Екатерина Михайлова 1 страница

От автора

Сказки счастливые и не очень

“Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему”, — так или примерно так начал свой знаменитый роман Лев Толстой. Далее граф пошел излюбленным путем всех великих и не очень великих писателей мира — ярко и подробно нарисовал мрачные коллизии жизненной драмы отдельно взятой несчастливой семьи. С незапамятных времен мировая литература, начиная с Гомера и кончая авторами современных детективов, отдает дань семейным несчастьям. Правда, довольно часто в художественных произведениях, особенно в сказках, после всевозможных неприятностей дело кончается свадебным пиром: “И стали они жить-поживать, да добра наживать”.

Не знаю как вам, а мне порой хочется узнать, что же произошло дальше. Как все-таки стали “поживать” герои? Какого именно “добра” они нажили? Сколько, например, у них родилось детей? Как и кто их воспитывал? Рассказывали ли им родители о тех испытаниях, которые пришлось пережить в молодости? А если вдруг, скажем, через десять лет совместной жизни принцу, ставшему к тому времени королем, довелось задержаться на охоте?.. Что переживала его супруга? Может быть, она просто ждала, зная, что в лесу можно заблудиться, но сильный и опытный король обязательно найдет дорогу и вернется к ней? Может быть, она проплакала всю ночь, думая о могучем и страшном колдуне, который, по слухам, обитает в этом лесу? А может быть, ей не давала заснуть мысль о юной красавице-принцессе из соседнего замка? Рассказала ли она супругу при встрече о своих чувствах, страхах, сомнениях? Как отреагировал король? Как он вообще относится к своей жене спустя десять лет после свадьбы? Доверяет ли он ей? Делится ли с ней своими проблемами? Может быть, он, например, считает, что государственное управление — “не бабское дело”? А как думает об этом королева?

Вопросы, вопросы... По-моему, их хватит не на один роман. И ответы вопреки тому, что декларировал Лев Толстой об одинаковости семейного счастья, в каждом таком романе будут разные.

Между тем почему-то никому не приходит в голову просто для разнообразия написать хотя бы захудалый рассказ о жизни семьи счастливой. Может быть, все дело в законах драматургии и счастье действительно всегда банально — одинаково? Может быть, это просто неинтересно?

Рискну предположить, что писатели не желают (а может быть, и не могут) писать романы о счастливых семьях по крайней мере по трем причинам. Во-первых, им не так-то легко найти в реальной жизни повод для вдохновения. Подумайте: много ли вы знаете по-настоящему счастливых семей?

Вторая причина вытекает из первой. Коль скоро (не буду кокетничать и прямо об этом скажу) несчастливых семей и, как следствие, несчастливых людей на этом свете гораздо больше, чем счастливых, обращаться к их чувствам и переживаниям, очевидно, выгодно с точки зрения популярности. (Как психолог и в каком-то смысле писатель утверждаю: каждому, кто берется за перо, не безразлично, “как его слово отзовется”).

В-третьих, любой, даже самый великий автор — такой же человек, как большинство из нас. То есть выросший, скорее всего, в семье несчастливой. Между тем создаваемые им миры и герои есть отражение его личностного восприятия мира. Его чувств, иллюзий, фантазий. В каком-то смысле слепок его жизни, его семьи. Или, говоря языком психологии, его личностные проекции. И это замечательно. В противном случае вместо “Илиады” и “Одиссеи” мы, весьма вероятно, имели бы трактат Гомера о коллективном бессознательном, а вместо “Анны Карениной” — сценарный анализ ее родительской семьи. Однако побочный эффект такого положения дел проявляется в уже отмеченном мною засилии семейных несчастий в литературе.

Однако при ближайшем рассмотрении все истории о семьях несчастливых, опять-таки вопреки Льву Николаевичу, при всем многообразии исторических эпох, фактологии, литературных стилей, оказываются в общем-то похожи, если не сказать банальны.

Как правило, все сводится к известному треугольнику: красивая женщина — несчастная или считающая себя несчастной в браке, супруг, по-своему к ней сильно привязанный, герой-любовник. В зависимости от конкретного произведения каждая из этих типичных ролей может нести самую разную эмоциональную и нравственную нагрузку. Так, образ героини варьируется от инфантильной жертвы несчастных обстоятельств (донна Анна в “Маленьких трагедиях” Пушкина) до бесстыдной и меркантильной хищницы (леди Винтер в “Трех мушкетерах”). В качестве обманутого супруга встречаются и безукоризненно порядочные, искренне любящие мужчины (боярин Морозов в “Князе Серебряном” А.К. Толстого) и бесчестные проходимцы (сэр Персиваль Глайд в “Женщине в белом” У. Коллинза). Герой-любовник с одинаковым успехом бывает и рыцарем без страха и упрека (тот же князь Серебряный), и бесстыдным и безответственным эксплуататором женских чувств и слабостей, каковым, в сущности, является Вронский в той же “Анне Карениной”.

Картина, естественно, дополняется другими участниками представления — завистниками, недоброжелателями, сводниками, моралистами и т.п.

Но смысл всего крутится вокруг исполнителей базовых ролей. Отношения же последних, при всей разнице антуража и человеческих качеств, сводятся к стандартному “танцу”. Каждый движется по замкнутому кругу, выступая то в роли насильника, то в роли жертвы, то в роли спасителя. Часто персонажи проходят такой круг несколько раз. При этом они всегда получают определенный психологический и социальный выигрыш: герой-любовник — подтверждение (явное или опосредованное) статуса “избранника судьбы” и, как следствие, повышение собственной значимости, подкрепляемое реакцией окружающих — восхищением, завистью, ревностью и т.п. Женщина же убеждается в том, что она — “прекрасная принцесса, плененная драконом”. Причем, если первая часть данного вывода представляет бесспорную ценность, наверное, для любой дамы по причинам вполне очевидным, то и вторая его половинка, не столь, быть может, привлекательная на неискушенный взгляд, влечет за собой определенные бонусы: постоянный (пусть даже и не вполне здоровый) интерес общества, право на сочувствие и внимание, а главное — служит отличной приманкой для героев самого широкого диапазона бесстрашия и безупречности, готовых, по законам жанра, прийти на помощь несчастной жертве чудовища. Само же “чудовище”, сиречь обманутый супруг, также получает свою долю “сокровищ”, а именно: моральное оправдание практически любого своего поведения по отношению к жене и детям, плюс все то же сочувствие и внимание — по крайней мере части социального окружения. (Для всех перечисленных базовых ролей возможны любые иные варианты выигрыша, в том числе и сугубо материального порядка.)

С другой стороны, все в этом мире имеет свою цену. И за полученное удовольствие приходится платить. Поэтому любая история о несчастной семье кончается либо фарсом, как, скажем, в семействе Лоханкиных из “Золотого теленка” И. Ильфа и Е. Петрова, либо трагедией, как в произведении графа Л.Н. Толстого.

При этом все взрослые люди — участники несчастливого действа взяли у жизни кредит счастья (как они его понимали) и расплатились по своим долгам. В конце концов, это их право.

Но в истории семьи Карениных, как и во многих других подобных историях, даже если они оканчиваются не столь ужасно, есть “один, который не стрелял...” Я имею в виду семилетнего Сережу — сына Карениных. Он единственный во всей этой истории, кто по-настоящему вызывает сочувствие — во всяком случае, у меня. Как и миллионы других детей, выросших или растущих сегодня в несчастливых семьях, Сережа ничего не выиграл, он только потерял. Он — реальная жертва. Взрослые втянули его в свои игры, сделали заложником своих отношений, мифов, иллюзий, не спрашивая его согласия и даже, по большому счету, не думая о нем. Его вынудили платить по чужим счетам. Платить страшную цену. Впрочем, еще более страшную расплату персонажи “Анны Карениной” уготовили другому ребенку, о котором, каюсь, чуть было не забыл. Если Сереже Каренину предстоит нелегкая жизнь без матери, в эпицентре нездорового интереса соседей, под прессом отцовского деспотизма, многократно усиленного переносом на сына отношения к родившей его женщине, то ребенка, которым забеременела Анна от Вронского, лишили даже такой жизни. Его, еще не родившегося, в буквальном смысле швырнули под поезд.

Я не знаю, состоит ли в этом самая страшная несправедливость нашего мира или же, наоборот, в этом заключена какая-то высшая, сверхчеловеческая правда, но детям не дано выбирать свою судьбу. Их судьба определяется в семье. Семья для ребенка — это некий дар свыше. Это даже не лотерея. Это предопределение, изменить которое он (по крайней мере до тех пор, пока не вырастет и не обретет какую-то меру самостоятельности) не в силах.

Впрочем, очень многие люди не в силах изменить это предопределение на протяжении всей своей жизни. Став взрослыми, они создают собственную семью “по образу и подобию” той, в которой родились и выросли. Они передают предопределение своим детям. И беда, если такое предопределение — не благословение доброй феи, а проклятие злой волшебницы...

Каждый психотерапевт, даже если он не работает с семьями, может засвидетельствовать: первопричина насилия, самоубийств, наркомании, пьянства, разрушенной карьеры, неудачной семейной жизни, душевных расстройств и, наконец, даже многих соматических заболеваний кроется в таком “проклятии”, полученном в детстве.

Воистину: “Мир не только строится в детской, но и разрушается из нее; здесь прокладываются не только пути спасения, но и пути погибели”1.

Не случайно И.А. Ильин, являющийся, по-моему, одним из самых тонких и глубоких исследователей этой проблемы, сравнивал семью со своеобразной живой “лабораторией человеческих судеб”. При этом он отмечал, что “...в лаборатории обычно знают, что делают, и действуют целесообразно, а в семье обычно не знают, что делают, и действуют, как придется”2.

Добавлю от себя, что как в лаборатории, так и в семье все происходит в соответствии с определенными закономерностями, механизм которых действует и оказывает влияние на происходящее вне зависимости от участников процесса. Их можно знать или не знать, считаться с ними или нет, но они так или иначе влияют на результат.

Исследователи, проводящие научный эксперимент, как правило, с такими закономерностями знакомы и в своей деятельности их учитывают. Действующие лица в “лаборатории человеческих судеб” очень часто по самым разным причинам эти закономерности либо игнорируют, либо вовсе о них не подозревают.

Кроме того, в науке лабораторный эксперимент потому и называется “лабораторным”, что он проводится в специальных условиях, позволяющих минимизировать реальные потери в случае неудовлетворительного результата или, не дай Бог, катастрофы. Даже при проведении так называемых полевых испытаний предусматриваются специальные меры безопасности. Скажем, новый самолет поднимает в воздух экипаж, состоящий не просто из опытных летчиков, а из испытателей — людей, специально подготовленных для действий в экстремальных ситуациях, осознающих степень риска и тяжесть возможных последствий.

Взрослые же в своих семейных лабораториях ставят опасные, зачастую смертельные эксперименты сразу, что называется “в живую”. Образно говоря, они отправляют в рейс не испытанный, часто вообще не пригодный для полета самолет, предварительно набив его ничего не подозревающими пассажирами. Эти пассажиры — их дети.

Здесь я должен сделать принципиально важное, на мой взгляд, отступление. За свою, увы, уже не такую короткую жизнь и не такую уж маленькую (слава Богу!) психотерапевтическую практику я не встречал родителей, которые бы сознательно желали зла своим детям или хотели сделать их несчастными.

Это делает меня оптимистом в отношении будущего. Еще больше оптимизма придает то обстоятельство, что в жизни мне встретилось много замечательных женщин — жен, матерей (состоявшихся и потенциальных), несущих истинную любовь и подлинное человеческое тепло. Во избежание двусмысленности хочу заметить: когда я говорю “замечательная женщина”, то не имею в виду “моя любовница”. Кроме того, я знаю по крайней мере нескольких мужчин по-настоящему сильных и надежных.

Теперь вернемся к предмету нашего разговора. Причина распространенности “семейных проклятий” кроется, на мой взгляд, не в злой воле огромного большинства людей, а в том, что, желая сделать для своих детей “как лучше”, родители делают пресловутое “как всегда”. То есть неосознанно воспроизводят по отношению к ребенку и друг к другу те нездоровые, я бы сказал, нечеловеческие отношения, которые они усвоили, будучи детьми, в семье своих родителей.

В этой книге мне хочется показать, как, в какие моменты, под воздействием каких сил формируются в семье механизмы, делающие людей несчастливыми. Я хочу предложить вам взглянуть на жизнь человека и, может быть, на вашу собственную жизнь через призму семьи и постараться понять законы, по которым формируется и живет в семье человеческая личность. Кроме того, я рискну предложить вашему вниманию некоторые способы сделать реальные шаги к тому, чтобы изменить свою жизнь, если вы ощущаете потребность в таких изменениях.

Я не страдаю манией величия в ее крайних проявлениях и потому не ставлю своей целью сделать то, что не удалось ни И.А. Ильину, ни В. Сатир, ни Э. Берну, ни многим другим более опытным и, наверное, куда более талантливым, чем ваш покорный слуга, людям — избавить человечество от проблемы несчастливых семей. Но если кто-то, прочитав эту книгу, почувствует желание быть чуть-чуть внимательнее к своим близким, встать на какой-то момент на их точку зрения в семейном конфликте или просто спросит себя: “Насколько я хорош(а) как отец, муж, жена, мать, и если действительно хорош(а), могу ли стать еще лучше?” — то вы тем самым убедите меня, что кусок жизни, отданный настоящей работе, прожит не зря.

По ходу изложения я постараюсь избавить вас от психологизмов и профессионального жаргона, но без некоторых специальных терминов, увы, не обойтись. Вот я прочитал написанное и уже наткнулся на “базовые роли”, “проекции”, “сознательно”, “неосознанно”. Придется объясниться. В конце концов, коллеги и те, кто уже знаком со всеми этими терминами, могут просто перевернуть страницу.

Несколько слов о психоанализе

и кое о чем еще

Начну, пожалуй, с главного. Все современные психологические школы так или иначе исходят из того, что человеческое сознание, психика или, если хотите, душа — дело не в терминах (лично мне ближе последнее) — состоит как бы из двух частей. Светлое поле — те знания, способности, потребности, чувства, желания и т.д., которые осознаются человеком в данный момент и которые он, следовательно, может контролировать и использовать. Осознанные потребности и желания он может сознательно — то есть руководствуясь своей доброй волей удовлетворять или оставлять без внимания. В отношении их у человека имеется свобода выбора.

Те же качества и потребности личности, которые остаются в темных областях, так сказать, тайниках души, оказываются вне нашего контроля. Они объективно существуют, но мы о них как бы не знаем. “Как бы” потому, что они порой дают о себе знать в снах, смутных влечениях, беспричинных на первый взгляд переживаниях. Оставаясь вне нашего контроля, они зачастую влияют на нашу жизнь вопреки нашей воле. Мы не можем воспользоваться теми ресурсами и возможностями, о которых не имеем ясного представления, даже если они у нас есть. Мы не можем свободно выбирать, стоит ли удовлетворять потребность, о которой не подозреваем. Но если такая неосознанная потребность или желание существует, то она начинает самореализовываться, влияя неявным для нас образом на наше поведение. Иными словами, человек не имеет возможности выбора по отношению к неосознанной части своей личности. И чем больше эта часть, тем менее человек свободен в принятии решения, в выборе жизненного пути. Именно в темных закоулках души человека гнездятся порой драконы. И эти драконы, о присутствии которых он не подозревает, временами прорываются наружу и овладевают человеком, превращая его в чудовище. В этих же закоулках скрываются и проклятия, программирующие человека на поведение, делающее его нечастным. В свое время К.Г. Юнг предложил прекрасную, на мой взгляд, модель, иллюстрирующую сознательное и бессознательное. Он представил человеческую душу в виде шара, плывущего в космической темноте. На поверхности шара горит фонарь. Пространство, освещенное им, и то, что в этом пространстве находится, — и есть светлое или ясное поле сознания. То же, что погружено во мрак, является подсознанием. Образ шара не случаен. Каким бы ярким ни был фонарь, всегда останется темная область на противоположной стороне шара. Каким бы совершенным, духовно и психически здоровым ни был человек, что-то внутри себя он все равно не будет осознавать. Но чем ярче горит свет в душе человека, тем полнее он может использовать ресурсы своей личности, а, следовательно, тем полнее реализовывать себя в жизни. Чем ярче этот поистине фаросский свет, тем шире свобода выбора человека, тем в большей степени он обладает свободой воли — пожалуй, главным качеством, отличающим его от животных.

Еще одно понятие, без которого не обойтись, — это идентичность. Ведущий авторитет в данной области Э. Эриксон характеризовал ее как “ субъективное вдохновенное ощущение тождества и целостности ”3, переживаемое личностью. Это нечто, что соединяет прошлое и будущее, воспоминания и мечты, внутренний и внешний мир отдельного человека в единую вселенную. Причем каждый элемент этой вселенной, будучи частью единого целого, сохраняет свою уникальность и неповторимость. Родоначальниками современного понимания идентичности Эриксон считает “двух бородатых патриархов” — У. Джеймса и З. Фрейда. Не оспаривая данное утвер­ждение, я позволю себе привести в дополнение к определению Э. Эриксона цитату из труда о. Павла Флоренского, посвященного истории философии и, в частности, соотношению единичного и общего:

“Слезы и улыбки, радость и горе, грехи и подвиги отдельного человека не “похожи” друг на друга и не объединяются ни в каком “вообще”; но они не суть простое неупорядоченное, необъединенное, некоординированное множество, а суть именно энергии одного лица, суть едино в лице, и в них, в этих многовидных энергиях, познается... единая духовная мощь лица”4.

Осознание личностью всех собственных многообразных проявлений как действия единого центра, “единой духовной мощи”, о которой говорит о. Павел, своей, если угодно, “самости” я бы и назвал ощущением идентичности.

Уф! Кажется, с основами психоанализа покончено. Надеюсь, я вас не слишком утомил. Теперь еще чуточку терпения. Надо сказать пару слов о ролях и сценариях.

Разновидностей ролей в жизни существует великое множество. В книге речь идет главным образом о ролях психологических. Под ними понимается то актуальное состояние души, в котором пребывает человек в конкретный момент своей жизни или которое чаще всего проявляется в отношениях с конкретным человеком. Психологическая роль может соответствовать или не соответствовать требованиям реальной ситуации. Иными словами, психологическое состояние, а, следовательно, реакции и поведение человека могут быть адекватны или неадекватны тому, что происходит на самом деле. Поясню на примере. Скажем, руководитель, проводящий совещание сотрудников (социальная ситуация “начальник — подчиненный”), может выступать как заботливый или же строгий и требовательный отец семейства, как деловой и объективный взрослый человек или как, скажем, капризный ребенок. Все это роли психологические, отражающие его актуальное состояние. Я не случайно упомянул, что в одной и той же ситуации человек может вести себя как родитель, как взрослый или как ребенок. Вообще-то разновидностей психологических ролей тоже существует великое множество (например, упомянутые выше насильник, спаситель, жертва). И столь же много их классификаций. Но для простоты изложения в дальнейшем — за исключением случаев, оговоренных особо, — я буду придерживаться модели, предложенной Эриком Берном.

Он говорил о том, что в душе каждого человека живут как бы три субличности: родитель, взрослый и ребенок (дитя). Отсюда название: РВД-модель. В каждый момент своей жизни индивид пребывает в одном из этих состояний “Я” — эго-состояний. И тогда он чувствует, мыслит и действует в рамках преобладающего эго-состояния. Функциональное содержание этих состояний может быть описано следующим образом.

Р (“Родитель”) — источник социально-нормативной информации, содействующей преемственности поколений. Это состояние “Я” включает в себя социальные установки и стереотипы поведения, усвоенные из внешних источников, преимущественно от родителей и других авторитетных лиц. Это могут быть:

а) совокупность полезных, проверенных временем правил и руководств;

б) определенный набор предрассудков и предубеждений.

В процессе общения Р-позиция обычно проявляется в критичном, оценочном поведении по отношению к другим, в менторских, “отеческих” высказываниях и замечаниях, а также в оказании покровительства, защиты, в протекционизме.

В (“Взрослый”) — основа реалистического поведения. Ориентированное на сбор и анализ объективной информации, это состояние организованно, активно, разумно, адаптивно и характеризуется действиями на основе хладнокровной оценки ситуации и бесстрастных рассуждений.

Д (“Дитя”) — эмоционально-непосредственное начало в человеке. Оно включает в себя все импульсы, естественно присущие ребенку (изобретательность, любознательность и доверчивость, но также капризность, обидчивость и др.). Д-позиция включает укоренившийся в структуре личности ранний детский опыт взаимодействия с окружающими, способы реагирования и установки, принятые по отношению к себе и другим: “Я — хороший” или “Я — плохой”, “другие — плохие” или “другие — хорошие”. Внешне это состояние выражается в следующих формах:

а) как детски непосредственное отношение к миру — творческая увлеченность, наивность гения;

б) как архаичное детское поведение — упрямство, злость, обидчивость, легкомыслие5.

Э. Берн ввел также понятие “жизненного сценария”. Согласно его подходу, драма жизни начинается с момента рождения человека. Сценарий записывается в эго-состояние Ребенка через общение между родителями и ребенком. По мере роста дети приучаются играть различные роли и неосознанно ищут тех, кто играет дополнительные роли. Когда они становятся взрослыми, то исполняют свои сценарии в контексте того социального окружения, в котором живут. Сценарии могут быть конструктивными, деструктивными или непродуктивными, то есть никуда не ведущими. Семейный сценарий содержит установленные традиции и ожидания для каждого члена семьи, которые успешно передаются из поколения в поколения.

Помимо личных сценариев, которые формируются в детстве в результате непосредственного влияния членов семьи, Э. Берн отдельно выделяет понятие “эписценария” для описания сценариев, которые передаются в оформленном виде из поколения в поколение, “как горячая картофелина”. Как правило, это и есть то самое “семейное проклятие”, и если ничего не предпринять, оно может воспроизводиться снова и снова. Дальше мы увидим, как и почему это происходит.

На этом мне хочется закончить с теорией и вернуться к предмету нашего разговора — к жизни человека в семье. Но прежде чем в семье родится первый ребенок, должна родиться сама семья. Итак, с чего же все начи­нается?

Глава 1

Великие сумасшедшие

Крымская прелюдия,

или Один день из жизни отдыхающих

Все началось как обычно. В августе 1999-го я отдыхал в Бательмане, в Крыму. Я не оригинален: мне нравятся море, солнце, красивые пейзажи, хорошие вина и вкусные блюда. Кроме того, мне нравятся женщины со светлыми волосами — здесь я тоже не оригинален. В тот август все на побережье отвечало моим неоригинальным вкусам: по утрам солнце заливало расплавленным золотом водную гладь, вечером окрашивало вершины гор в цвета мечты. В ресторанчике прямо на берегу до утра разливали вполне приличную “Массандру” и изумительно готовили свежую рыбу.

Утром на пляже, а вечером в этом замечательном заведении собирались очаровательные дамы. Среди них встречались блондинки. Чего еще желать? Мне было хорошо.

Однако ко всему, в том числе и к хорошему, в конце концов привыкаешь. После двух недель отдыха меня всегда начинает сначала почти незаметно, а затем все сильнее и сильнее тянуть домой и — о ужас! — даже на работу. Подозреваю, что в этом я тоже не оригинален. И вот когда до отъезда оставалось дня три и тяга к родному очагу и групповой психотерапии приобрела выраженный характер, я увидел ЕЕ!

Болтаясь на надувном матрасе метрах в пятидесяти от берега с закрытыми глазами, я решал сложную задачу: как скоротать время, оставшееся до отправления поезда “Севастополь — Москва”. Удовлетворительное решение не находилось. Вспомнив золотое правило, часто выручающее в трудных ситуациях: “Неважно, что мы будем делать завтра, важно, что мы будем делать прямо сейчас!” — я, было, уже развернулся к берегу, чтобы отправиться спать до обеда...

Набежавшая волна швырнула мне в лицо пригоршню соленых брызг. Я протер глаза и увидел плывущую навстречу незнакомую блондинку. Сам не знаю почему, поравнявшись с ней, я спросил какую-то дежурную глупость. Что-то вроде: “Девушка, не Вы ли одолжили мне вчера в душе шампунь?” Блондинка широко распахнула огромные голубые глаза и... И тут я увидел, что в глазах этих утонуть куда легче, чем в Черном море и даже в Тихом океане, что блондинкой ее сделала природа, а не парикмахерская, что у нее изумительный овал лица, а фигура могла бы вдохновить Родена на создание скульптуры юной весны. Передо мной была если не сама Афродита, только что родившаяся из морской пены, то ее первородная дочь.

Из моей головы моментально исчезло все связанное с отъездом домой, работой и прочей чепухой. Неземная красота морской царевны заслонила весь остальной мир.

Блондинка широко распахнула огромные голубые глаза и... видимо, тоже увидела что-то не совсем обычное. В общем, мы отправились осматривать подводный грот...

Наверное, каждому хотя бы раз в жизни приходилось испытывать самому или наблюдать со стороны нечто подобное. Когда по каким-то необъяснимым причинам, пусть на самом деле красивая и очаровательная женщина (а должен заметить, что Вера — так зовут блондинку моего романа — объективно очень красивая девушка и замечательный, легкий человек), но все же одна из многих, становится для мужчины Богиней, достойной поклонения, и когда по тем же или несколько иным, необъяснимым причинам пусть на самом деле интересный (между прочим, я за метр девяносто ростом, знаю массу забавных пустяков и немного разбираюсь в кое-каких серьезных вопросах), но опять-таки один из многих, не менее достойных, мужчина становится для женщины героем, заслуживающим особого внимания, — законченные романтики назовут это чудом. Полные прагматики — больной фантазией. Но реальность явления не смогут отрицать ни те, ни другие. Оно внезапно и непредсказуемо. Поэтому не всегда и не всюду герои и богини находя друг друга.

Если в обратившемся к ней мужчине женщина ни сознательно, ни на уровне подсознания не видит ничего похожего на своего героя, то на вопрос: “Не Вы ли одолжили мне шампунь?” она, скорее всего, просто ответит: “Нет, не я” — и поплывет дальше.

Если в плывущей навстречу женщине мужчина не находит ничего, что напоминало бы его богиню, он, возможно, скажет что-то умное или отметит про себя ее хорошую фигуру, но вряд ли обратится к ней с идиотским вопросом.

В случае же, когда герой и богиня узнают друг друга (сначала, как правило, на уровне смутного, почти неосознанного ощущения), они, скорее всего, отправятся в совместное плавание на поиски достопримечательностей и приключений. В ходе этого путешествия первое впечатление либо получает все новые и новые подтверждения и перерастает в уверенность, либо наступает разочарование у одного из партнеров или же у обоих.

Если мужчина и женщина более-менее синхронно обрели уверенность, что она действительно богиня, а он — истинный герой, они могут принять решение продолжить совместное плавание уже по морю житейскому. В этом случае дело кончается тем самым свадебным пиром, о котором пишут в сказках. Но точнее было бы сказать, что пиром дело только начинается.

Мифы и реальность,

или Какое отношение имеет поэзия

“медового месяца” к прозе семейной жизни

Далее следует “медовый месяц”. Я не думаю, что по срокам понятие это следует воспринимать буквально. Мне кажется, что медовый месяц продолжается до тех пор, пока каждый из молодоженов продолжает пребывать в уверенности, что его партнер — воплощенное совершенство. Это специфическое состояние души и непосредственно связанный с ним период семейной жизни в западной психологии нередко называют “crazy” — помешательство. Оно по-своему очень точное: представления об избраннике или избраннице у индивида, пребывающего в таком состоянии, действительно сильно идеализированы, искажены и зачастую имеют мало общего с реальным человеком. Такая искаженность образа проявляется в отношениях, действиях и поступках, часто не адекватных реальности. Состояние это есть крайнее проявление того, что И.А. Ильин очень точно называл “любовью инстинкта”. По его определению, “...любовь инстинкта ищет того, что данному человеку субъективно нравится, с тем чтобы потом слепо идеализировать это нравящееся и без всякого основания приписывать ему в воображении все возможные совершенства... Формула этой любви приблизительно такова: “Этот предмет мне нравится, значит, ему должно быть присуще всякое совершенство; мил — значит хорош; по милу хорош...”1 “Само собой разумеется, — добавляет мыслитель, — что за этим ослеплением, за этой наивной идеализацией следует в большинстве случаев раннее или позднее разочарование”2. И это неизбежно. Как бы глубоко ни погрузился человек в состояние влюбленности, в конце концов он замечает, что предмет его обожания и живущий рядом с ним подлинный супруг суть очень разные персонажи.