Реализм? А как же пелевинская мистика? Справедливый вопрос

Как и для чего сочетаются эти несовместимые, казалось бы, вещи в романе? Здесь я подхожу к неким выводам, и мистика — это тот камешек, по которому удается многое понять и почувствовать.

Мистика, — через весь роман она проходит красной нитью. Трудно вынести до конца настоящий реализм, куда легче «улететь», упорхнуть от него в мистику и немного расслабиться, позабавиться. Если бы творчество Пелевина не претендовало на большее, чем развлекательное чтиво, этого очерка бы не было, вот почему я все-таки достаточно серьезен. Мистическое представление о сверхсостоянии и сверхспособностях сверхчеловеков — это тоже не новый взгляд на «нашу тему». С творчеством, например, Успенского, Пелевин, безусловно, также знаком.

Такого у Ницше, конечно, нет. Приятно пофантазировать вместе с Пелевиным о чудесных свойствах сверхчеловеков, может такими они и будут! Но для Ницше нет мистики в сверхчеловеке, мистика не является его опорой или спасением, как для пелевинского Чапаева. Мистика Ницше другого рода. Там, где его мысль пытается убежать за границу доступного — только там он пользуется мистическими объяснениями, но какими! Он дает мистическим вещам почти научное определение.

Ницше:

«Может быть покажется непонятным, что я сказал об «основной воле», поэтому я позволю себе дать пояснение. То повелительное нечто, которое народ называет духом, хочет быть господином в себе и вокруг себя и чувствовать себя господином: оно имеет волю, стремящуюся из множественности к единству, обуздывающую, властолюбивую и действительно господствующую. Ее потребности и способности в этом случае те же, какие физиологи установили для всего, что живет, растет и множится… Цель его при этом заключается в приобретении нового опыта, во включении новых вещей в старые ряды — следовательно в росте, или, точнее, в чувстве роста, в чувстве увеличения силы.»

Зато сверхчеловек Пелевина обладает не только мистическими свойствами, способностями, но даже и … предметами. Мистика присутствует в романе с самого начала, когда Пустота понимает, что «происходящее не заговор против меня — подобного никто просто не успел бы подстроить — а обыкновенный мистический вызов». Курсив мой. Далее мы встретим волшебные шашки Чапаева и барона Юнгерна, преодолевающие пространство и создающие эффект некоего мистического присутствия, наподобие того, что почувствовал Ленин; телепатию, когда многие мысли навязывались Чапаевым Пустоте; белых слонов, выходящих из-за куста; глиняный пулемет и прочие сказки.

«Чапаев, один из самых глубоких мистиков, которых я когда-либо знала», — говорит Анна.

Или вот что говорит сам Чапаев Петьке: «Страх всегда притягивает именно то, чего ты боишься. А если ты ничего не боишься, ты становишься невидимым». Поистине, весь русский фольклер собран Пелевиным под крышей своего романа.

К концу романа мистика сгущается, воплощаясь в мистической реке УРАЛ, радужном потоке бытия, в котором содержится все и в котором исчезают даже сверхчеловеки.

Интересно! Интересно? Мистика… Красивый художественный прием в духе Булгакова? Составляющая авторского стиля? Пожалуй. Однако… Здесь открывается мне особое лицо Пелевина, здесь я вскрываю его вены. Здесь течет его собственная кровь, круто разбавленная наркотиком (прочтите эпиграф). Здесь дух начинает смердеть, кровь слабеть и вырождаться, потому что Пелевин не только писатель, но еще и читатель, а начитался он многого, может даже слишком. Мне кажется, я понимаю эту кровь, и она мне … чужая. Я не люблю не только читающих, но и пишущих бездельников.

Вот вам «мое» мнение на счет мистики (угадайте за ним и еще чье-то). Конечно, легко быть сверхчеловеком, имея в стоге сена броневик с глиняным пулеметом, к которому ведет подземный ход, а также зная о том, что река УРАЛ есть спасение, а не смерть, и т.п. Можно тогда непринужденно бухать самогон в бане и получать удовольствие от своей «высоты» и «бессмертия». Вот только … сказки все это, а сказки, как известно, обман. Детям нравятся, впечатляют, но вам, любители Пелевина, я может открою глаза — впечатляя вас сказками, автор лишь утонченно смеется над вами и смех его, в отличие от смеха Ницше, не так добр. Ведь сам Пелевин знает истинную цену мистики, как следствия и причины разбавления крови современным наркотиком или наркотиком современности — итоговой пустотой. Не скрывают от меня эту итоговую пустоту никакие наслоения загадок. Имеющий уши — да услышит.

И вся эта «детская» пелевинская мистика проистекает, на мой взгляд, из этой умышленной иронии, а не из фантастических представлений Пелевина о сущности сверхсостояния или из известного наркоопыта. Впрочем, судите сами — чего здесь больше.

Мистика выбивает всю почву из под ног пелевинских сверхчеловеков. Все они выдуманы, все они не из мира сего, — и это ехидно бросается в глаза. Чапаев, барон Юнгерн, Котовский, Кавабата, Анна, как они «нарисованы» в романе, никогда бы не могли быть, и причиной тому — наполнение их мистикой. Все они не реальны, искусственны.

— Кто вы, Чапаев?
— Я отблеск лампы на бутылке, — вот ответ пелевинского сверхчеловека.

Реален только Петька Пустота и в нем я без труда узнаю тебя, мой современник, и с удовольствием порой смеюсь над тобой вместе с Пелевиным. Вот только смех мой не злораден, потому что я не стану рассказывать тебе сказки или восхищаться ими, а также «советовать» тебе нереальную, глупенькую, одурманивающую или абсурдную дорогу к мистическим горизонтам, в которую ты никогда и не поверишь. Я хотел бы показать тебе иной путь — высочайший реализм Ницше, звучащий, я знаю, все еще слишком мистически для тебя:

Ницше:

«Есть тысячи троп, по которым еще никогда не ходили, тысячи здоровий и островов жизни. Все еще не исчерпаны и не открыты человек и земля человека.

Бодрствуйте и прислушивайтесь, вы, одинокие! Неслышными взмахами крыл веют из будущего ветры; и до тонких ушей доходит новая весть.

Вы, сегодня еще одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный и от него — сверхчеловек.

Поистине, местом выздоровления должна еще стать земля! И уже веет вокруг нее новым благоуханием, приносящим исцеление, — и новой надеждой!»

И каждое слово на этом пути было написано кровью, настоящей человеческой кровью. Ох, сочувствую я всем, кому не дано или нелегко понять кровь Ницше, потому что она чужая им, потому что забыли они уже — что есть кровь.

Не стоит поэтому думать, что Пелевин воспринял и передал точным образом всю атмосферу Ницше. Скорее это похоже на крупные мазки ученика в манере учителя. Не схвачена Пелевиным и стержневая мысль Ницше — ВОЛЯ К ВЛАСТИ — то самое повелительное нечто, — лишь однажды мелькнула она в его рассказе «Происхождение видов», да на том и закончилась. Непонимание, нечувствование этого отличительного признака настоящей жизни от засасывающей пустоты, — здесь вот уже более ста лет пролегает пропасть между будущим Ницше и современностью. Эта пропасть делает бесполезными все иные правильные «советы» и «пути» Пелевина и оставляет его, его героев и тебя, мой современник, в современности, тешащей или развлекающей себя мечтами и фантазиями. «Посмешищем и мучительным позором» выглядит эта современность из будущего, «посмешищем и мучительным позором» является она для меня; и люблю я ее лишь постольку, поскольку нахожу в ней мосты, ведущие через пропасть, неиссякаемую волю к жизни, волю к власти, будущность.

Однако не это является темой настоящего очерка…