Печорин как «портрет» «героя нашего времени». Основные психологические коллизии характера Печорина и роль композиции романа в их раскрытии. Проблема судьбы

ТОВАРИЩИ – ЭТО ОТЛИЧНЫЙ МАТЕРИАЛ ПО ТЕМЕ. С КУЧЕЙ ЦИТАТ И ПОДРОБНЫМ РАЗБОРОМ, но как вы можете видеть, оно написано дореволюционным штилем. Думаю проблем с чтением возникнуть у вас не должно. Если же они возникнут, то вы всегда можете задействовать функцию «заменить» в ВОРДе. Но лучше не будьте привередами.

Печоринъ, Григорій Александровичъ («Герой нашего времени»). — «Съ перваго взгляда ему казалось» не болѣе двадцати трехъ лѣтъ. «Онъ былъ средняго роста; стройный, тонкій станъ его и широкія плечи доказывали крѣпкое сложеніе, способное переносить всѣ трудности кочевой жизни и перемѣны климатовъ, непобѣжденное ни развратомъ столичной жизни, ни бурями душевными. «Его походка была небрежна и лѣнива», «онъ не размахивалъ руками». «Въ его улыбкѣ было что-то дѣтское. Его кожа имѣла какую-то женскую нѣжность; бѣлокурые волосы, вьющіеся отъ природы, такъ живописно обрисовывали его блѣдный благородный лобъ, на которомъ только по долгомъ наблюденіи можно было замѣтить слѣды морщинъ, пересѣкавшихъ одна другую». «Несмотря на свѣтлый цвѣтъ его волосъ, усы его и брови были черные — признакъ породы въ человѣкѣ, такъ, какъ черная грива и черный хвостъ у бѣлой лошади». «У него былъ немного вздернутый носъ, зубы ослѣпительной бѣлизны и каріе глаза»; «они не смѣялись; когда онъ смѣялся». «Изъ-за полуопущенныхъ рѣсницъ они сіяли какимъ-то фосфорическимъ блескомъ, если можно такъ выразиться. То не было отраженіе жара душевнаго, или играющаго воображенія, то былъ блескъ, подобный блеску гладкой стали, ослѣпительный, но холодный; взглядъ его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый — оставлялъ по себѣ непріятное впечатлѣніе нескромнаго вопроса, и могъ бы казаться дерзкимъ, если-бъ не былъ столь равнодушно-спокоенъ». Печоринъ былъ «вообще очень не дуренъ и имѣлъ одну изъ тѣхъ оригинальныхъ физіономій, которыя нравятся женщинамъ». — — По характеристикѣ Максима М., «славный малый»,«только немножко со странностями человѣкъ». «Въ дождикъ, въ холодъ цѣлый день на охотѣ; всѣ иззябнутъ, устанутъ — а ему ничего. А другой разъ сидитъ у себя въ комнатѣ, вѣтеръ пахнетъ, увѣряетъ, что простудился; ставнемъ стукнетъ, онъ вздрогнетъ и поблѣднѣетъ», — а то «ходилъ на кабана одинъ на одинъ», «по цѣлымъ часамъ слова не добьешься, за то иногда какъ начнетъ разсказывать такъ животики надорвешь со смѣха»... «Одинъ изъ тѣхъ людей, у которыхъ на роду написано, что съ ними должны случаться разныя необыкновенныя вещи». По собственному признанію, въ молодости, съ той минуты, когда «вышелъ изъ опеки родныхъ», сталъ наслаждаться бѣшенно всѣми удовольствіями, которыя можно достать за деньги, удовольствія эти «опротивѣли». «Потомъ пустился «въ большой свѣтъ, и скоро общество» «также надоѣло; влюблялся въ свѣтскихъ красавицъ, и былъ любимъ — но ихъ любовь только раздражала воображеніе и самолюбіе, а сердце осталось пусто»... «Сталъ читать, учиться — науки также надоѣли». Онъ пришелъ къ заключенію, «что ни слава, ни счастье отъ нихъ не зависятъ нисколько, потому что самые счастливые люди — невѣжды, а слава — удача, и, чтобъ добиться ея, надо только быть ловкимъ».

Самое «счастливое время» провелъ на Кавказѣ въ «дѣйствующемъ отрядѣ»; лѣчился на водахъ, за дуэль съ Грушинскимъ былъ присланъ въ N-скую крѣпость. На Кавказъ пріѣхалъ въ надеждѣ, что «скука не живетъ подъ чеченскими пулями», но «черезъ мѣсяцъ» «такъ привыкъ къ ихъ жужжанью и къ близости смерти», что скоро «обращалъ больше вниманія на комаровъ, — ему стало еще скучнѣе прежняго, потому что онъ потерялъ почти послѣднюю надежду». — «Тихія радости и спокойствіе душевное» не по немъ. Онъ самъ сравниваетъ себя съ матросомъ, «рожденнымъ и выросшимъ на палубѣ разбойничьяго брига, душа котораго слилась съ бурями и битвами». «Изъ жизненной бури» вынесъ «только нѣсколько идей, и ни одного чувства»; «изъ горнила страстей» вышелъ «твердъ и холоденъ какъ желѣзо, но утратилъ навѣки пылъ благородныхъ стремленій — лучшій цвѣтъ жизни», хотя «еще не осушилъ чаши страданій». Давно уже живетъ «не сердцемъ, а головою»; «взвѣшиваетъ, разбираетъ свои собственныя страсти и поступки со строгимъ любопытствомъ, но безъ участія.» «Жизнь сдѣлала «его нравственной калѣкой». «Одна половина души высохла, испарилась, умерла», и онъ самъ ее отрѣзалъ и бросилъ, — тогда какъ другая шевелилась и жила къ услугамъ каждаго, и никто это не замѣтилъ». У Печорина несчастный характеръ: «воспитаніе ли меня сдѣлало такимъ, Богъ ли такъ меня создалъ, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастія другихъ, то и самъ не менѣе несчастливъ», говорилъ онъ. Душа его «испорчена свѣтомъ, воображеніе безпокойное, сердце ненасытное», ему все мало: къ печали онъ также легко привыкаетъ какъ къ наслажденію». «Живетъ по внушенію минуты». Онъ сравниваетъ себя и свою жизнь съ человѣкомъ, зѣвающимъ на балѣ, который не ѣдетъ спать только потому, что еще нѣтъ его кареты». Жить для Печорина, «значитъ быть всегда на стражѣ. Ловить каждый взглядъ, значеніе каждаго слова, угадывать намѣренія, разрушать заговоры, притворяться обманутымъ, и вдругъ, однимъ толчкомъ, опрокинуть все огромное и многотрудное зданіе хитростей и замысловъ». — — Онъ не скучаетъ «въ пустынѣ съ самимъ собою». Печоринъ «не способенъ къ дружбѣ»: «изъ двухъ друзей всегда одинъ рабъ другого, хотя часто ни одинъ изъ нихъ въ этомъ себѣ не признается». Рабомъ, и въ дружбѣ и въ любви, Печоринъ быть не можетъ, а повелѣвать въ этомъ случаѣ — для него «трудъ утомительный», потому что надо вмѣстѣ съ этимъ и обманывать». — «Размѣна чувства и мыслей между нами не можетъ быть: мы знаемъ одинъ о другомъ все, что хотимъ знать, и знать больше не хотимъ», говоритъ онъ Вернеру, котораго считаетъ «умнымъ», «замѣчательнымъ во всѣхъ отношеніяхъ человѣкомъ» и своимъ «пріятелемъ». — Вотъ насъ двое умныхъ людей; мы знаемъ заранѣе, что обо всемъ можно споритъ до безконечности, и потому не споримъ; мы знаемъ почти всѣ сокровенныя мысли другъ друга; одно слово — для насъ цѣлая исторія; видимъ зерно каждаго нашего чувства сквозь тройную оболочку». «Намъ рѣшительно нельзя разговаривать, прибавляетъ Печоринъ: мы читаемъ въ душѣ другъ друга». Людей и ихъ «слабыя струны» Печоринъ хорошо знаетъ и находитъ, что «безъ дураковъ на свѣтѣ было бы скучно». «Болѣе чѣмъ друзей любитъ враговъ, «хотя не по-христіански»: они «забавляютъ, волнуютъ кровь». — — Подчинять своей волѣ все, что его окружаетъ — «первое удовольствіе» Печорина. «Возбуждать къ себѣ чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признакъ и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданій и радости, не имѣя на то никакого положительнаго права, не самая ли это сладкая пища нашей гордости»? спрашиваетъ онъ самого себя. «Счастье Печорина — «насыщенная гордость». Онъ былъ бы счастливъ, «если бы самъ «почиталъ себя лучше, могущественнѣе всѣхъ на свѣтѣ», но онъ привыкъ во всемъ себѣ признаваться», и въ то же самое время въ немъ живетъ «болѣзнь показаться смѣшнымъ самому себѣ». — Высшее самопознаніе человѣка: тѣ душевныя грозы, когда душа «проникается своей собственной жизнью, лелѣетъ и наказываетъ себя, какъ любимаго ребенка». Только въ этомъ высшемъ состояніи самопознанія человѣкъ можетъ оцѣнить правосудіе

Божіе». «Страсти не что иное, какъ идеи при первомъ своемъ развитіи: онѣ» принадлежность юности сердца, и глупецъ тотъ, кто думаетъ ими цѣлую жизнь любоваться. «Спокойствіе», по убѣжденію Печорина, «признакъ великой, хотя скрытой силы»; «полнота и глубина чувствъ и мыслей не допускаетъ бѣшеныхъ скачковъ: душа, страдая и наслаждаясь, даетъ во всемъ себѣ строгій отчетъ и убѣждается въ томъ, что такъ должно», но «звѣзда счастья долго вѣрно служила его прихотямъ». «Присутствіе энтузіаста обдаетъ его крещенскимъ холодомъ, а частыя сношенія съ вялымъ флегматкомъ, по увѣренію Печорина, сдѣлали бы изъ него страстнаго мечтателя».

У него, „врожденная страсть противорѣчить“; вся его жизнь была только цѣпью грустныхъ и неудачныхъ противорѣчій сердцу и разсудку. «Разсудокъ говорилъ, что уже прошелъ тотъ періодъ жизни душевной, когда ищутъ только счастья, когда сердце чувствуетъ необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь». Сердце говорило иное, жаждало счастья. — — Въ Печоринѣ живутъ два человѣка: «одинъ живетъ въ полномъ смыслѣ этого слова, другой мыслитъ и судитъ его». — „Ничего не любитъ“ кромѣ самого себя и женщинъ; онъ ихъ не боится — постигъ ихъ мелкія слабости“, но всегда готовъ имъ жертвовать спокойствіемъ, честолюбіемъ, жизнью“, даже „честью“, готовъ „на всѣ жертвы, кромѣ одной: жертвы сводобой. И въ тоже время убѣжденъ, что «его любовь никому не принесла счастья, потому что онъ не жертвовалъ для тѣхъ, кого любилъ: „я любилъ для себя, для собственнаго удовольствія; я только удовлетворялъ странную потребность сердца, съ жадностью поглощая ихъ чувства, ихъ нѣжность, ихъ радости и страданья — и никогда не могъ насытиться. «Для Печорина „есть необъятное наслажденіе въ обладаніи молодой едва распустившейся души! Она какъ цвѣтокъ, котораго лучшій ароматъ испаряется навстрѣчу первому лучу солнца; его надо сорвать въ эту минуту и, подышавъ имъ до сыта, бросить на дорогѣ: авось, кто-нибудь подниметъ!» „Я, пишетъ Печоринъ, чувствую въ себѣ эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встрѣчается на пути; я смотрю на страданія и радости другихъ только въ отношеніи къ себѣ, какъ на пищу, поддерживающую силы“. У него бываютъ минуты, когда онъ понимаетъ Вампира. Самыя страданія другихъ доставляютъ ему „необъятное наслажденіе. Жажда обладанія молодой душой“ заставляетъ его „упорно добиваться любви молоденькой дѣвочки (Мери) — которую обольстить“ онъ не хочетъ и на которой увѣренъ, что „никогда не женится“. «Зачѣмъ? Къ чему это женское кокетство? «задаетъ вопросъ Печоринъ. На признаніе княжны Мери онъ молчалъ. Онъ зналъ, что ее безпокоило это молчаніе, но „поклялся не говорить ни слова изъ любопытства“. Ему „хотѣлось видѣть какъ она выпутается изъ затруднительнаго положенія“. Онъ не оправдывается, не желаетъ объяснять своихъ поступковъ, но прямо говоритъ ей „всю истину“: — „я васъ не люблю“. Когда онъ ошибся въ своемъ чувствѣ къ Бэлѣ онъ также прямо признается Максиму Максимовичу: — „Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодаренъ за нѣсколько минутъ довольно сладкихъ, я за нее отдамъ жизнь, только мнѣ съ нею скучно“.

По собственнымъ словамъ, онъ глупо созданъ, ничего не забываетъ: „ни одного оттѣнка, ни одной черты не стерло время“. „Нѣтъ въ мірѣ человѣка, надъ которымъ прошедшее пріобрѣтало-бы такую власть, какъ надо мною. Всякое напоминаніе о минувшей печали, или радости, пишетъ Печоринъ, болѣзненно ударяетъ въ мою душу и извлекаетъ изъ нея все тѣ же звуки“. „Ужасная грусть стѣснила его сердце“, когда Вернеръ разсказалъ ему про встрѣчу съ Вѣрой. По легкимъ признакамъ, нарисованнаго Вернеромъ портрета Вѣры, Печоринъ узналъ „женщину которую любилъ въ старину“ и сердце его билось сильнѣе обыкновеннаго“. „Забытый трепетъ пробѣжалъ по его жиламъ при звукѣ этого милаго голоса“. Онъ знаетъ, что Вѣра единственная женщина, которая любитъ его такъ какъ никто не будетъ любить и которую онъ не въ силахъ былъ-бы обмануть. Воспоминаніе о ней „останется неприкосновеннымъ въ душѣ“, хотя онъ увѣренъ, что они оба пойдутъ разными путями до гроба. Онъ „хочетъ быть любимымъ“, ищетъ одной постоянной привязанности и знаетъ, что „никогда не дѣлался рабомъ любимой женщины“, но «всегда пріобрѣталъ надъ ихъ волей и сердцемъ непобѣдимую власть, вовсе объ этомъ не стараясь“. «Любившая разъ тебя не можетъ смотрѣть безъ нѣкотораго презрѣнія на другихъ мужчинъ, не потому, чтобъ ты былъ лучше ихъ, о, нѣтъ! но въ твоей природѣ есть что-то особенное, тебѣ одному свойственное, что-то гордое и таинственное; въ твоемъ голосѣ, что бы ты ни говорилъ, есть власть непобѣдимая; никто не умѣетъ такъ постоянно хотѣть быть любимымъ; ни въ комъ зло не бываетъ такъ привлекательно; ни чей взоръ не обѣщаетъ столько блаженства; никто не умѣетъ лучше пользоваться своими преимуществами, и никто не можетъ быть такъ истинно несчастливъ, какъ ты, потому что никто столько не старается увѣрить себя въ противномъ“, — таковъ отзывъ Вѣры, «единственной женщины,» которая, по признанью Печорина, „поняла его совершенно“. «Состраданіе» къ его несчастьямъ покорило ему сердце княжны Мери. Дикарка Бэла передъ смертью печалилась, что „иная женщина будетъ въ раю подругой Печорина. Самъ Печоринъ увѣренъ, что женщина все „сдѣлаетъ, чтобы огорчить соперницу“, что „нѣтъ ничего парадоксальнѣе женскаго ума“; разсудокъ у нихъ не дѣйствуетъ, но языкъ, глаза и вслѣдъ за ними, сердце, если оное имѣется“. „Не въ припадкѣ досады и оскорбленнаго самолюбія“ онъ старается „сдернуть съ нихъ то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взоръ проникаетъ„. „Онъ постигъ ихъ мелкія слабости“ и полюбилъ женщинъ съ тѣхъ поръ во сто разъ больше“.

Сердце его болѣзненно сжалось послѣ свиданія съ Вѣрой, какъ послѣ перваго разставанья“. Онъ считаетъ Вѣру единственной женщиной „понявшей его совершенно“, и «женское кокетство» влечетъ его къ Мери. „Зачѣмъ?“ „Неужто я влюбленъ, — я такъ глупо созданъ, что этого можно отъ меня ожидать!“ — допытываетъ онъ самого себя. Записка Вѣры, мысль не застать ее въ Пятигорскѣ, какъ „молоткомъ“ ударяли въ сердце. „При возможности потерять ее навѣки, Вѣра стала для него дороже всего на свѣтѣ — дороже жизни, или счастья“. И когда измученный, конь палъ и Печоринъ, остался не достигнувъ цѣли, одинъ въ степи, онъ „упалъ на мокрую траву и какъ ребенокъ заплакалъ“, „не стараясь удерживать слезъ и рыданій“. „Душа обезсилила, разсудокъ замолкъ“. — Когда онъ увидѣлъ Бэлу въ своемъ домѣ“, когда онъ цѣловалъ ея локоны, онъ подумалъ, что это ангелъ, посланный ему сострадательной судьбой“. Онъ „опять ошибся“. Онъ вынесъ только одно убѣжденье, что «любовь дикарки немногимъ лучше любви знатной барыни; невѣжество и простосердечіе одной также скоро надоѣдаетъ, какъ и кокетство другой“. Но послѣ смерти Бэлы, «онъ былъ долго нездоровъ и исхудалъ». — —

Онъ вѣритъ въ предчувствія: они „никогда его не обманывали“, вѣритъ въ предопредѣленіе и сомнѣвается во всемъ. Это расположеніе не мѣшаетъ рѣшительности характера; напротивъ, что до меня касается, говоритъ Печоринъ, то я всегда иду смѣлѣе впередъ, когда не знаю, что меня ожидаетъ.» «Онъ убѣжденъ въ одномъ, что хуже смерти ничего не случится, а смерти не минуешь.» Какихъ либо прочныхъ убѣжденій у Печорина нѣтъ.» «Люди часто, по его словамъ, принимаютъ за убѣжденіе обманъ чувствъ или промахъ разсудка», но его томитъ мысль: «Зачѣмъ я жилъ? я для какой цѣли родился?» спрашиваетъ Печоринъ и, вмѣсто отвѣта, одни предположенія: „вѣрно она (т.-е. цѣль жизни) существовала и вѣрно было мнѣ назначеніе высокое, потому что я чувствую въ душѣ моей силы необъятныя“. Но онъ „не угадалъ этого назначенія“, увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагонадежныхъ“. И въ то же самое время, онъ говоритъ, что «довольно равнодушенъ ко всему. «Печальное ему смѣшно», «смѣшное, грустно». Онъ «не принадлежалъ къ толпѣ, а если не сталъ ни злодѣемъ, ни святымъ, то отъ лѣни». Онъ самъ знаетъ, что одни «почитаютъ» его «хуже, другіе лучше», чѣмъ онъ «въ самомъ дѣлѣ».

«Одни скажутъ добрый малый, другіе мерзавецъ». Изъ опыта жизни онъ вынесъ одно отчаяніе: — «не то отчаяніе, которое лѣчатъ дуломъ пистолета, но холодное безсильное отчаяніе, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».

— — У него скрытный характеръ; онъ знаетъ, что когда умерла Бэла, лицо Печорина не „выражало ничего особеннаго“. На утѣшенія „больше изъ приличія“ Максима Максимовича, Печоринъ поднялъ голову и засмѣялся. Но когда тотъ же Максимъ Максимовичъ напомнилъ ему, привстрѣчѣ во Владикавказѣ, о Бэлѣ, Печоринъ „чуть-чуть поблѣднѣлъ и отвернулся“. — Да, помню! — сказалъ онъ, почти тотчасъ принужденно зѣвнувъ, „Радости забываются, печали никогда“. — — Природа и поэзія дѣйствуютъ на него сильнѣе всего. „Нѣтъ женскаго взора, котораго бы онъ не забылъ при видѣ кудрявыхъ горъ, озаренныхъ солнцемъ, при видѣ голубого неба, или внимая шуму потока, падающаго съ утеса на утесъ“.

«Какая бы горесть не лежала на сердцѣ, какое бы безпокойство ни томило мысли, — все въ минуту разсѣется; на душѣ станетъ легко... — Зачѣмъ тутъ страсти, желаніе, сожалѣніе? когда „воздухъ чистъ и свѣжъ на поцѣлуй ребенка; солнце ярко, небо сине, — чего бы, кажется, больше?“ Передъ поединкомъ, готовясь къ смерти, онъ можетъ забыться „увлеченный волшебнымъ вымысломъ“ Вальтеръ-Скотта, „любопытно всматриваться въ каждую росинку“ Смерти онъ не боится, онъ постоянно рискуетъ жизнью, но „безъ спора не подставитъ свой лобъ“ подъ пулю противника“.

—— „Умереть такъ умереть! — говоритъ онъ. — Потеря для міра небольшая“. Но и думая о смерти онъ думаетъ, объ одномъ себѣ о тѣхъ двухъ людяхъ, которые живутъ въ немъ: первый, быть можетъ „простится съ міромъ навѣки, а второй... второй?..“ Жизнь „для него становится пустѣе съ каждымъ днемъ“. Онъ считаетъ, что ему осталось одно средство: «путешествовать», но только не по Европѣ, авось, умретъ «гдѣ нибудь на дорогѣ». «Всякому своя дорога», говоритъ Печоринъ на прощанье Максиму Максимовичу, отправляясь «въ Персію и далѣе». — — На возвратномъ пути изъ Персіи «Печоринъ умеръ».

Критика: 1) Самъ Лермонтовъ считалъ «Героя Нашего времени» портретомъ, но не одного человѣка: это „портретъ составленный изъ пороковъ всего нашего поколѣнія, въ полномъ ихъ развитіи“. Авторъ рисовалъ „современнаго человѣка“, какимъ онъ его понимаетъ и „слишкомъ часто встрѣчалъ“, Лермонтовъ. (Предисловіе ко 2-му изданію „Героя Нашего времени“). — — Мнѣнія критики на печоринскій типъ раздѣлились. Одни считали Печорина человѣкомъ съ великою силою духа, но загубленнымъ обстоятельствами жизни, (Бѣлинскій) другіе, видѣли въ немъ — типъ свѣтскаго фата со слабою волею достаточно пошлаго и ведущаго безцѣльное существованіе (Добролюбовъ). Источникъ этого разногласія Котляревскій видитъ въ туманности самого образа, въ томъ, что образъ, взятый изъ современной жизни и поставленный въ такую реальную обстановку, тѣмъ не менѣе образъ слишкомъ общій».

2) Въ Печоринѣ, — говоритъ Бѣлинскій, — два человѣка «первый дѣйствуетъ, второй смотритъ на дѣйствіе перваго, и разсуждаетъ о нихъ или, лучше сказать, осуждаетъ ихъ, потому что они дѣйствительно достойны осужденія. Причины этого раздвоенія, этой ссоры съ самимъ собою, очень глубоки, и въ нихъ же заключается противорѣчіе между глубокостью натуры и жалкостью дѣйствій одного и того же человѣка.» Печоринъ, ошибочно дѣйствуя, еще ошибочнѣе судитъ себя. «Онъ смотритъ на себя, какъ на человѣка, вполнѣ развившагося и опредѣлившагося: удивительно ли что и его взглядъ на человѣка вообще мраченъ, желченъ и ложенъ?.. Онъ какъ будто не знаетъ, что есть эпоха въ жизни человѣка, когда ему досадно, зачѣмъ дуракъ глупъ, подлецъ низокъ, зачѣмъ толпа пошла, зачѣмъ на сотню пустыхъ людей едва

встрѣтишь одного порядочнаго человѣка... Онъ какъ будто не знаетъ, что есть такія пылкія и сильныя души, которыя въ эту эпоху своей жизни находятъ неизъяснимое наслажденіе въ сознаніи своего превосходства, мстятъ посредственности за ея ничтожность, вмѣшиваются въ ея расчеты и дѣла, чтобы мѣшать ей, разрушая ихъ... Но еще болѣе, онъ какъ будто бы не знаетъ, что для нихъ приходитъ другая эпоха жизни — результатъ первой, когда они или равнодушно на все смотрятъ, не сочувствуя добру, не оскорбляясь зломъ, или увѣряются, что въ жизни и зло необходимо, какъ и добро, что въ арміи общества человѣческаго рядовыхъ всегда должно быть больше, чѣмъ офицеровъ, что глупость должна быть глупа, потому что она глупость, а подлость подла, потому что она подлость, и они оставляютъ ихъ итти своею дорогою, если не видятъ въ нихъ зла, или не видятъ возможности помѣшать ему, и повторяютъ про себя то съ радостью, то съ грустною улыбкою: «и все то благо, все добро!» Увы, какъ дорого достается уразумѣніе самыхъ простыхъ истинъ!.. Печоринъ еще не знаетъ этого, и именно потому, что думаетъ, что все знаетъ».

«Печорина обвиняютъ, — продолжаетъ тотъ же критикъ, въ томъ, что въ немъ нѣтъ вѣры. Прекрасно! но вѣдь, это то же самое, что обвинять нищаго за то, что у него нѣтъ золота: онъ бы и радъ имѣть его, да не дается оно ему. И притомъ развѣ Печоринъ радъ своему безвѣрію? развѣ онъ гордится имъ? развѣ онъ не страдалъ отъ него? развѣ онъ не готовъ цѣною жизни и счастья купить вѣру, для которой еще не насталъ часъ его?.. Вы говорите, что онъ эгоистъ? — Но развѣ онъ не презираетъ и не ненавидитъ себя за это? развѣ сердце его не жаждетъ любви чистой и безкорыстной? Нѣтъ, это не эгоизмъ: эгоизмъ не страдаетъ, не обвиняетъ себя, но доволенъ собою, радъ себѣ. Эгоизмъ не знаетъ мученія; страданіе есть удѣлъ одной любви. Душа Печорина не каменная почва, но засохшая отъ зноя пламенной жизни земля: пусть взрыхлитъ ея страданіе и ороситъ благодатный дождь, — и она произраститъ изъ себя пышные, роскошные цвѣты небесной любви... Этому человѣку стало больно и грустно, что всѣ его не любятъ, — и кто же эти «всѣ?» — пустые, ничтожные люди, которые не могутъ простить ему его превосходства надъ ними. А его готовность задушить въ себѣ ложный стыдъ, голосъ свѣтской чести и оскорбленнаго самолюбія, когда онъ за признаніе въ клеветѣ готовъ былъ простить Грушницкому, — человѣку, сейчасъ только выстрѣлившему въ него пулею и безстыдно ожидавшему отъ него холостого выстрѣла? А его слезы и рыданія въ пустынной степи, у тѣла издохшаго коня? — нѣтъ, все это не эгоизмъ! Но его — скажете вы — холодная расчетливость, систематическая разсчитанность, съ которою онъ обольщаетъ бѣдную дѣвушку, не любя ея, и только для того, чтобы посмѣяться надъ нею, и чѣмъ-нибудь занять свою праздность? — Такъ, но мы и не думаемъ оправдывать его въ такихъ поступкахъ, ни выставлять его образцомъ, высокимъ идеаломъ чистѣйшей нравственности; мы только хотимъ сказать, что въ человѣкѣ должно видѣть человѣка, и что идеалы нравственности существуютъ въ однихъ классическихъ трагедіяхъ и морально-сантиментальныхъ романахъ прошлаго вѣка. Судя о человѣкѣ, должно брать въ разсмотрѣніе обстоятельства его развитія и сферу жизни, въ которую онъ поставленъ судьбою. Въ идеяхъ Печорина много ложнаго, въ ощущеніяхъ его есть искаженіе; но все это выкупается его богатою натурою. Его, во многихъ отношеніяхъ, дурное настоящее обѣщаетъ прекрасное будущее. Вы восхищаетесь быстрымъ движеніемъ парохода, видите въ немъ великое торжество духа надъ природою — и хотите потомъ отрицать въ немъ всякое достоинство, когда онъ сокрушаетъ, какъ зерно жерновъ, неосторожныхъ, попавшихъ подъ его колеса: не значитъ ли это противорѣчить самимъ себѣ? опасность отъ парохода есть результатъ его чрезмѣрной быстроты; слѣдовательно, порокъ его выходитъ изъ его достоинства. Бываютъ люди, которые отвратительны при всей безукоризненности своего поведенія, потому что она въ нихъ есть слѣдствіе безжизненности и слабости духа. Порокъ возмутителенъ и въ великихъ людяхъ; но наказанный,

онъ приводитъ въ умиленіе вашу душу. Это наказаніе только тогда есть торжество нравственнаго духа, когда оно является не извнѣ, но есть результатъ самого порока, отрицаніе собственной личности индивидуума въ оправданіе вѣчныхъ законовъ оскорбленной нравственности. Авторъ разбираемаго нами романа, описывая наружность Печорина, когда онъ съ нимъ встрѣтился на большой дорогѣ, вотъ что говоритъ о его глазахъ: «Они не смѣялись, когда онъ смѣялся... «Вамъ не случалось замѣчать такой странности у нѣкоторыхъ людей? Это признакъ или злого нрава, или глубокой, постоянной грусти. Изъ-за полуопущенныхъ рѣсницъ они сіяли какимъ-то фосфорическимъ блескомъ, если можно такъ выразиться. То не было отраженіе жара душевнаго или играющаго воображенія: то былъ блескъ, подобный блеску гладкой стали, ослѣпительный, но холодный; взглядъ его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлялъ по себѣ непріятное впечатлѣніе нескромнаго вопроса, и могъ казаться дерзкимъ, еслибъ не былъ столь равнодушно спокоенъ». Согласитесь, что какъ эти глаза, такъ и вся сцена свиданія Печорина съ Максимъ Максимычемъ показываютъ, что если это и порокъ, то совсѣмъ не торжествующій, и надо быть рожденнымъ для добра, чтобъ такъ жестоко быть наказану за зло?.. Торжество нравственнаго духа гораздо поразительнѣе совершается надъ благородными натурами, чѣмъ надъ злодѣями...

«Печоринъ, — по словамъ Бѣлинскаго, — это Онѣгинъ, нашего времени, герой нашего времени. Несходство ихъ между собою гораздо меньше разстоянія между Онѣгою и Печорою. Иногда въ самомъ имени, которое истинный поэтъ даетъ своему герою, есть разумная необходимость, хотя, можетъ быть, и невидимыя самимъ поэтомъ. Со стороны художественнаго выполненія, нечего и сравнивать Онѣгина съ Печоринымъ. Но какъ выше Онѣгинъ Печорина въ художественномъ отношеніи, такъ Печоринъ выше Онѣгина, по идеѣ. Впрочемъ, это преимущество принадлежитъ нашему времени, а не Лермонтову».

«Печоринъ, въ противоположность Онѣгину не равнодушно, но апатически несетъ свое страданіе: бѣшено гоняется онъ за жизнью, ища ея повсюду; горько обвиняетъ онъ себя въ своихъ заблужденіяхъ. Въ немъ неумолчно раздаются внутренніе вопросы, тревожатъ его, мучатъ, и онъ въ рефлексіи ищетъ ихъ разрѣшенія: подсматриваетъ каждое движеніе своего сердца, разсматриваетъ каждую мысль свою. Онъ сдѣлалъ изъ себя самый любопытный предметъ своихъ наблюденій и, стараясь быть какъ можно искреннѣе въ своей исповѣди, онъ нетолько откровенно признается въ своихъ истинныхъ недостаткахъ, но еще и выдумываетъ небывалые, или ложно истолковываетъ самыя естественныя свои движенія. Какъ въ характеристикѣ современнаго человѣка, сдѣланной Пушкинымъ, выражается весь Онѣгинъ, такъ Печоринъ весь въ этихъ стихахъ Лермонтова:

И ненавидимъ мы и любимъ мы случайно,
Ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ, ни любви,
И царствуетъ въ душѣ какой-то холодъ тайный,
Когда огонь кипитъ въ крови.

[ Бѣлинскій. 1) Соч. т. 5].

3) Добролюбовъ причисляетъ Печорина къ „обломовцамъ“. И Печоринъ подобно всѣмъ обломовцамъ, склоненъ къ „идиллическому, бездѣйственному счастью“, которое ничего не требуетъ: „наслаждайся, молъ, мною, да и только“... Ужъ на что, кажется, Печоринъ, а и тотъ полагаетъ, что счастье-то, можетъ быть, заключается въ покоѣ и сладкомъ отдыхѣ. Онъ въ одномъ мѣстѣ своихъ записокъ сравниваетъ себя съ человѣкомъ, томимымъ голодомъ, который „въ изнеможеніи засыпаетъ и видитъ предъ собою роскошныя кушанья

и шипучія вина; онъ пожираетъ съ восторгомъ воздушные дары воображенія, и ему кажется легче... но только проснулся, мечта исчезаетъ, остается удвоенный голодъ и отчаяніе“... Въ другомъ мѣстѣ Печоринъ себя спрашиваетъ: „отчего я не хотѣлъ ступить на этотъ путь, открытый мнѣ судьбою, гдѣ меня ожидали тихія радости и спокойствіе душевное?“ Онъ самъ полагаетъ, — оттого, что „душа его сжилась съ бурями и жаждетъ кипучей дѣятельности“... Но вѣдь онъ вѣчно недоволенъ своей борьбой и самъ же безпрестанно высказываетъ, что всѣ свои дрянныя дебоширства затѣваетъ потому только-что ничего лучшаго не находитъ дѣлать... А ужъ коли не находитъ дѣла и вслѣдствіе того ничего не дѣлаетъ и ничѣмъ не удовлетворяется, такъ это значитъ, что къ бездѣлью болѣе наклоненъ, чѣмъ къ дѣлу... Та же обломовщина... — Отношенія къ людямъ и въ особенности къ женщинамъ тоже имѣютъ у всѣхъ обломовцевъ нѣкоторыя общія черты. Людей они вообще презираютъ, съ ихъ мелкимъ трудомъ, съ ихъ узкими понятіями и близорукими стремленіями». „Печоринъ, ужъ разумѣется, топчетъ всѣхъ ногами“.

«Въ отношеніи къ женщинамъ всѣ обломовцы ведутъ себя одинаково постыднымъ образомъ. Они вовсе не умѣютъ любить и не знаютъ, чего искать въ любви, точно также, какъ и вообще въ жизни. Они не прочь пококетничать съ женщиной, пока видятъ въ ней куклу, двигающуюся на пружинахъ; не прочь они и поработить себѣ женскую душу... какъ же! этимъ бываетъ очень довольна ихъ барственная натура! Но только чуть дѣло дойдетъ до чего нибудь серьезнаго, чуть они начнутъ подозрѣвать, что предъ ними дѣйствительно не игрушка, а женщина, которая можетъ и отъ нихъ потребовать уваженія къ своимъ правамъ, — они немедленно обращаются въ постыднѣйшее бѣгство. Трусость у всѣхъ этихъ господъ непомѣрная“.

«Такимъ же оказывается и Печоринъ, спеціалистъ по части женскаго сердца, признающійся, что кромѣ женщинъ онъ ничего на свѣтѣ не любилъ, что для нихъ онъ готовъ пожертвовать всѣмъ на свѣтѣ. И онъ признается, что во первыхъ, „не любитъ женщинъ съ характеромъ: ихъ ли это дѣло!“ — во вторыхъ, что онъ никогда не можетъ жениться. „Какъ бы страстно я не любилъ женщину“, говоритъ онъ, „но если она мнѣ дастъ только почувствовать, что я долженъ на ней жениться — прости любовь. Мое сердце превращается въ камень, и ничто не разогрѣетъ его снова. Я готовъ на всѣ жертвы, кромѣ этой; двадцать разъ жизнь свою, даже честь поставлю на карту, но свободы своей не продамъ. Отчего же я такъ дорожу ею? Что мнѣ въ ней? куда я себя готовлю? чего я жду отъ будущаго? Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страхъ, неизъяснимое предчувствіе“ и т. д. А въ сущности, это — больше ничего, какъ „обломовщина“ [ Добролюбовъ. Соч. т. 2].

4) Основной мотивъ Л. поэзіи, „центральную точку“, „къ которой прямо или косвенно сводятся если не всѣ, то большинство произведеній“ Л. Михайловскій видитъ въ „области героизма“. Въ Печоринѣ послѣ Фернандо, Волина, Арсенія (Литвинка), Измаила Бея, Демона и Вадима (см.) находятся „черты прирожденнаго властнаго человѣка“. Чтобы не хотѣлъ сказать Л. заглавіемъ своего романа — иронизировалъ ли онъ, или говорилъ серьезно, собирательный ли типъ хотѣлъ дать въ П., или выдающуюся единицу, съ себя ли писалъ „Героя нашего времени“, или нѣтъ — для него самого его время было полнымъ безвременьемъ. И онъ былъ настоящимъ „Героемъ безвременья“ [ Михайловскій. Соч. т. V]. 5 Лермонтовъ далъ намъ въ Печоринѣ не цѣльный типъ, не живой организмъ, носящій въ своемъ настоящемъ зародыши своего будущаго, а очень реально обставленное отраженіе одного лишь момента въ своемъ собственномъ духовномъ развитіи. Утомленный безплодной борьбой съ одними и тѣми же вопросами, которые не поддавались рѣшенію, Лермонтовъ, въ періодъ созданія «Героя нашего времени», пришелъ къ безотрадному

рѣшенію — отбросить всѣ эти вопросы въ сторону, не обуздывать себя ни въ дурныхъ, ни въ хорошихъ своихъ стремленіяхъ и дать полную волю всѣмъ гнѣздившимся въ немъ противорѣчіямъ. Такимъ образомъ, изъ судьи онъ сталъ на время безстрастнымъ созерцателемъ этого страннаго поединка одной половины своего сердца съ другой. — Плодомъ этого наблюденія и явился типъ или, вѣрнѣе, образъ Печорина. Противорѣчія, свойственныя энергичному человѣку, явились соединенными въ одномъ узлѣ, въ одномъ лицѣ, правдиво схваченномъ въ частностяхъ, но въ цѣломъ нѣсколько произвольно скомпанованномъ. Такія противорѣчія, съ какими мы сталкиваемся въ личности Печорина, могли быть уравновѣшены и скрѣплены между собою лишь при одномъ условіи, — при полномъ отсутствіи въ героѣ какихъ бы то ни было сильныхъ волненій, требующихъ внимательнаго нравственнаго надзора надъ самимъ собою, т.-е. при отсутствіи всѣхъ тѣхъ вопросовъ, надъ которыми Лермонтовъ трудился всю жизнь до изнеможенія. Встрѣча съ этими вопросами должна была необходимо поднять въ Печоринѣ цѣлую бурю, привести въ столкновеніе всѣ противорѣчія его природы и не позволить имъ существовать совмѣстно въ одномъ и томъ же человѣкѣ. Такая встрѣча должна была поднять въ немъ и вопросъ объ излечимости его болѣзни; и на этотъ вопросъ, если судить по намекамъ, разсѣяннымъ въ романѣ, герой далъ бы скорѣе утвердительный, чѣмъ отрицательный отвѣтъ. Въ самомъ дѣлѣ, что поддерживало и питало въ Печоринѣ его безотрадное состояніе духа? — Его разочарованіе и тоска далеко не такъ сильны, чтобы сдѣлать его совершенно безучастнымъ ко всему окружающему; гордость и самомнѣніе не настолько овладѣли имъ, чтобы поставить его внѣ всякихъ сношеній съ ближними. Его умъ и сердце не настолько сосредоточены на немъ самомъ, чтобы убить въ немъ способность интересоваться людьми и ихъ поступками. У Печорина есть такимъ образомъ, всѣ данныя, чтобы попытаться стать къ окружающей жизни въ нормальное положеніе, нѣтъ только одного, — нѣтъ желанія сдѣлать этой попытки, которая можетъ потребовать отъ него усиленной умственной и нравственной работы. Для Печорина никакихъ вопросовъ жизни не существуетъ: онъ самовольно отбросилъ ихъ, не овладѣвъ ими сразу. Упорный трудъ надъ ихъ разрѣшеніемъ, трудъ теоретическій и практическій, утомилъ его, и онъ покончилъ съ задачей, переставъ о ней думать. Онъ послѣдовалъ за теченіемъ жизни, не дѣлая попытки направить ее въ ту или другую сторону; и по мѣрѣ того, какъ сама жизнь наталкивала его на тѣ или другія чувства и мысли, онъ отдавался имъ, и потому всегда самъ себѣ противорѣчилъ. Въ его рѣчахъ и поступкахъ не было никакой послѣдовательности. — Въ сущности, для Печорина не существуетъ никакихъ вопросовъ жизни, ни отвлеченныхъ, ни религіозныхъ, ни національныхъ, ни общественныхъ, ни нравственныхъ. Отъ вопросовъ философскихъ и религіозныхъ, когда они ему подвертываются, Печоринъ отдѣлывается двумя-тремя словами самаго общаго характера; онъ бросаетъ какую-нибудь мысль, всего чаще въ видѣ вопроса, и не даетъ себѣ труда о ней подумать. Осмыслить жизнь на почвѣ вѣры или умозрѣнія онъ не пытается. Вопросъ національный и общественный сводится для него къ формализму службы. Онъ носитъ мундиръ и исполняетъ что ему приказано, чѣмъ и исчерпываются его обязанности относительно родины. У него нѣтъ и другихъ какихъ-либо понятій объ общественныхъ обязанностяхъ умнаго и интеллигентнаго человѣка; такимъ образомъ, и на почвѣ сознательнаго труда онъ не можетъ достигнуть соглашенія съ жизнью, и потому пассивно мирится съ своимъ положеніемъ. На нравственныхъ вопросахъ нашъ герой также останавливается лишь при случаѣ; и мы видѣли, что его афоризмы о любви, дружбѣ и эгоизмѣ не вполнѣ оправдываются его поведеніемъ. Въ общемъ, у Печорина нѣтъ опредѣленной нравственной программы. Всѣ его рѣчи и поступки дѣло случая.

17. Н.В.Гоголь о специфике жанровой природы своих комедий. Новый тип комедийного героя и приемы комического для его воплощения («Ревизор» + 1 комедия по выбору).