевид, мы можем говорить совершенно спокойно.

-- А твоя жена не может нас подслушать?

Красивое лицо англичанина заметно потемнело, однако он сдержался и ответил спокойно:

-- Моя жена осталась у маркизы Лилианы, которая чувствует себя сегодня хуже обыкновенного. Гермина просила у меня позволения провести у больной всю ночь. Я разрешил это тем охотней, что предвидел необходимость серьёзно переговорить с тобой о некоторых неотложных вопросах.

-- Но твоя жена может все-таки внезапно вспомнить о чём-нибудь позабытом. И если она может взойти сюда незаметно, то против этого надо принять меры. Женщины любопытны и ревнивы. Они любят подслушивать разговоры мужей со старыми друзьями.

-- Да нет же, нет... -- с явным нетерпением перебил Лео. -- Гермине в голову не придёт шпионить за мной.

-- Не слишком ли ты много берёшь на себя, ручаясь за отсутствие любопытства женщины? -- насмешливо заметил лорд Моор.

Лео пожал плечами.

-- Всё это пустые споры, жена не может взойти, не позвонив. У неё нет своего ключа.

-- Вот это хорошая предосторожность, в которой я узнаю моего любимого воспитанника, -- улыбаясь, произнес лорд Моор. -- Значит, можем говорить откровенно. Объясни мне прежде всего, почему ты так изменился? Ты похудел и видимо нервничаешь. Уж не настало ли для тебя разочарование? Твоя Гермина, вероятно, тебя стесняет. Не желаешь ли ты развязаться с ней?

Бледное лицо Лео вспыхнуло. Он круто повернулся и, подойдя вплотную к креслу своего дяди, произнёс голосом, в котором ясно звучало с трудом сдерживаемое раздражение:

-- Пожалуйста, не делай нелепых предположений, дядя... Могу тебя уверить, что я люблю её не меньше, чем в первый день нашего знакомства. Она не отравляет мне существования ревностью и требовательностью, и не надоедает остроумничаньем и претензиями на гениальность, как моя первая жена... Пожалуйста, оставь Гермину в покое.

-- Вот как?.. -- протяжно заметил лорд Моор, пристально вглядываясь в своего племянника. -- Что ж... Тем лучше. Но что-то не похож ты на счастливого человека, и даже на того смелого и энергичного "брата"-руководителя, которым уезжал на Мартинику с таким сложным и серьёзным поручением от верховного совета Бнай-Брит...

Чёрные брови Лео мрачно сдвинулись.

-- Мне кажется, что тебе, прекрасно знающему сущность этого поручения, нечего удивляться тому, что у исполнителя его нервы расшатались... Ты думаешь, легко выносить сцены, которые я вижу непрерывно вот уже три года! Все эти слезы и вопли, всё это отчаяние и уныние хоть кого разобьёт...

Холодный взгляд лорда Моора сверкнул злобным огоньком.

-- Тебя ли я слышу, Лео!.. Признаюсь, я бы никогда не поверил, что ты стал чем-то вроде институтки, падающей в обморок при виде зарезанного цыплёнка.

-- Люди не цыплята... -- тихо произнес Лео. -- Как ни прав Талмуд, утверждая, что только мы, евреи, -- люди, а остальные народы скоты, получившие человеческий облик только для того, чтобы нам не противно было принимать их услуги, -- но они и говорят и любят, плачут и умирают так точно, как и мы. Жить целыми годами на бойне не удовольствие. Ты и сам не захотел бы сделаться резником и вечно слышать отчаянный предсмертный крик даже четвероногих животных... Мне же приходится играть роль резника. Приходится присутствовать при длящейся целыми годами агонии существ, называющих меня другом и родственником... При таких условиях самым крепким нервам позволительно расстроиться... Принимая поручение верховного совета, я, по правде сказать, и не думал, чтобы исполнение этого поручения оказалось так мучительно. И, в сущности, к чему эта безжалостная бойня? Чем помешала нам эта несчастная семья?.. Деньги, скажешь ты? Но, право же, стоит ли нашему союзу, владеющему десятками миллиардов, так хлопотать из-за какого-нибудь десятка миллионов?.. Стоит ли из-за таких денег истреблять столько людей, заставляя меня играть роль мясника? Всё это возмутительно, Джевид...

-- Замолчи, несчастный, -- вскрикнул лорд Моор и продолжал более спокойным голосом. -- Бедный Лео, ты не на шутку огорчаешь меня. Никогда, никогда не повторяй того, что ты только что говорил мне... Каждое слово может стать смертным приговором... не одному тебе!.. Наш великий союз подозрителен и ревнив... Горе тому, кто возбуждает его подозрительность... И если кому-либо придет в голову начать разыскивать то влияние, которое переделало тебя, то подозрение остановится на твоей жене... Ты сам знаешь, к чему ведёт подобное подозрение...

-- Оставь жену в покое! -- глухо произнёс Лео. -- Клянусь, моя жена не имеет ни малейшего подозрения... ни о чём... Пойми, дядя, ни о чём решительно...

-- Тем хуже для неё и для тебя, Лео, -- мрачно насупив брови, ответил лорд Моор. -- Ты знаешь, что наши статуты позволяют нам сближаться с женщинами, неспособными разделять наши взгляды и стремления, только на самое короткое время. Если твоя Гермина оказалась неспособной стать нашей несмотря на шестилетнюю жизнь с тобой, то союз несомненно найдёт, что твоя жена должна стать опасной для тебя, а, следовательно, и для всех нас...

Лео страшно побледнел, слишком хорошо понимая значение слов, произнесённых дядей. Люди, опасные союзу, были недолговечны. Ему ли было не знать этого! Дрожь ужаса пробежала по сильному телу молодого масона при мысли об участи, быть может, ожидающей его бедную Гермину.

-- Повторяю, дядя, что Гермина не может быть опасной уже потому, что она положительно неспособна понять ни наших обширных планов, ни наших тайных целей...

-- Тем хуже, Лео... Такие женщины особенно опасны, так точно, как опасен человек, не знающий свойств взрывчатых веществ и прогуливающийся поэтому совершенно спокойно с зажжённой свечой в руках, по пороховому погребу... А потому, решайся скорей на необходимый выбор. Либо полная откровенность, если твоя жена способна пойти за тобой до конца -- либо разлука, прежде чем там обратят внимание.

-- Ты, может быть, прав, дядя, -- наконец проговорил Лео. -- И я постараюсь исполнить твой совет и решиться на что-либо окончательное... Но по статутам я имел право на отпуск, с освобождением от всяких поручений в награду за мой брак с женщиной, указанной мне союзом. Я не воспользовался тогда своим правом и взялся за исполнение плана, составленного Ван-Берсом, для получения наследства маркизов Бессон-де-Риб с одной стороны, и старого англичанина Смиса -- отца Лилианы, с другой. План этот уже почти доведён мною до конца. Между моим сыном и громадным майоратом маркиза стоит только двухлетний ребёнок и разбитый горем старик. Хранитель миллионов Лилианы мистер Смис уже устранён с нашего пути. Его дни сочтены и он сам сознаёт это. В свой последний приезд он откровенно говорил о своем покачнувшемся здоровье, и я убедился, слушая перечисление симптомов его болезни, что мой агент исполнил своё дело в точности. Таким образом, смерть отца Лилианы -- вопрос немногих недель, ведь во избежание подозрений надо было действовать осторожно и медленно.

-- Ты вообще действовал медленно, сын мой, слишком медленно даже, -- перебил лорд Моор. -- Мне кажется, что именно эта медлительность удвоила неприятность этого дела. Более быстрое упразднение мешавших нам особей расстроило бы твои нервы несравненно менее.

-- И возбудило бы подозрения, которых необходимо избегать именно теперь, перед открытием нашего храма. Не забывай, дядя, что на Мартинике есть следователи и прокуроры. Припомни, каких усилий стоило нам дело Дрейфуса, дурака, попавшего как кур в ощип, и пойми, что, покуда всё ещё опасно привлекать внимание гоимов к нашим делам. К чему рисковать новыми осложнениями?

-- Ты прав, Лео, тем более, что в сущности спешить было некуда... так как ты всё равно должен был оставаться здесь вплоть до открытия храма уже ради нашего маленького принца... Кстати -- где же он? Почему я не видал его до сих пор?..

-- Он на плантации Ван-Берса, дядя. Мне приходится удалять его возможно чаще, так как этот удивительный ребёнок начинает привлекать внимание более, чем это желательно. Принца пора увозить в Индию, если хотят, чтобы человечество узнало его только тогда, когда он будет вполне подготовлен для своей миссии. Здесь же скрывать его дольше становится чрезвычайно трудно. Впрочем, я уже докладывал об этом верховному советнику.

-- Да, я читал твой доклад и прислан освободить тебя от этой части возложенной на тебя миссии. На другой же день после посвящения нашего храма и представления будущего царя старейшинам Израиля я увезу принца в нашу тайную школу. Там, в тишине храма, в Бенаресе, он будет спокойно и не развлекаясь приготовляться к своему победному шествованию по земному шару. Мы с тобой ещё доживём до счастливого дня его появления, Лео, и увидим, как народы всего мира падут к ногам царя иудейского, который будет властвовать... нашими руками над всей землей, над полчищами рабов наших. Вот настанет день возмездия, когда сведутся счёты со всеми народами мира. О, с каким наслаждением и с какими процентами заплатим мы -- евреи, -- за все перенесённые нами унижения!

Глаза старого сатаниста горели истинно дьявольским огнём. Его тонкие губы дрожали и кривились в жестокой улыбке. Он был страшен, как сам сатана. Но эта вспышка страсти продолжалась не более минуты. Привыкший к постоянному притворству жид, в личине английского джентльмена, быстро овладел собой и продолжал говорить хладнокровно:

-- Открытие нашего храма назначено на первое января, -- хотя с ним можно было бы и поторопиться... Но мы должны раньше нанести чувствительное поражение назарянам, во время их празднеств по поводу для рождения Того, Чьё имя я не хочу произносить... Я привёз тебе инструкции, Лео...

Да и сам займусь приготовлением противохристианских манифестаций. Надо поразить фантазию этих южан и окончательно разрушить их веру в старые отжившие кумиры... До тех пор ты должен будешь также покончить с семьёй маркиза так, чтобы твоему настоящему сыну оставалось только предъявить свои права на получение наследства. Для этого надо убрать с дороги сначала обоих стариков, а затем уже женщин и ребёнка.... Одна из женщин полусумасшедшая... Следовательно, убедить всех, кого нужно, в её самоубийстве, будет совсем нетрудно... Другую же совет предписывает тебе доставить возможно скорее в подземный храм. Товарищ Борух Гершуни докладывал нашим старейшинам о необычайных способностях этой ясновидящей... У нас же в настоящее время полный недостаток в сомнамбулах.

Ты знаешь, какие громадные замыслы назревают в ближайшем будущем. Предполагается взорвать сразу все монархии всего мира. Мы начнём с магометанских империй... перейдем на католическую Португалию и Испанию, где уже готовит почву наш великий товарищ Ферреро, -- и закончим Россией, Англией и Германией, где у нас есть сообщники на решающих местах... Монархии -- последний оплот христианства, как и отдельных народностей. Когда все монархи будут нами истреблены, повсеместное водворение республик будет началом владычества народа Израильского...

Ты понимаешь, какого внимания и труда требует подготовка такого сложного и обширного политического плана и как важно было бы иметь в нашем распоряжении настоящую ясновидящую, которая могла бы раскрыть нам тайны наших противников?.. Именно поэтому верховный совет предписывает тебе, Лео, доставить эту девушку в храм и принять все меры к развитию её способностей. Я привёз тебе письменное распоряжение обо всём этом... Из него ты увидишь, что тебе даётся 30-дневный срок для окончания дела о наследстве твоего сына. Кстати, ты даже не спросил меня о том, как он поживает? -- прибавил лорд Моор с оттенком упрёка, вынимая из объемистого бумажника треугольный конверт из ярко-красной бумаги, исписанный какими-то странными знаками...

Лео спрятал этот странный конверт, не разворачивая его, в свой портфель, прежде чем ответить равнодушным тоном.

-- Что же спрашивать? Я знаю, что ребёнок здоров... Воспитываясь у моей матери под твоим надзором, дядя, он не может ни в чём нуждаться... Что же касается отцовского чувства... то, надеюсь, ты не ожидаешь от меня особенно нежной любви к сыну женщины, навязанной мне политическими соображениями, жизнь с которой была каторгой, а смерть... преступлением, -- едва слышно докончил Лео.

Лорд Джевид Моор укоризненно покачал головой.

-- Лео, Лео... повторяю тебе, берегись! Ты на плохой дороге... Я нахожу в тебе новые мысли и чуждые нам чувства. Горе тебе, если другие заметят то же, что и я... Быть может, я сам должен был бы обратить внимание старейшин на перемену твоих вкусов и взглядов, чтобы не сказать чувств и убеждений... Но... я слишком люблю тебя для того, чтобы призывать опасность на голову моего воспитанника и сына моей сестры... Я буду молчать. Но молчи и ты!.. Будь осторожен, Лео... Помни, что есть слова, смертельные для человека в нашем положении...

Лорд Дженнер презрительно усмехнулся.

-- Напрасно ты пытаешься запугать меня, дядя. Ты лучше всех должен был бы знать, что я не трусливого десятка... несмотря на еврейскую кровь, текущую в моих жилах... (горькая усмешка промелькнула по губам Лео при этих словах).

Лорд Моор вздрогнул и поднял голову, но его племянник не дал ему заговорить, продолжая спокойно и самоуверенно:

-- Да и в чём может обвинять меня верховный совет или суд старейшин? Ведь я исполнил все данные мне поручения. Чего же хотят от меня ещё?.. Вопрос о наследстве будет ликвидирован в назначенный срок. И Матильда будет доставлена, куда следует!.. Но затем я, по праву, попрошу отпуска и уеду с моей Герминой куда-нибудь подальше, где бы я мог отдохнуть от всего пережитого!.. А затем закончим разговоры на сегодня. Позволь проводить тебя в твою комнату, дорогой дядя... Я чувствую себя страшно усталым, да и ты должен желать отдыха после долгого морского путешествия... Переговорить подробно успеем и в другой раз.

Лорд Моор молча поднялся с кресла, следуя за своим племянником в роскошную спальню, приготовленную для него любезностью того самого человека, которого он только что так спокойно приговаривал к смерти. Холодное и умное лицо старого масона было сумрачно, он ясно понимал, что в душе его племянника творится что-то особенное, могучее и... опасное... И старый сатанист боялся назвать это что-то страшными для него словами: "пробуждение совести"...

VIII. Чёрный избавитель

В то время, как лорд Дженнер совещался со своим дядей, воспитателем и старым сообщником всех своих преступлений, леди Гермина Дженнер сидела в комнате Лилианы возле маленького столика, на котором горела высокая серебряная лампа, и громко читала главу из Евангелия, чем неизменно заканчивался день на этой половине дома маркизов Бессон-де-Риб.

В большом низком кресле у окошка, выходящего в залитый лунным светом цветочный сад, дремала, откинув золотистую головку на мягкую спинку, Матильда, видимо истомлённая. А на голубой атласной кушетке, по другую сторону столика, лежала, прикрытая лёгким шёлковым одеялом, маркиза Лилиана, рядом с маленькой изящной кроваткой из серебряной проволоки, с кружевными занавесками и атласными бантами.

Тут же, на полу возле этой роскошной детской постельки с шёлковыми матрасиками и тончайшим батистовым бельём, свернувшись на великолепной тигровой шкуре с рубиновыми глазами и золотыми когтями, спала молодая негритянка, нянька наследника имени и всего состояния маркизов Бессон-де-Риб, единственная прислужница, допускаемая в комнату матери маленького Рауля-Роберта.

Бледное и изменившееся лицо Лилианы слишком ясно говорило о перенесённых страданиях, омрачивших не только её сердце, но и рассудок. Правда, её состояние нельзя было назвать сумасшествием в общепринятом смысле этого слова, но всё же это состояние было, несомненно, душевной болезнью. Боязнь таинственных врагов, преследования которых молодая женщина смутно чувствовала во всех несчастьях, обрушившихся на семью её мужа, -- всё это приковывало Лилиану к колыбели ребёнка, с которым она не смела расставаться даже в те часы, которые проводила у памятника своему покойному мужу, где она просиживала целые часы.

Молодая вдова оставалась спокойной только в окружении знакомых людей, к которым сохранилось полное доверие в её помрачённой душе. Их было очень немного: Матильда, Гермина, старый Помпеи с внуком и его молодой женой, ставшей нянькой маленького Рауля, и ещё два-три человека прислуги. Немногочисленность этих доверенных людей накладывала на них очень тяжёлые обязанности, так как Лилиана была покойна, только видя вокруг себя постоянную охрану.

Особенно тяжело приходилось бедной Матильде, в обществе и в утешениях которой разбитый горем отец нуждался не меньше, чем осиротелая сестра и маленький племянник, и которая в то же время оставалась единственной фактической хозяйкой в громадном и богатом барском доме. Только благодаря помощи Гермины Матильда могла справляться со своими многочисленными и разнообразными обязанностями. Когда же бедной Лилианой овладевало периодически повторяющееся волнение, доходившее временами до ужасающих нервных припадков, Матильда положительно из сил выбивалась, проводя дни и ночи в комнате больной.

Последние недели были особенно тяжелы для Лилианы. Дней шесть тому назад, Бог весть почему, ею овладело лихорадочное беспокойство, сопровождаемое усиленным страхом, доходящим до болезненных галлюцинаций. Больной повсюду чудились похитители, стремящиеся вырвать из её рук малютку-сына. Припадок продолжался необычайно долго, почти шесть суток, причем обыкновенные средства успокоения не имели никакого влияния. В сердце родных бедной Лилианы начала уже закрадываться боязнь полного помешательства.

Матильда уже собиралась вызвать депешей из Сан-Лучии отца Лилианы, -- но припадок окончился так же неожиданно, и, по-видимому, беспричинно, как и начался. И таким же образом, как и все прежние. Измученную Лилиану внезапно сломил глубокий сон, после которого она поднялась с постели страшно разбитой и ослабевшей, но спокойной.

Не зная, насколько можно доверять успокоению Лилианы, Матильда не решалась оставить её на ночь одну, хотя и чувствовала себя совершенно истощённой пятью бессонными ночами. Тогда-то и вызвалась Гермина заменить свою подругу в заботе о Лилиане, которую она давно уже считала родной и любила как собственную сестру.

Получив разрешение мужа провести ночь у Лилианы, Гермина наскоро переоделась в лёгкий батистовый шлафрок и настояла на том, чтобы Матильда улеглась в покойное кресло подремать, а сама села читать Евангелие Лилиане, неподвижно лежащей на своих кружевных подушках, кажущихся менее белыми и прозрачными, чем её прелестное бледное личико с глубоко ввалившимися бархатными глазами, кажущимися ещё ярче и блестящее от окружающих их широких теней...

Окончив чтение, Гермина осторожно закрыла книгу. На мгновение взгляд молодой женщины остановился на лице Матильды, крепко спящей, раскинувшись в низеньком покойном кресле. Как изменилась прекрасная подруга леди Дженнер!.. Гермина невольно вздрогнула, впервые заметив эту перемену. От задорной, жгучей, вызывающе-смелой красоты Матильды и следа не осталось... Её сверкающие красным золотом волосы уже не рассыпались капризными локонами по беломраморным плечам. Туго заплетённые в две толстые косы, они сползли с белого пеньюара и легли на синий бархатный ковёр, как две золотые змейки... Эта ли гладкая причёска изменила прекрасное лицо Матильды, придавая выражение тихой покорности и кроткой печали этому похудевшему личику с прозрачной, ослепительно белой кожей и нежным румянцем, всегда сопровождающим рыжие волосы?.. Гермина залюбовалась на спящую, впервые замечая разницу в характере её красоты.

Ей живо припомнилась первая встреча с этой златокудрой красавицей, на благотворительном костюмированном балу в городской ратуше. Тогда Матильда была в костюме вакханки, с венком из виноградных гроздьев на распущенных волосах. Яркие пурпурные губы, полураскрытые в лукавой и кокетливой усмешке, теперь крепко сжались заботой и горем, образуя страдальческую складку в углах рта. Ослепительно белый лоб прорезала тонкая поперечная морщинка, проведённая неумолимым резцом времени и горького опыта... А глаза, -- эти страстные огневые сапфировые звезды, оттенённые чёрными бархатными и пушистыми длинными ресницами, уже не глядели смелым, вызывающим судьбу, как и людей, взором... Они не померкли, хоть и покраснели от пролитых слез, но приняли выражение глубокой покорности Высшей Воле.

Взгляд Гермины скользнул по крепко спящей молодой негритянке, и остановился на неподвижном, смертельно бледном лице Лилианы... Это прелестное личико изменилось ещё больше... Совсем недавно жизнерадостное и свежее, как только что распустившийся розовый бутон, оно стало бледно и мертвенно, как полузавядшая лилия. А выражение! Давно ли эти губы умели только улыбаться в детски-счастливом наслаждении жизнью, а теперь... Какое страдальческое, напуганное и беспомощное выражение застыло на этом юном лице.

Вдруг громадные, глубокие глаза раскрылись, и больная проговорила чуть слышно:

-- Гермина, чья-то злая воля преследует нас... Кому-то нужно истребление нашей семьи... Я это чувствую ясно... Но кому?.. Кому?.. -- мучительно повторила она.

Гермина подошла к кушетке и нежно сжала руку больной.

-- Ты ошибаешься, -- ответила она на знакомые слова, повторяемые после каждого припадка. -- Не злая воля, а злой рок преследует семью твоего мужа... Против злого рока защита одна: Господь Бог. Молится надо, Лилиана!..

Лилиана медленно подняла свою прозрачную руку и тихо перекрестилась.

-- Я молюсь, Мина... Да и можно ли было бы жить без молитвы? Но именно после молитвы мне ясней всего кажется то, чего я не умею сказать...