Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Вступление 2 страница



Конор играл на лугу – бросал детям фрисби, точно псам.

– Апорт! – вопил он. – Апорт!

– Они ж не собаки! – напомнила я мужу.

Малыши уткнулись мордочками в траву и пытались ухватить тарелку зубами.

– Сидеть! – командовал Конор. – Дай лапу!

За детей я особо не беспокоилась, но как отреагирует их мать? Фиона вновь обвела их спокойным и строгим взглядом и сказала:

– Отличная забава.

Тут действовали какие‑то особые правила, в которых я толком не разобралась.

Появилась чья‑то девочка. Они с Меган немного потоптались друг перед другом, потом гостья тоже побежала за фрисби. Она металась туда‑сюда, обреченно подпрыгивая:

– Нет, сюда! Сюда! Нет, дайте мне!

Споткнулась в разноцветных пляжных тапочках и заплакала. Точнее, взвыла. Даже на открытом воздухе заложило уши. На миг вопль прервался, крикунья то ли задохнулась, то ли набирала воздух. И снова завопила, еще пронзительнее.

Конор, молодец, не попытался щекотать ее или играть в «Жопу». Дитя было довольно увесистое, высокое и пухлое, сколько лет, с виду и не определишь. Что там, под кардиганом, – складки жира или уже намечается грудь? Розовый цвет кофты предполагал нежный возраст.

Мать девочки подошла к ней и негромко заговорила. Сделала паузу, сказала что‑то еще. Судя по всему, от уговоров становилось только хуже. Меган и Джек таращились на подружку пугливо, но с тайным восторгом. Этой парочке скандал по душе. Приятные мурашки по коже. Интересно, часто ли они слышат крик в родительском доме?

Фиона приподнялась было, но не хотела вмешиваться. Даже отец девочки держался в стороне. Они возвращались со стоянки; дочка убежала вперед к друзьям, а он так и стоял, пережидал ее истерику. Помнится, я подумала: должен же кто‑то в этой ситуации вести себя как взрослый человек, типа представить новеньких, предложить выпивку. Я помахала рукой, отец девочки слегка пожал плечами и неторопливо двинулся к нам. И словно мир застыл, остались только мы, свободные от всех и всего.

Это был Шон. Разумеется, Шон. Куда красивее, чем мне запомнилось, загорелый, отросли курчавые волосы. И такой несколько ироничный, снисходительный чересчур. Как будто он знал меня, и мне хотелось поскорее ему объяснить, что ничегошеньки он не знает. Во всяком случае, пока. И мы добрались до «Так вы утверждаете?..» прежде, чем его штаны соприкоснулись с полосатой тканью складного кресла.

Припоминая, я изумляюсь: такое стремительное сближение, искры сверкают в воздухе, но прошел еще год, прежде чем мы посмели, обрушили вокруг себя и его дом, и мой, и таунхаус, и коттедж, и дом‑«Лего». К черту ипотеки. Стянули на себя небо, закутались в голубую ткань.

Затемнение.

А может быть, он так вел себя со всеми девчонками.

Тут нужно небольшое отступление. Сказать, что жизнь – и его, и моя – могла пойти и по‑другому. Мы сделали бы то же самое, но втайне. Необязательно было всем знать.

В ярком свете дня в кемпинге у пляжа Иви все еще рыдает, Эйлин что‑то приговаривает спокойно и ровно, а Фиона, повернувшись к Шону, беспомощно предлагает:

– Может, она мороженого хочет?

Шона передернуло. Детишки, чей слух, когда надо, поострее, чем у летучей мыши, опрометью понеслись к нам по траве, Иви ковыляла за моими племянниками, подвывая уже не так громко, с явной надеждой.

– К сожалению, Иви не ест мороженое, – обронил Шон. – Ведь правда, детка?

Она остановилась с разгона, прижала к груди пляжные шлепанцы и после ужасной, бесконечной паузы выдавила:

– Да.

Он уселся и притянул ее к себе, а Меган и Джек, слегка попрепиравшись, отправились со своими – им же вроде как обещали – порциями за трейлер, с глаз долой. Шон невелик ростом, а сидел и укачивал свою тяжеленькую девочку, заглушая отдаленное, может и воображаемое, чавканье и хлюпанье, – черт, к тому времени мне уже и самой захотелось мороженого. Фиона болтала с Эйлин про нянь и оплату детского сада, а я думала: не лучше ли было сразу дать девчонке затрещину? И быстрее, и милосерднее.

Я преувеличиваю. Ну конечно же.

Иви была вполне обычной восьмилетней девочкой, и Эйлин отнюдь не педагогический монстр, а Шон – обычный бизнесмен, и он чересчур усердно заглаживал стрелку на летних брюках. Заурядный, приятный и скучный денек. После обеда Конор накрыл лицо шляпой и задрал футболку, чтобы погреть на солнышке смуглый волосатый живот. Я сложила лист бумаги, как мы делали в школе, – получился клювик, который можно пальцами открывать вперед и вбок, а потом мы с Меган разыгрывали фанты: «Угадай‑ка», «Воняешь», «Легче легкого», а «Истинная любовь» пряталась под самой последней складкой. Иви и Джек в результате сложных дипломатических переговоров отправились в дом смотреть DVD. На большее их не хватило.

Посреди дня явился мой зять Шэй. Остановился на лужайке и чрезмерным мультяшным жестом отключил мобильный телефон. Свершив сей подвиг, поднялся к нам на террасу трейлера, поцеловал Фиону, поздоровался с остальными. Затем вошел в фургон, выключил телевизор и велел всем отправляться к морю. Начались крики и вопли, поиски надувных кругов и полотенец, Фиона искала – с переменным успехом – сандалии, ключи от двери и сотню таинственных предметов, без которых нечего и думать вести детей на пляж: бутылочки с водой, крем от загара, зеленый козырек для Меган, желтые пластмассовые грабли для Джека. Насколько я поняла, детки готовы на все, лишь бы подольше задержаться там, где им нравится, и если для этого придется довести мать до истерики – тем хуже для матери.

– Приют сумасбродов, – подмигнула я Меган, и та ответила мне мудрым взглядом старой обезьяны.

Эйлин тем временем преспокойно читала газету. Дождавшись, пока наша семейка соберется, она вернулась к своей машине и вытащила из багажника одну‑единственную сумку.

– Отлично! – провозгласила она. – Двинулись!

Всю дорогу домой Конор хохотал.

– Мороженое! – восклицал он. – Чертов пломбир!

И я в тон:

– Иви не ест мороженое, ведь правда, Иви?

– Господи Иисусе!

– Она чем‑то больна, – посочувствовала я. – С девочкой что‑то неладно. (Фиона упоминала об этом, когда мы вместе мыли посуду.)

– Что с ней такое?

– Не знаю. Фиона не объяснила.

И зачем объяснять: маленькая Иви была странновата. Ни внешне, ни по развитию она не походила на свою ровесницу Меган – или это я пристрастна? Племянница казалась мне такой живой и славной крошкой. Если б я разбиралась в подобных вещах, я бы поняла, что с Иви, или хоть попыталась бы. Она вроде бы жила настоящей минутой – напряженная, трепещущая, – но все ей давалось с трудом. Справедливо ли я считала, что здесь виновата ее мать? Так или иначе, девочка и сама не очень‑то симпатичная, решила я. Возможно, из‑за обилия жира: эти пухлые, как у младенца, запястья, но отнюдь не младенческое лицо и вовсе не детские глаза. Подобными рассуждениями я, само собой, не стала делиться с Конором. То есть, может быть, позволила себе что‑то вроде «та еще штучка», но не призналась, что ребенок мне противен из‑за полноты. Не захотела делиться «недостатком любви» – так учителя Меган нынче определяют грех. К тому же, если Иви и вызвала у меня раздражение, к вечеру от него остался своеобразный осадок, вроде бы ровный, но едкий.

Жалость.

– Бедное дитя, – проговорила я. И добавила: – Это все из‑за нее, – подразумевая мать.

И Конор откликнулся:

– Пристрелить обоих.

Хотя они ему вроде бы приглянулись. Он весело болтал с Шоном, пока мы тащились к холодному Ирландскому морю, Фиона то подгоняла, то уговаривала деток, одевала их, переодевала и мазала кремом, а Шэй уселся на подстилку, открыл бутылку красного, со страшной скоростью накачался и вырубился – жуткое зрелище, будто на всем Манхэттене разом отключили электричество.

– Он ужасно выглядит, – сказала я Конору на обратном пути.

– Кто?

– Зятек мой. Прямо‑таки скверно выглядит.

– Все с ним в порядке, – возразил он. – За Шэя можешь не волноваться.

Конор в те дни сделался туповат. К примеру, заявил, что контрацепция, по его мнению, «не способствует». Чему? Этого он не пояснил.

Шона, сколько припоминаю, мы не обсуждали. Зачем? Должно быть, остаток пути до дома мы вполне мирно и уютно молчали вместе.

В пляжном костюме Шон – Шон, моя судьба, мой соблазнитель – выглядел не так уж импозантно. Как и мы все. Все мы на солнышке сделались какими‑то облезлыми. Фиона, слывшая в свое время первой красавицей Тереньюра, конечно же, обнажаться не стала. Ни на дюйм. Соорудила костюм из саронга и полотенца, превратив Бриттас в нечто вроде Канн, а когда мы задумали купаться, отделалась вздохом: «Ой, я сегодня уже окунулась». Полагаю, эта жизнь стоила ей немалых усилий, но выдавать себя она не станет.

В итоге купаться мы пошли вчетвером – Конор и я, Шон и Эйлин, с ловкостью Гудини натягивая купальники, обматываясь полотенцами и притворяясь, будто не посматриваем друг на друга. По правде говоря, в тот день Шон меня особо и не зацепил. Меня больше заинтересовала его жена: такая скучная в одежде, а обнаженная – изящная красавица, мальчишеская фигурка, плевать на возраст. Ее маленькие груди вызывающе торчали над узкой клеткой ребер – округлые, нежные, как будто их специально выращивали.

Шон поглядел на меня в упор, словно проверяя, не смущает ли меня фигура его жены. Ничего меня в ее фигуре не смущало, с какой стати? Мне своих проблем хватало. Я старалась держаться за спиной Конора, пока эта парочка не вымокла как следует и не отвлеклась от нас.

– Что такое? – удивлялся Конор. – Ты чего?

А я цеплялась за него, придиралась к каким‑то пустякам, болтала вздор, торопливо закутываясь в полотенце.

Шон двинулся к полосе прилива, зябко обхватив себя руками, задирая плечи, пританцовывая на ходу. Эйлин сердито глянула на море, поддернула снизу купальник и зашагала следом. В последний момент Иви рухнула на песок и в отчаянной мольбе ухватила мать за ногу.

– Иви, прекрати, пожалуйста!

Моя сестра повела взглядом вокруг и громко спросила:

– Меган, что ты сделала Иви?

А я молча двинулась прочь от них всех и шла, пока вода не поднялась мне почти до пояса. Тогда я заорала:

– Уууу! Ледяная!

По крайней мере, вода вымыла из тела всякую неуверенность. Поднимаешь ногу – и вдруг осознаешь, что ставить ее обратно на песок нет никакой необходимости. Я перевалила через вздутый гребень волны, устремляясь к дальней черте горизонта. Когда я повернула обратно, приголубленная многотонной массой воды, я уже была счастлива.

Лежа на волне, я смотрела, как Эйлин бредет к дочери по песку, и поняла: ее стройное тело не спортивно, а попросту находится в вечном напряжении. Видно было по вздернутым плечам: она умела быстро шагать, вот только удовольствия ей это не доставляло.

Конор болтался в воде еще минут двадцать, но его доска для серфинга так и лежала на багажнике. Шэй развалился на ядовито‑зеленой в крапинку подстилке, брюхом к небесам. Оставался только Шон, и мы наперебой пытались пробудить его тусклое желание, легкомысленно резвясь (хорошее слово!) поблизости, демонстрируя взбодренные ледяным морем тела. Мы трое: Фиона, скорее греза, чем живая женщина, и его собственная жена, которая, будучи женой, не имеет значения, и я, на тот момент – скакушка‑резвушка. Я пробежала по невысокому скату берега, наклонилась за полотенцем, отбросила волосы на плечи и завопила: «Йоооохоооо!» Живенькая такая девица‑пухляшка. Жирненькая такая.

Кошмарище.

Во всяком случае, почувствовала я себя кошмарищем. Как‑то не так он на меня поглядел.

Крошечная драма мгновенно возникла и тут же лопнула, и вот мы уже все сидим, сложив полотенца в лоскутное одеяло, притворяясь, будто вполне одеты. Вспомнили год, когда до нас дошло, что можно прикупить и второй купальный костюм, – лично я сообразила это как раз в том году, поскольку из‑за избытка семейного счастья прибавила в весе и пошла покупать себе купальник размером больше, а в магазине сбрендила и приобрела два: «Один на мне, другой сохнет на веревке».

Шон вспомнил, как на пляже в Кортауне рассекал в синих отцовских трусах и не может простить матери: она зашила ширинку и заявила, что трусы вполне сойдут за плавки. Тут‑то мы и сообразили, насколько Шон старше нас, – вот почему у него каменный дом поблизости от жилища Фионы и Шэя в Эннискерри. Мы‑то с Конором еще не вышли из того возраста, когда чужие кирпич и известка вызывают подростковый протест: «У тебя дом крутой? Потому что ты старый засранец, вот почему!» Хотя Шон, подтянутый, жилистый, не казался старым, не казался даже взрослым. Эта парочка, муж и жена, – словно каминные украшения, они так бережно и изящно двигались, а я, сидя с ними рядом на берегу, с каждой минутой будто раздувалась. О, я была толстой. Толстой и похотливой. И осторожной: когда смотрела на Шона, то исключительно глаза в глаза.

На самом деле – но это я выяснила существенно позднее – Шон вовсе не оценивал мое тело. Он предоставил судить мне и улыбкой подтвердил приговор. Один из его фокусов. Знать бы заранее про его фокусы.

К примеру, те две юные девушки, высокие, очаровательные, – он уставился на них и смотрел чуточку слишком долго, пристально, словно готов наброситься. А потом переводит взгляд на тебя, на твое тело – сплошное разочарование.

Обжигающий взгляд, правду говорю.

Вот почему Фиона пустилась болтать насчет домика во Франции. Хотела произвести впечатление на Шона, хотя в плавках «Спидо» с песней сирен его не сравнишь. Мы все завелись: каждое слово Шона казалось остроумным, он умел унизить, умел и превознести. Сидел среди нас, прикрыв черной футболкой брюшко, зарываясь в песок крепкими белыми пальцами ног.

Даже бивший в глаза солнечный свет не помешал мне разглядеть красоту его глаз, необычайно больших для мужчины (и необычайно для мужчины горестных, когда он того хотел). В тот день я увидела в Шоне ребенка, кокетство и задиристость восьмилетнего любезника. Боюсь только, я не разглядела, насколько все это продумано, и не поняла, как Шон боится собственных желаний. Вожделение и ревность жили в нем бок о бок, вынуждая унижать то, чего он вожделел. Например, меня.

Или не меня. Поди пойми.

Но так или иначе, на всех нас напали похвастушки. Сидя чуть ли не голышом в своих заурядных ирландских телесах (за исключением Фионы – она‑то обнажаться не стала), мы хвалились кто чем, а дети копались в песке и бегали вокруг, и прекрасное небо и прекрасное море прекраснились, не обращая ни малейшего внимания на нас.

– Что это было? – изумлялся Конор на обратном пути. – Господи…

Будешь ли завтра меня ты любить? [7]

В ту зиму Джоан пожаловалась, что у нее распухают ноги. Страшный удар для нашей матери – отказаться от модной обуви, которую она носила тридцать лет, и перейти на старушечьи башмаки, их она просто ненавидела. Она стала покупать биодобавки в магазине здоровой пищи и жаловалась на депрессию – депрессия у нее и впрямь, на мой взгляд, началась, – но ни ей, ни нам, ее дочерям, не приходило в голову что‑то сделать, а не сокрушаться и болтать по телефону о низких каблуках, мятном лосьоне да об оттенках поддерживающих чулок.

А я снова начала принимать ОК, что само по себе не так уж интересно, если не считать того, что ОК всегда нагоняли депрессию на меня, я была чуточку дезориентирована и чуточку виновата и вроде как немного разбухала, по краям – сплошь чувствительная дурочка. Не очень‑то я внятно объясняю. Просто мне кажется, если бы не таблетки, все могло бы сложиться иначе: я бы внимательнее слушала мамины жалобы и быстрее соображала, но я жила снаружи самой себя, а что было в центре – понятия не имею. Может, ничего и не было. Или ничего особенного.

К тому же я все время работала, то и дело с самолета на самолет. Порой не успевала вынуть туалетные принадлежности из прозрачной упаковки.

На выходные приехала свекровь. Сидела на кухне, поглощая завтрак, и подробно рассуждала о том, почему две наволочки гигиеничнее одной.

– На сон, – сказала она, – уходит треть твоей жизни.

А я промолчала, не выгнала ее и не крикнула, что она ухитрилась вырастить сына, который понятия не имел, что простыни можно менять – разве их не продают вместе с кроватью?

– Верно, верно, – поддакивала я. – Вы совершенно правы.

Миссис Шилз родила пятерых. Двое еще оставались при ней в Йоле, двое других плодились и размножались в Дандруме и Бонди. Напористая и эффектная дамочка хотела бы использовать наш дом как штаб‑квартиру для шопинга, и мы обе это понимали. К Рождеству я подарила ей ваучер на несколько ночей в хорошем отеле.

– «Меррион»! – порадовалась она. – Замечательно.

Это Рождество я могла бы провести со своей мамой, а вместо этого угорала от веселья в Йоле среди четырех десятков людей, чьи имена я не в силах была запомнить. Все они дружно ненавидели дублинцев (не пытайтесь меня разуверять), потому что те, в рот мне ноги, родом не из Йола.

Блин, блин, блин!

Теперь я свободна. Просто немыслимо. Всего‑то и требуется – сбляднуть, попасться, и ты избавишься от свойственников. Раз и навсегда. Уффф! Бывают же чудеса!

Но про таблетку я упомянула и по другой причине. Если бы не таблетка, может, я б и не стала спать с Шоном в тот раз в Монтрё. Тот раз, как ни странно, который можно бы и не считать. Сослаться на неумеренное количество эльзасского, кажется, рислинга – я, мол, тут ни при чем.

Это произошло на конференции. Разумеется. Неделя на швейцарском озере, бизнес‑терминология, графики и фондю, катание на деревянной лодочке, смешанная публика, представители полугосударственного и частного сектора, кое‑кто из Голуэя, а по большей части из Дублина, две последние ночи засиживались и пили до четырех утра. И почти все – это стоит отметить – мужчины.

Тема конференции – «По ту сторону Евросоюза». Я выступала с докладом по «Международным интернет‑стратегиям». Для меня такое приглашение – ступенька наверх. Гостиница – просто конфетка, вся в красном и кремовом бархате, позолота всюду, где только возможно, а на коврах – столетней, может статься, давности пятна. И на первое же утро я прочла в программке под заголовком «Культура денег» имя «Шон Валлели».

– И ты здесь, – приветствовал он меня. Выглядел лучше, чем мне запомнилось, – может, потому, что на сей раз был одет.

– Я не сразу узнала, – призналась я.

– Ага, всегда странно встретить знакомого, – усмехнулся он.

Мы пожали друг другу руки.

Его ладонь на ощупь казалась старой, но на ощупь стары почти все ладони.

Попозже тем утром я заглянула в приоткрытую дверь и полюбовалась, как Шон ведет семинар, как держит аудиторию. Распахнутый пиджак хлопал крыльями, когда Шон вертелся, обращаясь к залу. Руки порхали перед грудью, ловили мысль, сжимали, отпускали на волю.

– Почему, – спрашивал он, – вы не любите богачей?

Неплохо треплется.

– Вот вы. Как вас зовут? Билли? О’кей, Билли, вам нравятся богатые люди?

– Мне лично все равно.

– Разве вы не воспринимаете их как личное оскорбление? Большой дом, спортивный автомобиль, отпуск у моря. Вас это задевает, потому что вы – ирландец. Будь вы американцем, вам было бы наплевать, потому что богатые не имели бы к вам никакого отношения. Ну купили себе красивый дом, а вам что за дело? Поехали на Багамы, а про вас забыли вспомнить?

На каждое утро назначались две лекции, а во второй половине дня мы все распределялись по мастер‑классам. Я подозревала, что Шон спит со специалисткой по глобальному подоходному налогу или между ними что‑то было прежде, но потом Шон уверял меня, что они просто‑напросто терпеть друг друга не могут.

Между делом мы дегустировали шоколад, рыскали по магазинам, болтали о том о сем. Кто поотчаяннее, вроде меня, объединились ради общей цели: надо было много чего выпить. В нашей банде состояло двое парней из Северной Ирландии, «с обеих сторон», как они говорили. Их любимое присловье: «Лишь бы никого не пристрелили». Очень симпатичный гей играл сентиментальные баллады в баре на рояле, а специалистка по глобальному подоходному налогу меня допекла: не заткнется, пока не разжует всем свое мнение. В среду мы затеяли соревнование питухов, и я выбила ее в четвертом раунде. В четверг к вечеру я забрела к одному из северян, они с Шоном и со вторым ольстерцем грабили мини‑бар, а налоговая королева захватила свободную кровать и вырубилась. В последнюю ночь – с пятницы на субботу – Шон перехватил меня по пути из туалета и, обняв за плечи, позвал:

– Пойдем, я тебе кое‑что покажу.

Примерно так я расслышала его слова. Может, и не точно запомнила, но точно помню, как его рука сместилась ближе к моей пояснице и я поняла, чем мы сейчас займемся. Казалось, выбора у меня нет или я сделала его давным‑давно. Не Шона выбрала как такового, но все это: во внезапной тишине ждать лифта с человеком, который не счел нужным даже поухаживать за мной. Или уже поухаживал? Или поухаживает за мной после? Порядок вещей распался, исчезли обычные «сперва» и «потом». Сперва поцелуй, затем постель. Может, причина в выпивке – время распустилось, как развязывается шнурок, а непорядка не замечаешь, пока случайно не глянешь под ноги.

В лифте мы поболтали. Не спрашивайте о чем.

Одна часть меня рассчитывала, что в номере у Шона окажутся и другие люди, веселье пойдет, как накануне: приятная компашка людей «по ту сторону Евросоюза», – а другая надеялась, что никого, кроме нас, не будет. Что тут лишние словеса разводить? Мы пошли наверх ради секса, и секс тогда казался мне отличной затеей. Кроме того, я так напилась, что все вспоминается урывками.

Перед дверью разыгралась странная сцена: я вдруг заупрямилась, он принялся меня уговаривать. Начало спора от меня ускользнуло, будто иголка проскочила борозду на заезженной пластинке, и я не заметила, как сдалась. Помню лишь, как он напал на меня с поцелуями, а я с трудом разлепила веки и удивилась, что я все еще в гостиничном коридоре, под ногами головокружительный узор ковра, уходящий в бесконечность ряд одинаковых дверей, вертикальные алые полосы обоев. Я вроде как порывалась уйти, а он меня удерживал – его поцелуи были и доводом, и принуждением, внятные и гипнотические, левой рукой он сжимал мой локоть, а правой уже достал карточку, отпиравшую дверь, но еще не сунул ее в щель.

Роскошь поцелуя удержала меня, бессмысленное, алчное наслаждение. Зажужжал замок, дверь с щелчком открылась, а мы все целовались, и лишь голоса выходивших из лифта загнали нас, смеющихся, в темноту гостиничного номера.

После такого поцелуя – пятиминутного, десятиминутного, двухчасового – сам акт кажется чересчур «актом», если вы понимаете, о чем я. И тут опять провал – как мы перешли от двери к кровати. Подскоки и извивания в постели, исполненные с большим энтузиазмом, хотя толком я ничего не ощутила. Около получаса понадобилось Шону (ныне любви всей моей жизни – боже, я предаю его этими словами), чтобы кончить.

Тогда я сочла, что его притормозила выпивка, но на самом деле он больше притворяется, чем пьет. Теперь я знаю его лучше: обращенный вовнутрь взгляд, когда Шон поспешает за своим наслаждением и сбивается с ритма, – это возраст. Или же страх перед возрастом.

Можно подумать, меня волновало, сколько ему лет.

А может быть, все в Монтрё сложилось не так, как я теперь реконструирую, и я накладываю образ нынешнего возлюбленного на воспоминание о человеке, с которым переспала тогда. В тот раз он вполне мог быть напряжен и пронзителен, как стрела, мог быть в идеальной форме, порыв и действие слились воедино. Может, первый раз для того и придуман?

Знаю одно: на берегу Женевского озера, в одном из множества гостиничных номеров, посреди затянувшегося сеанса я повернула голову и увидела ключи и мелочь на тумбочке у кровати, а дальше распахнутую дверь в ванную, где все еще жужжал вентилятор, и припомнила, кто я.

Возможно, Шона изумила поспешность, с которой я покинула его после, но он уже засыпал и не пытался меня удержать. Так что завершающий кадр – закрывшаяся за мной дверь, длинный коридор, протянувшийся справа и слева. Кажется, я заблудилась. Я хотела поскорее вернуться к себе, но бродила не на том этаже: странности местной нумерации сбили меня с толку. Я рыскала по ковровым коридорам, садилась в лифт и снова из него выходила, и ни один человек не попался навстречу. Раз только какая‑то парочка – и та прижалась к стене и молча пропустила меня. Даже в этих воспоминаниях я не вполне уверена: во мне захлопнулись ставни и не открывались до утра, когда я проснулась в собственной постели, полуодетая, под ярким электрическим светом.

Это сводило с ума. Виноватой я себя не чувствовала, но малость свихнулась. И к завтраку выйти никак не осмелилась бы. Нацепила темные очки и отправилась в местную кондитерскую, а оттуда понесла свое похмелье на вокзал и села на первый же поезд – в уютный старомодный вагончик, со скамьями, – и он принялся карабкаться в горы, по туннелям и скрытым ущельям, а потом вырвался на луговой простор, где росли альпийские цветы и паслись шоколадные альпийские коровы с колокольчиками на прекрасных розовато‑лиловых шеях. Изредка попадались домики: в деревянных оградах балконов резные сердечки, на перилах проветриваются белые лоскутные одеяла. Все так дивно, так глупо, что я решила выйти в Гштаде, – оказалось, это деревенька, две улочки с бутиками, сплошь «Ролекс», «Картье», «Гуччи» и «Бенеттон» и гастроном с какими‑то изумительными сырами. Я прошла Гштад насквозь и не нашла ни одного заведения с хлопьями, мюсли, туалетной бумагой. К богачам они что, сами собой прибывают? Или им без надобности – они уже по ту сторону?

Супружеская измена – как еще это назвать? – проникла в кости. Чуть побаливало на ходу – остаточное, тревожное напоминание о любовном безумии. С утра я принимала душ, но теперь мне настоятельно требовалось вернуться и отскрестись дочиста. Я чуть было не расхохоталась от такой мысли. Смех малость панический, но все же. В тот день в Гштаде совесть не встревожилась, хоть я и была все равно что самоубийца. Облегченный вариант самоубийства: я погубила свою жизнь – и никто не умер. Наоборот – мы живее прежнего.

И еще я думала, возвращаясь в гостиницу, чтобы собрать вещи и предстать пред лицом грозного Шона: смотри‑ка, моральная катастрофа произошла, а вроде бы ничего особенного. В холле и потом в автобусе до аэропорта мой любовник старательно делал вид, будто со мной не знаком. Передать бы ему записку: «С чего ты взял, что меня торкает?» Не о чем говорить с Шоном, не в чем признаваться Конору. Невероятно, однако я вернулась в привычную дублинскую жизнь как ни в чем не бывало. Озеро, горы, вся эта Швейцария – чужая выдумка, сказочка, людей потешить.

Ирландская колыбельная [8]

Задним числом рассуждать легко. Задним числом куда как хорошо видно, что с Джоан было неладно еще до моего швейцарского приключения, давно уже было неладно. Однако мы ничего не замечали по разным причинам, и не в последнюю очередь – потому, что она скрывала это от нас.

Смолоду мама слыла красавицей и к внешности своей относилась трепетно. Не жалела усилий, чтобы сохранить красоту. Любила быть «нормальной», то есть болтать, очаровывать. Когда ей случалось быть в ударе, она покоряла всех.

Я ревновала к чужим людям, которые толпились вокруг мамы, влюблялись в нее на полчаса. Нам, дочкам, доставалась оборотная сторона медали: горестные раздумья перед открытым платяным шкафом, одиночество, когда ни одного поклонника не оказывалось под рукой. По телефону ее голос порой звучал вяло, с запинкой, словно она опасалась, что ее никто и не слушает.

Мамину внешность я не унаследовала, зато получила кое‑что не менее ценное: в тусовку я входила пружинящей походкой. И болтливость ее мне тоже досталась, зависимость от телефона. И ее страх перед телефоном. Порой она целый день по каким‑то нелепым, болезненным причинам не брала трубку. Так у Джоан во всем: любое наслаждение слишком глубоко, приходится его контролировать. И выглядела она либо «пугалом», либо «сойдет», а «сойти» у нее могло только совершенство. Ко всем остальным – столь же беспощадно требовательна. Тысячи правил: как накладывать тональный крем, какой помадой пользоваться, что обнажать и что скрывать – руки после сорока, плечи после пятидесяти, складки на шее. Болеть? Это не для нее. Гадость какая! И для кожи вредно.

Моя мама оживала под взглядами, а курила, как Хеди Ламарр.[9]Последняя курильщица Дублина. Выбегала в сад, чтобы внуки не рыдали при виде сигареты.

Так она пряталась в саду на очередном дне рождения Меган в Эннискерри. Оглянешься – мать как сквозь землю провалилась, а потом столь же таинственно появляется вновь. Меган исполнилось девять, на сей раз все прошло гораздо культурнее, собрались школьные подруги, родители подвозили их и высаживали на тротуар. Поразительно, сколь многое успело измениться. Рябина на заднем дворе вытянулась, и ствол ее сильно раздался в толщину, а забор отстроили, чтобы не видеть новых домов, закрывших прежний какой‑никакой вид. Шэй сперва грозился приехать, потом не смог, так что из взрослых собрались только Фиона, мама и я. Много же времени миновало с тех пор, как мы изображали из себя счастливые парочки вокруг Фиониного стола из огнеупорного пластика и мужчины поглядывали, не собирается ли дождь. Вина не пили. Мы особо ничего и не делали, разогрели готовую лазанью и сели за чай, по дому грохотала банда больших девятилетних девчонок, а по пятам – никому не нужный маленький братец.





Дата публикования: 2014-11-29; Прочитано: 201 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.017 с)...