Глава 13. Мистер и миссис Оливер Бэрретт III

Мистер и миссис Оливер Бэрретт III

имеют честь пригласить вас на обед по случаю шестидесятилетия мистера Бэрретта. Обед состоится в субботу шестого марта и семь часов в Дувр Хаус, Ипсвич, Массачусетс.

R. S. V. Р.[12]

– Ну? – спросила Дженнифер.

– Ты еще спрашиваешь? – сказал я, конспектируя дело «Штат против Персиваля», ставшее чрезвычайно важным прецедентом в уголовном законодательстве.

Дженни помахала приглашением, чтобы привлечь мое внимание.

– Я думаю, что уже пора, Оливер, – сказала она.

– Пора сделать что?

– Ты прекрасно знаешь, что, – ответила она. – Неужели ему надо ползти сюда на четвереньках? Я продолжал писать, пока она меня обрабатывала.

– Олли, он же пытается помириться с тобой!

– Ерунда, Дженни. Конверт надписан рукой моей матери.

– А мне показалось, ты сказал, что и не взглянул на него! – чуть ли не закричала Дженни. – Олли, ну подумай, – продолжала она умоляюще. – Ему же исполняется шестьдесят лет, черт побери! Откуда ты знаешь, дотянет ли он до того времени, когда ты, наконец, соизволишь помириться с ним?

Я проинформировал Дженни в примитивнейших выражениях, что примирение никогда не произойдет, и попросил ее любезно разрешить мне продолжать мои занятия. Она молча уселась на краешке подушечки у моих ног. Хотя Дженни не издавала ни звука, я вскоре почувствовал, что она пристально разглядывает меня. Я посмотрел на нее.

– Когда‑нибудь, – сказала она, – когда тебя будет «доставать» Оливер V…

– Его никогда не будут звать Оливер, уж в этом‑то будь уверена! – рявкнул я.

Она не стала кричать на меня, как делала это обычно, когда я повышал голос.

– Послушай, Ол, даже если мы назовем его «Клоун Бозо», этот ребенок все равно будет отвергать тебя, хотя бы только потому, что ты известный гарвардский спортсмен. А к тому времени, как он станет первокурсником, ты, возможно, уже будешь заседать в Верховном Суде!

Я сказал ей, что наш сын наверняка не будет отвергать меня. Она поинтересовалась, почему я так уверен в этом. Я не смог представить никаких доказательств. То есть я просто знал, что наш сын не будет отвергать меня, но я не мог точно сформулировать почему. И тогда Дженни вдруг сказала ни с того ни с сего:

– Оливер, твой отец любит тебя. Он любит тебя точно так же, как ты будешь любить Бозо. Но у вас, Бэрреттов, так чертовски развито чувство собственного достоинства и соперничества, что всю свою жизнь вы можете думать, что ненавидите друг друга.

– Если бы не ты, – пошутил я.

– Да, – согласилась она.

– Обсуждение дела прекращено, – сказал я, будучи как‑никак мужем и главой семьи.

Я снова уставился в дело «Штат против Персиваля», и Дженни встала. Но тут она вспомнила еще кое‑что.

– Но еще надо решить вопрос с «R. S. V. Р.». Я заметил, что выпускница Рэдклиффа по классу музыки, вероятно, могла бы сама придумать краткий, но любезный негативный ответ безо всякой профессиональной помощи.

– Послушай, Оливер, – сказала она, – вероятно, я в своей жизни и лгала, и хитрила. Но я никогда никому нарочно не причиняла боли. И не думаю, что смогла бы это сделать.

– Неужели ты не можешь просто написать записку?

– Я сейчас потеряю терпение. Скажи мне номер их телефона.

Я сказал и в ту же секунду погрузился в чтение апелляции Персиваля в Верховный Суд. Я не прислушивался к тому, что говорила Дженни. То есть я старался не прислушиваться – она ведь находилась в этой же комнате.

– О, добрый вечер, сэр, – услышал я. Неужели Сукин Сын сам подошел к телефону?.. Она зажала рукой трубку. – Олли, все‑таки надо ответить отрицательно?

Мой утвердительный наклон головы означал, что это необходимо, а взмах руки – что она должна поторопиться, черт побери.

– Мне ужасно жаль, – сказала она в трубку. – То есть я хотела сказать, что нам ужасно жаль, сэр…

«Нам!» Зачем ей надо было еще и меня сюда впутывать? И почему она, в конце концов, не может добраться до сути дела и повесить трубку?

– Оливер! – Она снова зажала трубку рукой и заговорила громче: – Ему же очень больно, Оливер… Неужели ты можешь просто так сидеть, когда твой отец истекает кровью?

Если бы она не была сейчас в таком взвинченном состоянии, я мог бы еще раз объяснить ей, что камни не кровоточат, что она не должна проецировать свои ошибочные итало‑средиземноморские понятия о родителях на скалистые кручи утеса Рашмор. Но она была очень расстроена. И это расстраивало и меня тоже.

– Оливер, – умоляюще произнесла она, – неужели ты не можешь сказать хоть одно слово? Ему? Она, наверное, сошла с ума!

– Ну, может быть, что‑нибудь вроде «здравствуй»? Она протягивала мне трубку. И пыталась не заплакать.

– Я никогда не буду разговаривать с ним. Ни‑ког‑да, – сказал я совершенно спокойно.

Теперь она плакала. Беззвучно, но слезы текли у нее по лицу. И потом – потом она стала умолять.

– Ради меня, Оливер. Я никогда ни о чем тебя не просила. Пожалуйста.

Три человека. Все мы трое просто стояли (мне почему‑то показалось, что мой отец тоже находится здесь) и ждали чего‑то. Чего? Чтобы я что‑то сделал?

Этого я сделать не мог.

Разве Дженни не понимает, что она просит о невозможном? Что я сделал бы все, абсолютно все, но только не это? Я уставился в пол, качая головой из стороны в сторону с выражением непреклонного отказа и чрезвычайной неловкости, а Дженни яростно прошептала – такого тона я у нее еще не слышал:

– Ты бессердечный ублюдок. – А потом закончила разговор с моим отцом, сказав: – Мистер Бэрретт, Оливер хочет, чтобы вы знали, что по‑своему…

Она остановилась, чтобы сделать глубокий вдох. Я был настолько ошарашен, что мог только дождаться конца моего мнимого устного послания.

– …Оливер очень вас любит, – закончила она и быстро нажала на рычажок.

Нет никакого разумного объяснения тому, что я сделал в следующую секунду. Прошу признать меня временно невменяемым. Поправка: я ничего не прошу. Меня никогда нельзя простить за то, что я сделал.

Я выхватил из ее руки телефонную трубку, затем выдрал телефон из розетки и швырнул его через всю комнату.

– Черт бы тебя подрал, Дженни! Убирайся из моей жизни ко всем чертям!

Я застыл, дыша, как зверь, в которого неожиданно превратился. Господи Иисусе! Что же, черт возьми, со мной случилось? Я повернулся, чтобы взглянуть на Дженни.

Но ее не было…

Я искал ее повсюду.

В библиотеке Школы Права я рыскал по рядам зубривших студентов… Потом Харкнесс Коммонз, холл, кафетерий. Потом сумасшедшая беготня по Агассиз Холлу в Рэдклиффе. Там ее тоже не было. Теперь я носился повсюду, и мои ноги старались бежать с такой же скоростью, что и мое сердце.

Пейн Холл[13]? (Черт побери, какая ирония в этом названии!) Внизу находятся комнаты для фортепианных занятий. Я знаю Дженни. Когда она злится, она должна изо всей силы стучать по этой чертовой клавиатуре. Правильно, но что она будет делать, если до смерти перепугана?

Инстинкт заставил меня остановиться у двери, за которой я услышал сильные (рассерженные?) звуки прелюдии Шопена. На мгновение я застыл. Играли с ошибками, весьма паршиво – остановились и снова начали. В одной из пауз я услышал женский голос, произнесший: «Дерьмо!» Это наверняка Дженни. Я распахнул дверь.

За роялем сидела какая‑то клиффи. Она взглянула на меня. Некрасивая широкоплечая хипповая студентка, раздраженная моим вторжением.

– Что скажешь, парень? – спросила она.

– Плохо, очень плохо, – сказал я и снова закрыл дверь.

Затем я побежал на Гарвард Сквер.

Где же Дженни?

Я стоял, ничего не делая, заблудившись во мраке этого островка на Гарвард Сквер, не зная, куда идти и что делать дальше. Какой‑то цветной подошел ко мне и спросил, не хочу ли я уколоться или покурить травки. Я задумчиво ответил ему:

– Нет, спасибо, сэр.

Теперь я уже не бежал. И вправду, зачем бежать в пустой дом? Было очень поздно, и во мне все застыло скорее от ужаса, чем от холода (хотя было не жарко, можете мне поверить). Когда я был в нескольких ярдах от дома, мне показалось, что на верхней ступеньке лестницы кто‑то сидит. Наверное, это галлюцинации, подумал я, ведь фигура не двигается.

Но это была Дженни.

Это она сидела на верхней ступеньке.

Я слишком устал, чтобы паниковать, и чувствовал слишком большое облегчение, чтобы радоваться…

– Джен?

– Олли?

Мы оба говорили так тихо и спокойно, что было невозможно понять, какие чувства скрываются за нашими словами.

– Я забыла ключ, – сказала Дженни. Я стоял у подножия лестницы, боясь спросить, сколько времени она уже здесь сидит. Я только знал, что я поступил с ней ужасно.

– Дженни, прости меня…

– Замолчи. – Она прервала мои извинения, а потом произнесла очень тихо: – Любовь – это когда не нужно говорить «прости».

Я помчался вверх по ступенькам – туда, где она сидела.

– Я хочу лечь спать. О'кэй? – сказала она.

– О'кэй.

Мы пошли к себе в квартиру. Когда мы раздевались, она подняла глаза и сказала, успокаивая меня:

– Я говорила правду, Оливер.