Есть такой анекдот: «Назовите произведение западного писателя, которое возвышает идеалы коммунизма. – “Обком звонит в колокол”!»

Да, верно. Не так уж и остроумно. Я помню, они там его всего зачитывали до дыр... Даже я полюбопытствовал, стал в очередь и прочел. Ася все время ходила на пляж. Зрелище, которое открывалось по ее возвращении с пляжа, было довольно сильным. Никогда не забуду, как она дефилирует по улице Тенистой с полотенцем в руках, а за ней тянется шлейф каких-то мужиков, которые трясутся от похоти. Ася невозмутимо, равнодушно закрывает калитку перед их носами и возвращается к своему чтению. А те, значит, трутся под забором, потому что зайти на профессорскую дачу невозможно. Я хожу по саду в безделье. Иногда меня подзывали поклонники Пекуровской. Один, помню, был кавказцем: «Мальчик, иди сюда! Конфэтку хочэш? Ну, мальчик, ну вызови ее!». Максимум, что я мог сделать – это подойти к Асе и сказать: «Вас там дядя спрашивает». Она говорила: «Какой дядя? Жирный такой, с усами? Нет, этот пошел».

И тут приехал ее муж. Я его запомнил, потому что это был такой здоровенный дядька с бородой. Его звали Сережа. И, как муж Аси, он был допущен нашей семьей в сад, в смысле – в дом. Видимо, между супругами произошла какая-то ссора. Или сцена ревности. Они поругались и не разговаривали дня два или три. Я понятия не имел, кто он такой. И лишь много позже узнал, что это был Сам Довлатов. Короче говоря, Ася ушла на пляж одна и не взяла его с собой. Довлатову было нечего делать, и он тоже шлялся по саду, как и я. В итоге, мы вместе пошли на пляж. Я ему тогда, наверное, заменил Асю.

Мы купались на Аркадийском мысу, где в то время еще были скалы. Плавали мы оба великолепно. Я в то время еще не выполнил мастерскую норму, был только кандидатом в мастера спорта. Когда заходили в воду, Сережа повернулся ко мне и говорит: «Настоящий мужчина не должен бояться заплывать далеко». Я сказал, что вовсе не боюсь. И мы с ним поплыли к фарватерному бакену. По дороге о чем-то беседовали. Не помню, о чем. Но помню ощущение сильного обаяния и остроумия. Кажется, он говорил, что мужчина должен также хорошо плавать, как Байрон. Ибо Байрон писал, что настоящий мужчина обязан обладать всего двумя умениями: драться и плавать. Этот бакен находился километрах в полутора от берега.

Прицепились к бакену, отдохнули. Когда поплыли назад, нас заметили со спасательной станции, послали катер, хотя мы совершенно не собирались тонуть. Нас вытащили на борт и сказали: «Нарушаете», после чего отвезли на берег. Довлатов был первым человеком в моей жизни, от которого я слышал необычайно виртуозную ругань. Ругался он несколько минут подряд, очень мало повторяясь. Было красиво, я тогда впервые ощутил, что и матерная брань в хороших руках, или устах, может оказаться весьма эстетичной. Я был воспитан своей бабушкой, и поэтому испугался, когда узнал, что «нарушаю». Короче, нас оштрафовали. А мы в одних плавках, денег при себе нет. Довлатов решил откупиться. Где он взял деньги, я не понял. Я даже не понял, кто кому ставил… Короче, в те времена на пляжах продавалось вино в бочках, «столове рожеве». Стакан стоил восемнадцать копеек. В общем, Довлатов как-то ухитрился им поставить, чтоб они отстали. Все тут же нашли общий язык и радостно выпили. Мне, по малолетству, выпить не дали. Спустя несколько лет я познакомился с Женей Рейном и понял, что Довлатов по сравнению с ним вовсе и не матерился, а изъяснялся изысканнейшим языком, скажем, Мережковского, Марселя Пруста или Оскара Уайльда.

Женя Рейн ругался куда более богато и выразительно. Он гостил у нас в шестьдесят шестом году, в год моего поступления в университет. Приехал осенью и жил в этой самой комнате, в которой мы сейчас сидим. Его речь и сама личность производили совершенно завораживающее впечатление. Я не слишком хорошо знаком с его эпистолярным наследием, поскольку с детства терпеть не могу поэзию. Но в разговоре Рейн был совершенно неотразим. Мы специально собирались компаниями по вечерам, чтобы его послушать. Ходили «на Рейна». Он жил у нас довольно долго, недели две. Я гулял его по городу. Он мне тогда говорил, что такому способному юноше не следует просиживать в этой дыре, а ехать в Питер или Москву. И даже выражал склонность мне посодействовать.

Однажды Рейн сказал, что всю жизнь мечтал побывать на одесском толчке. Годы советской власти сделали Одессу таким же занюханным городом, как и все остальные. Но толчок каким-то образом сохранялся и был знаменит на весь Советский Союз. Нам составил компанию мой друг Сережа Мохненко. Мы сели в тачку и поехали на улицу Химическую, где толчок располагался в те времена. Он занимал целый пустырь возле еврейского кладбища. На первый взгляд, обыкновенная барахолка. С рук продавали всякую всячину. Каждый раз одесский толчок перекочевывает на новое место. В мрачные времена царизма его функции выполняли кварталы вокруг «Привоза». Затем он находился на Мещанской площади, у линии порто-франко, на границе с Молдаванкой. При советской власти переехал на Химическую. После нее – на седьмой километр овидиопольской дороги, где находится и сейчас... На Химической мы помогли Рейну выбрать американский клетчатый пиджак. По тем временам это была довольно роскошная покупка. Дело в том, что все ходили в советских шмотках и оторвать настоящую американскую или французскую тряпку можно было, при определенном везении, только на толчке. Причем, даже относительно по сходной цене.

Когда мы взяли такси туда, шофер назвал одну цену, а когда приехали назад, таксист потребовал на порядок больше. Рейн возмутился и сказал, что больше не даст ни копейки. Шофер настаивал. И тогда Рейн разразился таким потоком роскошной брани, что Довлатов с его убогим матом мне показался невинным младенцем. Он матерился минут пять, ни разу не повторившись. Мне и не снилось такое высокое искусство в этой области. Я же не знал, с кем имею дело… В тот момент Рейну было тридцать пять лет, и он мне казался Мафусаилом. Он ходил по дому в своем клетчатом пиджаке и интересовался: «Как ты думаешь, Андрюша, идет мне этот пиджак или нет?». Я внутренне удивлялся: он еще заботится о том, идет ему или нет? Что вообще этому старому дядьке может идти? Он был упитанный, с животом, со всеми делами. Очень славный, веселый. Не знаю, тот ли это пиджак, который Рейн подарил Бродскому перед эмиграцией на Запад. Не исключено, что тот. Если так, то пиджак вернулся на свою историческую родину спустя много лет. Видимо легендарный клетчатый пиджак Бродского существовал на самом деле, поскольку другого у него, кажется, тогда не было. Ведь достать американский пиджак в середине шестидесятых в принципе было невозможно.