Лекция VIII

Почтенное собрание!

Третья эпоха охарактеризована в своем основном качестве как эпоха, не признающая ничего кроме того, что ей понятно; и мы достаточно уже выяснили руководящее ею в процессе понимания “понятие”, именно – понятие чисто чувственного опыта. Из такого характера эпохи мы вывели, что в ней существует различие между сословием ученых и другим сословием, состоящим из людей, не имеющих научных знаний; мы вывели также, каковы свойства этих сословий, как каждого в отдельности, так и в их взаимоотношениях. И более, чем в достаточной степени, нами было исторически показано в предыдущей лекции, что все эти отношения существовали не с незапамятных времен, но возникли в определенное время; мы показали и то, каким образом они возникли и приобрели такой характер и какими они будут в следующую эпоху, эпоху наук разума.

Уже гораздо ранее, делая общий обзор содержания этих лекций, мы указывали, что такая эпоха исключительного голого опытного понятия и пустого формального знания уже самою своей сущностью побуждает к противодействию себе и заключает в себе основание своей же реакции против самой себя. Позвольте мне в сегодняшней лекции подробнее развить это замечание и сделать из него выводы. Отдельные личности, либо действительно чувствуя безжизненную пустынность и ужасную пустоту результатов провозглашенного эпохой принципа, либо просто желая заявить себя чем-нибудь совершенно новым (такого рода желание составляет ведь, как мы видели, также одну из отличительных черт эпохи), выворачивают на изнанку принцип эпохи, провозглашая причиной ее упадка и источником ее заблуждений именно ее желание все понимать; в качестве же собственного принципа, единственно необходимого, истинного источника всякого спасения и исцеления, они выставляют непонятное как таковое и именно ради его непонятности. Хотя такое явление кажется прямо противоположным характеру третьей эпохи, но, как я уже сказал в своем месте, оно принадлежит к необходимым ее явлениям и не должно быть упускаемо из виду в полной ее характеристике. – Противоречием максиме, согласно которой все признаваемое истинным должно быть доступно пониманию, – противоречием, которое возникает единственно в полемике против этой максимы и не может быть выставлено или теоретически обосновано, прежде чем не высказана сама эта максима, но необходимо должно появиться после того, как последняя, провластвовав известное время, созрела и представляется в ярком свете, – таким противоречием является прежде всего уже постоянное признание самими последователями этой максимы многого, что так же мало понятно для них, как и для их противников. Далее, провозглашение непонятного принципом вовсе не есть начало и составной элемент новой эпохи, долженствующей развиться из третьей, – эпохи науки разума; ибо последняя вовсе не отвергает максимы понятности как таковой и, напротив, признает ее своим собственным принципом, отвергая только то дурное и негодное понятие, которое третья эпоха кладет в основу понимания и делает мерилом всякой обязательности. Что же касается самого понимания, то наука разума устанавливает такое основоположение: безусловно все должно быть понятно, в том числе и само непонимание, составляющее предел понимания и единственно возможное доказательство того, что понимание исчерпано; такое еще непонятое существует во всякое время, как единственный носитель времени и как понятое в качестве еще непонятого; но чего-нибудь абсолютно непонятного никогда не существует. Следовательно, принцип абсолютной непонятности противоречит форме науки еще гораздо непосредственнее, нежели даже принцип понятности всех вещей для голого чувственного опытного понятия. Наконец, этот принцип непонятности как таковой не есть и пережиток предшествующих эпох, что ясно уже из сказанного до сих пор о последних. Безусловно непонятное языческой и иудейской древности – по произволу действующий Бог, – Бог, чья воля всегда непостижима для людей, – Бог, всегда внушающий ужас, – Бог, от чьего гнева избавляют лишь прихоть и случайность, стоял против воли людей перед их сознанием; они не только не искали его, но рады были бы освободиться от него. Непонятное христианской церкви провозглашено было истиной не потому, что было непонятным, а потому, что случайно будучи выражено в непонятной форме, содержалось в писании, предании и церковных постановлениях. Приведенная же нами максима провозглашает высшим непонятное именно как таковое, благодаря его непонятности; поэтому она представляет совершенно новое и небывалое ранее явление третьей эпохи.

Дело не ограничивается простым провозглашением принципа непонятного вообще (в этом случае каждому было бы предоставлено составлять для себя непонятное), но, как и можно ожидать от догматической эпохи, вырабатывается и популяризируется, помимо того, определенное непонятное. Каким путем образуется в таких случаях последнее? Оно возникает отнюдь не из источника старого суеверия, ибо последний иссяк для образованной публики, и остатки его сохраняются только в теологии, – и также не из теологии, ибо последняя, как мы прежде показали, есть нечто иное. Новая система возникла из познания пустоты существующей системы, т. е. путем рассудочного рассуждения; и потому путем такого же рассудочного рассуждения и свободного мышления, превращающегося здесь однако в измышление и фантазирование, она должна создать и свое непонятное; творцы и представители этой системы величают себя поэтому “философами”.

Изготовление непонятого и непонятного, производимое посредством свободного фантазирования, издавна называлось “ мечтанием ”; поэтому мы постигнем рассматриваемую систему в ее истинном существе, если определим, что такое мечтательность и в чем ее сущность.

Мечтательность имеет ту общую черту с истинной наукой разума, что она не признает голых чувственных опытных понятий за высшее, но стремится возвыситься за пределы всякого опыта; и так как над областью опыта не существует ничего, кроме мира чистой мысли, она старается построить вселенную единственно из мысли, что, как мы видели, является задачей также и науки разума. Защитники опыта, как единственного источника истины, довольно метко и удачнее, чем сами, может быть, полагают, называют всякого отрицающего (безразлично по каким основаниям) эту монополию опыта просто “мечтателем”, ибо мечтательность, которая доступна и для них чрез посредство их живой фантазии, но от которой они так тщательно предохраняют себя, крепко цепляясь за опыт, во всяком случае возвышается над опытом; другого же пути подняться над ним, пути науки, они никогда не сознавали в себе и с этой стороны не должны были бороться с какими-либо соблазнами.

Итак, в этом непоколебимом уповании на мир мысли, как высший и благороднейший, совершенно сходятся наука разума и мечтательность.

Различие их основывается единственно на природе той мысли, из которой исходит каждая. Основная мысль науки (как таковая, единая и замкнутая в себе) совершенно ясна и прозрачна для последней; и с такою же неизменной ясностью наука видит, как из этой единой мысли непосредственно возникает все многообразное мышление и (так как вещи могут существовать только в мышлении) все многообразные вещи; и это возникновение постигается наукой в самом своем процессе; пределом здесь является граница всякой ясности, именно непонятное, понимаемое, в свою очередь, как необходимый предел. Эта основная мысль науки не достается ей даром; она должна искать ее с усилиями, усердной работой и настойчивостью, отнюдь не удовлетворяясь, когда в результате получается что-нибудь, не вполне еще понятное, но подымаясь выше – к основанию, объясняющему вновь найденное основание, и продолжая это восхождение до тех пор, пока все не превратится в единый совершенный свет. Такова та мысль, из которой исходит наука. – Те же мысли, из которых может исходить мечтательность, весьма различные в отдельных предавшихся мечтательности индивидуумах и часто меняющиеся даже в одной и той же личности, никогда не достигают ясности в своих высших основаниях и поэтому лишь до известной степени ясны сами по себе и именно поэтому абсолютно непонятны по своей связи. Вследствие этого они никогда не могут быть доказаны или доведены до большей степени ясности, чем та, которая уже им присуща, но постулируются, т. е., если воспользоваться выражением из области истинной науки, читатель или слушатель отсылаются к “ интеллектуальному созерцанию ”, имеющему, однако, в науке совершенно иной смысл, чем в мечтательности. По той же причине мечтательность никогда не бывает в состоянии дать отчет в том, каким путем она пришла к данным мыслям, ибо последние не найдены, подобно первичной мысли науки, путем систематического восхождения к высшей ясности, но являются исключительно лишь случайными догадками.

Что же такое по существу своему эта случайность, благодаря которой они возникли? Хотя она совершенно необъяснима для подвластных ей, но может быть, по крайней мере, нам удастся объяснить, в чем ее сущность. Это – слепая сила мышления, т. е., как и всякая слепая сила, – в сущности сила природы, от власти которой нас освобождает ясное мышление, она связана со всеми прочими природными определениями: состоянием здоровья, темпераментом, образом жизни, характером занятий; и таким образом эти мечтатели, при всем своем глубоком презрении ко всякой эмпирии и гордом сознании своей возвышенности над природой, сами являются, нимало того не подозревая, в своем выспреннейшем философствовании лишь (несколько странными, вдобавок) эмпирическими явлениями.

Сделанное мною замечание о том, что принципы этой мечтательности состоят из случайных догадок, обязывает меня провести различие между мечтательностью и другим, до известной степени с нею сходным, методом мышления; это различие дает мне случай еще яснее определить саму мечтательность. Именно догадкам и случайности обязаны своим происхождением и главнейшие опыты и даже широкие и проникающие в глубь вещей теории в области физики; в таком положении дело останется до тех пор, пока наука разума не будет в достаточной степени распространена и углублена и не выполнит также и по отношению к физике свою точно определенную в предыдущей лекции задачу. Однако творцы этих физических теорий, отыскивая закон единства, под который бы можно было подвести явления, постоянно исходили из самих явлений и, едва составив себе понятие о таком законе, возвращались к ним, чтобы на них проверить это понятие, твердо убежденные в том, что оно еще должно быть подтверждено фактами, которые необходимо вывести из него, и готовые от него отказаться, если бы оно не получило такого подтверждения. И, когда такая проверка давала положительный ответ, это было доказательством того, что результат их исследования – не произвольный вымысел, поэтому дарование таких экспериментаторов и теоретиков следует называть отнюдь не мечтательностью, но гением. Не таков метод мечтательности: она не отправляется от эмпирии и не нисходит до того, чтобы считать последнюю судьею своих догадок, но требует, чтобы природа сообразовалась с ее мыслями; конечно, она была бы в этом совершенно права, если бы предварительно обладала истинною мыслью и если бы, кроме того, знала, каковы пределы такого априорного определения природы и в какой области оно совершенно теряет применение и всецело уступает решение эксперименту.

Эти догадки мечтательности, как я сказал, не обладают ни самоочевидною ясностью (и вместе с тем не доказываются и теоретически недоказуемы, ибо возможность такого доказательства исключается провозглашаемым мечтательностью принципом непонятности), ни истинностью и поэтому не могут быть подтверждены естественным чувством истины, даже если предположить, что возможна их оценка со стороны последнего. Но как же могут, в таком случае, в них верить хотя бы только сами их творцы? Я обязан прежде всего и прежде, чем идти дальше, разъяснить вам эту загадку.

В своей основе эти догадки представляют, как мы показали ранее, продукты слепой естественной силы мышления, которая при определенных условиях необходимо должна проявляться в определенном индивидууме именно так, как она проявляется; должна, говорю я, – конечно, если индивидуум не возвысился над всеми слепыми естественными силами мышления и не парализовал их деятельности, устремляясь к свободному и ясному мышлению. Если индивидуум не сделал этого, необходимо происходит следующее: так как всякая слепая естественная сила действует непрерывно и даже в то время, когда человек не замечает и не сознает ее, то упомянутый род мышления, составляя основную сущность данного индивидуума, по необходимости пускает в нем множество ростков, и хотя последние время от времени доходят до сознания индивидуума, но он все же не открывает их истинного корня и не принимает по отношению к ним окончательных решений. Итак, такой индивидуум пассивно подчиняется или же осторожно прислушивается к непрерывно в нем мыслящей природе; и когда, наконец, выступает на свет истинный ее корень, наш индивидуум не мало изумляется внезапно пролившимся на его догадки свету, единству и связности, меньше всего, разумеется, подозревая, что эти догадки представляют ростки того же самого, все время пробивавшегося и лишь теперь вышедшего на свет корня, с которым они, конечно, должны быть поэтому в согласии. Истина целого подтверждается для такого человека объяснимостью из целого всех его частей, ибо он не знает, что последние – лишь части этого целого, существующие только благодаря ему. Вымысел принимается им за истину, потому что согласуется со многими прежними, менее значительными вымыслами, вытекающими (хотя наш индивидуум не догадывался об этом) из того же источника.

Так как “мышление” мечтательности есть мыслящая сила природы, то оно возвращается к природе, окунается в ее жизнь и стремится в ней действовать; короче выражаясь, всякая мечтательность есть и необходимо становится философией природы. Нам следует тщательнее разъяснить последнее утверждение, между прочим, и для того, чтобы точно отличать от мечтательности нечто такое, что несведущими людьми смешивается с последней. Именно, или единственным двигателем как мышления, так и деятельности человека, является чувственное желание, т. е. влечение к личному самосохранению и естественному благополучию – в этом случае мышление есть лишь слуга желания и существует только затем, чтобы отмечать и выбирать средства для удовлетворения последнего – или же мысль живет и действует сама из себя и чрез собственную силу. Первое состояние составляет основу всей, достаточно уже характеризованной нами мудрости третьей эпохи, и мы не будем более останавливаться здесь на нем. Во втором состоянии можно, опять-таки, различать два или, считая иначе, три случая. Живая и деятельная чрез себя самое мысль есть или только чувственная индивидуальность человека, лишь выражающаяся в мысли, т. е. только прикрытое и не познанное в своем истинном качестве чувственное удовольствие – в этом случае мы имеем дело с мечтательностью; или же она есть совершенно свободная от чувственной основы и вытекающая из самой себя мысль, никогда не имеющая объектом единичную личность, но всегда объемлющая род, т. е. идея, достаточно описанная нами во II, III и IV лекциях. Если она есть идея, то ее проявления опять-таки могут, как также было уже разъяснено, быть двоякого рода: или она проявляется в одном из своих указанных выше разветвлений и в таком случае непосредственно побуждает к деятельности, выливаясь в личную жизнь человека, уничтожая все его чувственные влечения и желания, – и человек становится художником, героем, человеком науки или религии; или же та же чистая мысль проявляется в своем абсолютном единстве; в таком случае она постигается в ясном познании и есть единая, ясная в себе и прозрачная мысль науки разума, сама по себе не побуждающая к какой-либо деятельности в чувственном мире и представляющая лишь свободную деятельность в мире чистой мысли, или истинное и подлинное умозрение. В противоположность этой жизни в идеях мечтательность не действует непосредственно, но для того, чтобы произвести действия, нуждается еще в особом решении воли, определяемом удовольствием; поэтому сама по себе она остается умозрением; далее, она имеет объектом не род как таковой, а личность, ибо отправляется единственно от личности и направлена на основу жизни личности, чувственную природу, и потому необходимо становится умозрением о природе.

Таким образом, от мечтательности необходимо строго отличать жизнь в идеях, называемую невежественными людьми также “мечтательностью”. Отличия же мечтательности от науки разума, как истинного умозрения, достаточно уже были выяснены в сегодняшней лекции. Чтобы уметь различать в области философии природы истинное умозрение от ложного, т. е. от мечтательности, необходимо уже обладать знанием первого, т. е. знанием науки разума; а такое знание – отнюдь не присуще неученой публике. Излагать свои воззрения об этом предмете и, следовательно, о последних основаниях природы, пред такою публикой, никогда не придет в голову ни одному истинно сведущему в науке человеку; умозрительное учение о природе предполагает научное образование и может быть изложено только в научной форме, и в нем вовсе не нуждаются люди, не имеющие научных знаний. Что же касается области, знаниями о которой ученый может и обязан делиться с широкой публикой, именно – области идей, то здесь даже такого рода публика располагает безошибочным критерием для суждения о том, есть ли предлагаемое ей воззрение продукт мечтательности или нет; этот критерий заключается в содержании излагаемого воззрения, именно в том, затрагивает ли оно нашу деятельность и говорит о ней или же относится лишь к неподвижным и спокойным качествам вещей. Так, главный вопрос, который я предложил вам в самом начале этих лекций, – на предположенном мною вашем ответе на этот вопрос основываются все следовавшие затем лекции – вопрос: могли бы ли вы сами отказать в похвале, уважении и удивлении по отношению к жизни, совершенно отдавшей себя идее? – всецело касается вашей деятельности и требует вашего суждения об этой деятельности; поэтому он вознес вас за пределы всего чувственного опытного мира, но вовсе не побудил вас к мечтательности. Приведу еще более ясный пример: учение о Боге, действующем отнюдь не по произволу, о Боге, в высшей силе которого все мы живем и, живя, можем и должны во всякий час быть блаженны (неразумные люди думают разбить это учение, назвав его мистицизмом), – это учение отнюдь не есть мечтательность, ибо имеет своим объектом деятельность и обращается именно к тому сокровеннейшему духу, который должен оживлять и двигать всякую нашу деятельность. Оно стало бы мечтательностью лишь в том случае, если бы к нему добавлено было заявление, будто такое воззрение вытекает из какого-то “внутреннего таинственного света”, уделенного не всем людям, а лишь немногим избранникам (именно в таком утверждении – сущность мистицизма в собственном смысле); ибо такое заявление обличает самовлюбленное превознесение собственной ценности и высокомерную кичливость по поводу собственной индивидуальности.

Итак, мечтательность, помимо своего внутреннего, вполне доступного только истинному умозрению отличительного признака, имеет еще внешний, состоящий в том, что она никогда не бывает философией морали или религии (напротив, она ненавидит и ту и другую в их истинной форме; то же, что она называет “религией”, есть только обожествление природы), но постоянно является философией природы, т. е. стремится постигнуть (или же думает, что постигла) известные внутренние, далее необъяснимые свойства в основаниях природы и, пользуясь этими свойствами, старается произвести невозможные в обычном порядке природы результаты. Такою, говорю я, необходимо является мечтательность по своему принципу и такою же она всегда была в действительности. Нас не должно смущать, что она так часто давала обещание ввести нас в тайны мира духов и открыть средства заклинать и вызывать ангелов и даже самого Бога: она всегда намеревалась применять такие знания в целях достижения известных результатов в природе, и духи разумелись ею не как духи, а как силы природы. Главной ее целью всегда было обретение волшебных средств. Если брать вещи в их точном смысле, как намерен я здесь поступать, то – этот пример должен вполне разъяснить мою мысль – сама характеризованная в предыдущей лекции “религиозная система”, исходящая из понятия о действующем по произволу “Боге”, предполагающая посредничество между Богом и людьми и рассчитывающая обезопасить себя, на основании заключенного договора, от обид со стороны Бога либо посредством соблюдения некоторых произвольно установленных и непонятных по своей цели постановлений, либо посредством непонятной исторической “веры”, – сама эта религиозная система есть мечтательная система волшебства, в которой Бог представляется не святым (одна уже обособленность от которого есть величайшее несчастье само по себе и независимо от каких-нибудь дальнейших последствий), но страшною, угрожающею гибельными воздействиями силою природы, которую удалось обезвредить и даже направить согласно нашим намерениям.

Такова мечтательность вообще, точно, как я думаю, определенная нами и отделенная от всех родственных ей направлений; и указанные основные черты необходимо присущи ей во всех ее отдельных проявлениях. В том случае, когда она есть исключительно природа, она проявляется указанным нами ранее путем. В том же своем проявлении, о котором мы теперь говорим, т. е. как реакция третьей эпохи против себя самой, она есть не исключительно природа, но в большинстве случаев – искусство и возникает из сознательного противодействия принципу третьей эпохи, из неудовлетворенности явственно усмотренными пустотой и бессилием последней, из мнения, будто от этих пустоты и бессилия может спасти только противоположность всеобщей понятности, именно – непонятность, и из вытекшего отсюда решения создать что-нибудь непонятное само по себе; помимо этого источника, в существе третьей эпохи и всех происходящих от нее эпох заключается очень мало способности к мечтательности. Каким же образом удается представителям эпохи изготовить свое “непонятное” и свою долю мечтательности? Вот как они достигают этого: они садятся с намерением что-нибудь измыслить о “тайных основаниях” природы – неизменное обыкновение мечтательности состоит в том, чтобы выбирать своим объектом природу, – ждут, пока им не взбредут в голову какие-нибудь догадки, и затем выбирают из этих догадок такую, которая бы понравилась им больше всех других; если приток догадок недостаточно оживлен, они вдохновляют себя физически возбуждающими средствами – известное и распространенное среди всех мастеров мечтательности в древности и в новое время, у диких и у образованных народов, средство, которое неизбежно уничтожает ясность, невозмутимость и свободу истинного умозрения, требующего высшей степени трезвости, и из одного употребления которого в целях творчества можно уже достоверно заключить, что в данном случае перед нами не умозрение, а мечтательность. Если и это средство недостаточно еще ускоряет их кровообращение, они обращаются к сочинениям старых мечтателей – чем более редки и обесславлены эти сочинения, тем последние лучше, согласно их основоположению, что все тем лучше, чем сильнее расходится с господствующим духом времени, – и разукрашивают затем свои догадки чужими, если только не выдают и последних за свои собственные. Мимоходом замечу: отнюдь не следует отрицать того, что среди таких догадок древних обесславленных мечтателей встречается множество прекрасных мыслей и гениальных намеков; точно так же мы не думаем отказывать и новейшим мечтателям в признании неоднократно деланных ими научных открытий; но эти гениальные проблески всегда окружены заблуждениями и никогда не отличаются ясностью; чтобы выискать их у таких писателей, необходимо уже заранее привнести их с собою, так что только тот может чему-нибудь научиться от подобных мечтателей, кто уже был умнее их, когда приступал к чтению их произведений.

Всякая мечтательность сводится к известному роду волшебства; это – ее постоянное свойство. Какого же рода волшебство преследует та мечтательность, о которой мы теперь говорим? Характер ее – исключительно научный (во всяком случае, мы говорим здесь только о научной мечтательности эпохи, хотя, правда, существует еще иного рода мечтательность – в искусстве и жизни, – которой мы, быть может, коснемся в другой раз). Поэтому она должна стремиться в области науки к тому, чтобы посредством волшебства осуществлять невозможное для обычного порядка природы. Что же далее? Наука или априорна или эмпирична. Чтобы постигнуть априорное, отчасти как творческое начало царства идей, отчасти как определяющее природу (поскольку природа определяется априорным), необходимо холодное, спокойное, беспрестанно оспаривающее, исправляющее и разъясняющее себя мышление; и чтобы достигнуть посредством последнего каких-нибудь значительных результатов, необходимо провести в работе половину своей жизни. Это слишком известно, так что едва ли кто-нибудь станет здесь думать о волшебных средствах; поэтому мечтатели держатся подальше от области априорного; нужное же им для изготовления собственных произведений они ведь легко могут (и совершенно не рискуя быть в этом изобличенными) заимствовать у других и переработывать на свой лад (еще скорее можно рассчитывать остаться незамеченным, если издеваться над обобранным, именно в то время, когда их обираешь). Остается эмпирическое. Поскольку после выделения из состава природы всего априорного налицо остается только чисто эмпирическое, последнее, согласно обычному и в то же время правильному мнению, может быть исследуемо только путем совершения экспериментов; поэтому всякий исследователь первоначально должен приобрести историческое знание уже существующих экспериментов и тщательно воспроизвести их в своем опыте; и лишь оригинальные, основанные на осмысленном обзоре всего накопленного опыта эксперименты могут сделать оригинальным самого исследователя. Это – также слишком долгая работа, требующая неустанного труда и затраты времени, и, кроме того, на этом пути слишком много искусных сотрудников, предупреждающих нас открытиями, так что рискуешь потратить на работу всю свою жизнь, все-таки не став от этого оригинальным. Вот где были бы кстати волшебные средства. Итак, не долго думая, давайте строить догадки и таким путем проникать во внутреннюю сущность природы, избавляя себя, таким образом, от кропотливого изучения и жалких опытов, которые могут привести к результатам, противоречащим всем нашим заранее составленным системам.

Уже благодаря всеобщему влечению человеческой природы к “чудесному” такое предприятие не может не привлечь к себе всеобщего внимания и не вызвать надежд. Пусть старики, прошедшие уже путь усидчивого изучения и, может быть, уже сами произведшие достаточное количество удачных и плодотворных опытов, сожалеют о том, что обременяли себя этим бесплодным и бесславным трудом, и косятся на то, что результаты их опытов выводятся перед ними в двух-трех априорных периодах, какие можно было бы, конечно, придумать и помимо их экспериментов, – пусть они недовольны тем, что “учение о чудесах” не появилось на свет уже во время их молодости, – тем желаннее будет для юношей, еще не прошедших того пути и стоящих теперь на той ступени, когда они должны были бы, согласно прежнему обычаю, вступить на него, – тем желаннее будет для них обетование избавления от этого пути и замены его всего только несколькими параграфами. И хотя в действительности (такова обычная судьба “магических искусств”) никакого волшебства совершить не удается и никаких новых эмпирических познаний не возникает, и верующие останутся при тех же знаниях или при том же незнании, как и ранее, – хотя и очевидно или могло бы быть очевидным для всякого, кто не слеп, что существенное в данных эмпирических знаниях отнюдь не выведено a priori и даже вовсе не затронуто в течение всего рассуждения, а только предположено известным на основании произведенных когда-то опытов и затем втиснуто в аллегорическую форму, в каковом втискивании и состоит здесь мнимая дедукция, – хотя “чудотворец” никогда не сможет исполнить требование (с каким необходимо следовало бы к нему обратиться), именно требование о том, чтобы одним, по крайней мере, исполнившимся пророчеством он доказал свою высшую миссию или указал в недостижимой для заключений из прежнего опыта области какой-нибудь никогда не производившийся ни им, ни кем-нибудь другим эксперимент и определенно предсказал его результаты, так чтобы это предсказание оправдалось при действительном выполнении эксперимента, – хотя он будет всегда пророчествовать a priori о том, что уже совершилось ранее (таково обыкновение всех лжепророков), – хотя все это, без всякого сомнения, и так, но прославленная вера адептов останется непоколебимой: сегодня, правда, дело не выгорело, но на следующей неделе оно ведь наверное удастся.

Помимо того возбуждающего средства, какое представляет такое одобрение последователей, имеется еще другое, оказывающее весьма глубокое влияние. Именно – человеческий дух, предоставленный без дисциплины и воспитания самому себе, не может быть ни праздным, ни деятельным; наиболее подходящим для него было бы что-нибудь среднее между этими состояниями. Совершенная праздность и ничего неделание – слишком скучны; а если, по несчастью, выберешь своею специальностью занятия наукой, то, будучи праздным, вернее всего, ничему не научишься, что опять-таки неприятно по своим последствиям. Правильное размышление и умозрение – вещи слишком обременительные и ничего не дают в результате; чтобы чему-нибудь научиться, нужно напрягать внимание и память. Так пустим же в ход фантазию! И если счастливому учителю удастся вызвать в нас полет фантазии (а в том, что это удастся мечтателю, не может быть сомнения, ибо мечтательность всегда неодолимо заполняет неопытных и увлекающихся), то фантазия продолжает работать уже без всякого труда со стороны своего обладателя, возбуждается и порождает пестрые цветы, являя в нас весьма подвижную деятельность без малейшего усилия с нашей стороны: в нас сами собою мыслятся довольно смелые мысли, причем вовсе нет нужды в том, чтобы мыслили мы сами, – и занятия наукой превращаются в самое веселое занятие в мире. – Кроме того, таким путем достигается еще другой великолепный результат: едва оставив школьную скамью или даже еще сидя на ней, можно становиться со своими догадками поперек дороги заслуженнейшим в эмпирии людям, которые, будучи хорошо знакомы с характером своей науки, конечно, никогда не придумали бы ничего подобного этим догадкам, – можно пожимать плечами по поводу их минутного замешательства, вызванного нашею абсолютною несостоятельностью, но принимаемого нами за их признание в собственной слабости, и при этом превозносить и славословить себя самих!

Делая такую характеристику, мы могли не знать или упустить из виду, что безусловно невежественные люди отзываются приблизительно в таком же роде о стремлениях истинного умозрения и о приверженцах последнего. Мы признаем, что такие невежды по-своему вполне правы, ибо не могут не считать всякого умозрения мечтательностью, так как для них не существует ничего, кроме опыта. Со своей стороны, признавая нечто, лежащее вне всякого опыта, и вместе с тем именно благодаря этому вне опытному, признавая также и опыт как чистый опыт, мы не можем иначе, чем в произнесенных ранее выражениях, высказать свое отрицательное отношение к заблуждению, вводящему мнимое умозрение там, где компетентен только опыт. И вообще дело не в выражениях, а лишь в том, понимает ли автор смысл своей речи и готов ли он отдать в этом отчет всякому, кто также понимает его рассуждение; в этом отношении мы, думается, удовлетворительно зарекомендовали себя хотя бы одним сказанным в сегодняшней речи. Позволительно воздерживаться от публичных заявлений о явной бессмыслице, если последняя не вторгается в наш ближайший круг действий; и мы не потратили бы в этом тесном кругу даже и немногих сказанных сегодня слов, если бы их не требовала полнота всего намеченного рассуждения.

В итоге, вот как можно определить дух того периода нашей эпохи, в котором мы живем: необходимо было, чтобы система единовластного трезвого опыта сознана была в своем вымирании и чтобы начала господствовать система мечтательности со всеми своими разрушительными для порядка следствиями, посредством мнимого умозрения вытесняющая опыт даже из той области, которая принадлежит ему одному, – это было необходимо для того, чтобы жестоко наказать поколения, прельстившиеся первою системой. Принимать какие-нибудь меры против этого напора мечтательности – напрасный труд, ибо это – порыв эпохи, усиленный еще всеми другими ее излюбленными тенденциями. Благо мудрецу, возвышающемуся над своею эпохой и над всем временем! Он знает, что время – вообще ничто и что высшее руководительство неуклонно ведет наш род к его истинной цели через кажущиеся уклонения в сторону.