Глава 90. Жошуй

Можно предположить, что Жошуй рассматривалась как особая река, разделявшая царство живых и мертвых.

– Остаповский проезд. Ты знаешь, где это?

– Как ни странно, знаю, – Маша улыбается и хмурится одновременно. – У чёрта на куличках, в районе Волгоградки. Однажды ехала на такси к подружке, которая живет в тех краях, шофер решил срезать путь, заблудился, а потом машина и вовсе заглохла в этом самом Остаповском проезде. Мне пришлось выбираться пешком обратно на Волгоградский проспект и ловить другую машину. Уже темно было, страшно, только один фонарь болтается, и под ним как раз табличка с названием улицы, я потому и запомнила. Настоящее приключение, такое не забывается. Потом я еще через железнодорожную насыпь лезла, с холма спускалась, а он мокрый, скользкий, дело тоже осенью было, только более мерзопакостной, чем сейчас... Кстати, очень странное место для «съезда гостей»: там, насколько я помню, и жилых домов‑то нет. Сплошь заводы, да бараки какие‑то кошмарные.

Я молча пожимаю плечами. Дескать, чем богаты. Вполне возможно, я вообще стал жертвой розыгрыша, хотя, в таком случае, я совершенно не понимаю технологии его осуществления: уж больно мудреный способ морочить голову жертве. Ну, положим, если все Мосфильмовские декорации свезти в одном место, да массовку согнать соответствующую... Но кто же такой сложносочиненной ерундой заниматься стал бы ради сомнительного счастья обвести вокруг пальца отдельно взятого меня?

Мы долго едем куда‑то, в ту часть Москвы, где я никогда не бывал прежде, на потрепанном белом москвичонке. Частный извозчик хмур и необщителен. Маша сидит рядом с ним, высматривает знакомые приметы, я же, как существо топографически бесполезное, изгнан на заднее сидение, где колени мои упираются в подбородок, а правое ухо трепещет от ветра из оконной щели. Панорама обескураживает: редкие огни в сизой акварельной темноте, бесконечные потоки самосвалов и автобусов в обе стороны, к небу тянутся заводские трубы всех мыслимых форм и размеров. Несколько особо толстых труб извергают клубы густого бледно‑пепельного дыма, который, поднимаясь ввысь, смешивается с облаками, отчего те становятся гуще, темнее, тяжеловеснее.

– Смотри, вот где делают тучи, – тормошу Машу. – Настоящая фабрика облаков. Наверняка где‑то поблизости и звезды штампуют...

Она молча улыбается, а водитель «Москвича» угрюмо качает головой.

– Звезды у нас импортного производства, – говорит. – Потому и не гаснут.

– Так и знала, – внезапно огорчается Маша, – вы меня заболтали, останавливаемся. Нужный поворот к Остаповскому проезду мы уже проскочили, зато я узнаю тропинку, по которой спускалась оттуда на Волгоградку. Вот она, – уверенный взмах руки куда‑то влево. – Пешком быстрее дойдем.

Мы расплачиваемся с шофером, долго топчемся на краю тротуара в надежде, что поток автомобилей иссякнет, и мы сможем, наконец, перейти на другую сторону проспекта. Устав ждать, беру Машу на руки и размахиваю ее телом, облаченным в белую куртку, как флагом. Дескать, мы мирные жители, и никому не желаем зла, не давите нас, господа КАМАЗы, своими страшными колесами. Как ни странно, это действует, совестливые чудища начинают тормозить перед нами, и мы кое‑как переходим дорогу. Едва переводя дух, ставлю Машу на ноги. Она смеется: что, дескать, тяжек твой крест?

Тяжек, кто же спорит. Но, если понадобится, буду тащить его до последнего вздоха. Такой славный крест грех не потаскать.

Взбираемся по тропинке на холм. Склон не слишком крутой, под ногами похрустывают мелкие камешки, вокруг шелестят нежные стебли сухой травы. Где‑то вдалеке клубятся тонкие струйки дыма: то ли мусор там жгут, то ли палую листву, то ли просто детишки пекут утащенную из дома картошку, наслаждаясь запретным общением с самой опасной из стихий.

– Ты видишь? Небо здесь зеленоватое, а не бурое, как в центре Москвы, – говорю шепотом. – Все как‑то не так...

– Не обольщайся, – смеется моя спутница. – Цвет ночного неба зависит от огней, которые горят на земле.

– Но здесь вообще нет никаких огней: полтора фонаря там, внизу – вот и вся иллюминация. А небо выглядит так, словно кто‑то растворил луну в нескольких литрах морской воды и вылил полученный состав за линию местного горизонта... Слушай, а это что за грохот?

– Поезд, наверное, приближается. Там, дальше, железная дорога, я ведь говорила...

И правда, поезд. К переезду мы прибыли одновременно, но паровоз был большой и сердитый, а мы с Машей, хоть и «венцы творения», но маленькие, непрочные человечки, хрупкие конструкции, вынужденные заботиться о собственной сохранности. Поэтому поезд продолжил свой путь, а мы остановились, выжидая. Длинный товарный состав неторопливо полз мимо нас. Зрелище оказалось весьма однообразным: цистерны, заляпанные смолой, вагоны, груженые деревом – вот, собственно, и все. Кому понадобилось перемещать по земной поверхности сей бесценный груз?

– Этот поезд идет в ад, – смеется Маша. – Смотри, что везут: смолу и дрова. Там, небось, грешники уже неделю не варены, без дела слоняются, чертей пугают...

– Думаешь, в аду тоже бардак? – оживляюсь.

– Конечно. Порядки там должны быть вполне советские. Иначе, какой же это ад? Так, баловство одно... Ой, смотри‑ка, а ведь и вправду адский поезд оказался! Я угадала.

Смотрю. Словно бы решив принять участие в нашем нехитром развлечении, судьба посылает знак, скорее издевательский, чем пугающий. На одном из запечатанных вагонов начертан номер: 666 – АД. Я нервно ржу.

– Это уже не смешно, – зябко ежится Маша. – Скорее бы он проехал, что ли, этот товарняк...