Глава 4. Большая серо‑коричневая птица поднялась со стерни и истошно кричала, перелетая тяжело и невысоко

Маша

Большая серо‑коричневая птица поднялась со стерни и истошно кричала, перелетая тяжело и невысоко. Брызги грязной воды разлетались в разные стороны. Топот копыт отдавался в голове.

Маша быстро оглянулась через плечо, продолжая чувствовать и направлять лошадь коленями и мизинцами рук, в которых свободно лежали поводья. Дина на Чалой далеко отстала и пустила кобылу шагом по краю поля. Ничего удивительного. За Машей с Карениным не угнаться никому, даже Дине. Маша – хороший наездник, а Каренина не надо уговаривать. Он сам любит бешеную скачку.

– По‑че‑му? По‑че‑му? – в такт ударам копыт стучало у Маши в висках. Коса билась на спине, словно птица, пытающаяся взлететь.

Лес светился акварелью, как на рисунке первоклашки про осень. Над синеющими холмами в темно‑голубом небе парили разноцветные парапланы. От обиды и окружающей красоты хотелось заплакать, но слезы сохли на глазах раньше, чем успевали пролиться.

Маша ничего не могла понять, а Каренин ничего не мог объяснить. Он был замечательный – сильный, теплый и бесшабашный, с большими яркими глазами и чистыми чулками на стройных ногах. Почти три года Маше казалось, что Каренин понимает абсолютно все. Теперь она впервые чувствовала, что он всего лишь лошадь, и потому может только скакать по стерне, вспугивая отяжелевших за лето птиц.

Никто не может ей ничего объяснить. Хотя Ася честно пыталась. Она говорила, что Маша должна сама все понять и принять решение. Какое? О чем – решение?

В небольшую конюшню в поселке Можайском Маша приезжала два раза в неделю уже три года. Но с самого раннего детства она любила лошадей так, как другие любят землю, по которой ходят, или пироги с яблоками, которые печет бабушка. Создавалось такое впечатление, что с этой любовью она родилась. Все родные удивлялись и вместе и поврозь пытались вспомнить среди предков казака или хотя бы какого‑нибудь кочевника. Папа смеялся, что ради Маши и для поддержания реноме семьи придется такого предка выдумать. В три с половиной года у Маши совсем не было кукол, зато имелся целый табун игрушечных лошадей, самых разных – резиновых и матерчатых, пластмассовых и из папье‑маше. У каждой лошади была кличка, свой собственный характер и свое постоянное стойло в конюшне, которую Маша с помощью Аси соорудила из трех старых обувных коробок. Имелись и родословные – все игрушечные лошади находились между собой в сложном родстве (родные и знакомые неоднократно проверяли – Маша знала наверняка и никогда не путала, кто в ее табуне составлял пару и кто от кого родился). Уходя в детский сад, а потом в школу, Маша выпускала табун пастись на широкий подоконник, а когда возвращалась, прежде чем самой сесть за стол и пообедать, неизменно задавала корму лошадям. В чем‑то это было даже удобно. Например, у друзей и родственников семьи никогда не возникало вопроса о том, что подарить средней девочке Новицких. Пока была маленькая – игрушечную лошадку. После – что‑нибудь, связанное с лошадьми.

Маша выходила Каренина на кругу, расседлала и теперь растирала клоком сена. Конюшенная кошка Муся, расслабленно повалившись набок едва ли не под ногами коня, кормила молоком трехцветного котенка‑переростка. Остальных котят Дина утопила в бочке сразу после рождения, а этого оставила матери в утешение. Обходя Каренина, чтобы растереть с другой стороны, Маша осторожно подвинула Мусю ногой. Муся недовольно мявкнула и лениво отмахнулась лапой, взметнув опилки.

Дина повесила на крючок недоуздок, сняла с гвоздя ватник, перекинула через плечо, остро взглянула на девочку.

– Дина, что на свете главное? – спросила Маша, не переставая энергично работать рукой.

– Лошади, блин, конечно, – Дина перегнала сигарету в другой угол большого рта, пожевала ее, потом, согнув, подняла ногу и выбросила клок сена с опилками, застрявший за голенищем кирзового сапога. По внешности и повадкам владелица конюшни сильно напоминала своих питомцев. Маша всегда находила это естественным.

– А после лошадей? – не унималась девочка.

– А после лошадей – все фигня, – решительно ответила Дина, но, помолчав, надумала проявить участие: – А ты о чем паришься‑то?

– Ася говорит: главное – это пробиться.

– Ася? Сеструха старшая? – неуверенно переспросила Дина. Она не была любительницей разговоров и даже после трех лет общения знала о своей помощнице до смешного мало.

Маша кивнула.

– А то! – подумав, согласилась Дина. – Только куда? Куда пробиваться‑то?

– Ася сказала, я сама должна решить.

– Ну и решай себе, в чем заморочки‑то? В твои годы торопиться некуда – крыша есть, папка с мамкой кормят, в школе учат, чего еще?

– Она говорит, я бросить должна…

Дина нахмурилась, снова зажевала сигарету. Небольшие темные глаза ее смотрели внутрь, по‑видимому, она что‑то вспоминала.

– А вот это уж фиг им! – резко сказала она. – Каждый к своему пробивается – это верняк. Не то все давно у одного корыта столпились бы… и на том всё и кончилось. Обойдутся, это я тебе говорю!

Маша подумала и улыбнулась впервые за день.

– То есть ты полагаешь, Дина, что мне можно не торопиться к… к их корыту?

– А то! – Дина совсем по‑лошадиному мотнула головой и решила закрепить успех. – Хочешь кофе с бубликом?

– Спасибо, Дина, не хочу, – вежливо отказалась Маша.

– А я бы тебе и не дала! – довольно захохотала Дина. Ее шутки никогда не отличались тонкостью и изяществом.

Маша взяла из кипы свежий клок сена. Муся стряхнула с себя присосавшегося котенка и тяжело вспрыгнула на кормушку. Каренин фыркал и пытался с плеча захватить губами Машину косу – их вечная игра.

– Надо сходить печенья им купить… Пусть Маша там накроет, хоть чаю попьют…

– Обойдутся, – хладнокровно заметила Ася, которая сидела в родительской комнате у старого полированного трельяжа на низенькой табуретке и одновременно делала два малосовместимых на первый взгляд дела: накладывала на лицо маску против расширенных пор и читала учебник по физике. – Они же не есть сюда ходят.

– Все равно неловко, – возразила Майя Филипповна, мать Аси. – Люди в дом пришли, надо хоть чем, Да угостить…

– Я могу сейчас сбегать, – вывернулась из коммунального коридора Люда (как только услышала?).‑И чайник поставить. И накрыть.

– Хорошо, Людочка, сбегай, конечно, – Майя Филипповна достала из сумки кошелек, щелкнула замочком, заглянула внутрь, вздохнула. – Пятидесяти рублей хватит, ты думаешь? Если хоть грамм семьсот купить, на всех…

– Я знаю классное печенье, – жизнерадостно сообщила Люда. – С такими пупочками сверху, как будто бы варенье. И всего 49 рублей за килограмм. Называется «Наслаждение вакханки».

Все, кто был в комнате, дружно рассмеялись. Даже Ася не выдержала и растянула губы в улыбке.

– Иди уж… вакханка! – Майя Филипповна, все еще смеясь, вынула из кошелька деньги, вручила их девочке и подтолкнула младшую дочь к двери.

– Уже бегу! Вы Машке скажите, что я все сама сделаю, – протараторила Люда и исчезла в коридоре. Через несколько секунд хлопнула входная дверь.

– Опять без куртки, в одной кофточке побежала, – заметил Игорь Геннадьевич, отец семейства. – На улице десять градусов. Простудится ведь. Ты бы, мать, проследила как‑нибудь, что ли…

– Ничего, папа, не волнуйся, не простудится твоя Людка, – вступила Ася. – Ты бы видел, как она по улице носится. Молодца сопли греют.

– Ну вот разве что… – пожал плечами Игорь Геннадьевич.

Ася закончила косметическую процедуру, закрыла учебник и встала со скамеечки.

– Пап, ты курить ходил, не видел: ванна свободна?

Игорь Геннадьевич молча помотал головой: не знаю.

Когда старшая дочь вышла из комнаты, Майя Филипповна снова заглянула в кошелек, который все еще держала в руках (в кошельке ничего не изменилось), и вопросительно взглянула на мужа.

– Гарик, скажи мне честно, ты понимаешь, почему они все приходят к нам, в коммуналку? То есть я совершенно не против, мне нравится, когда много молодежи, они все такие живые, красивые, и беспокойства от них не так уж много, но, Гарик… Ведь я же от дочек наверное знаю, что у них почти у всех – отдельные квартиры, у многих – свои собственные комнаты. Почему? Мне хочется знать…

– Как – почему?! И ты еще спрашиваешь, Вешенка? – усмехнулся в усы Игорь Геннадьевич. – У нас же в доме – четыре красавицы! Где еще, в какой отдельно взятой квартире или комнате найдешь такое?

Майя Филипповна сразу сообразила, что в число красавиц муж зачислил не только дочерей, но и ее саму, и довольно покраснела. Благодарно погладила сидящего мужа по плечу и доверчиво сказала:

– А как бы все‑таки хорошо, чтобы девочкам – по отдельной комнате. Правда, Гарик?

Игорь Геннадьевич тяжело вздохнул и нахмурился:

– Что без толку душу травить! Не заработать нам с тобой на квартиру никогда, Вешенка. Я на заводе да ты в больнице – а жилье, сама ведь знаешь, сколько стоит… Придется уж девочкам самим как‑нибудь…

Супруги помолчали. Их молчание было похоже на две нитки, которые связались в узелок, и получилась – одна.

– Боюсь я за Асю, – сказала Майя Филипповна.

– Что мы теперь можем? – возразил Игорь Геннадьевич и добавил: – Я сам боюсь.

Пятиклассница Люда с комично важным видом потчевала чаем взрослых восьмиклассников – гостей Маши. Ей помогала подружка, третьеклассница Нинка из второй парадной. Маша внимательно следила за сестрой – не допустила бы какой оплошности. Однако Люда все делала правильно – принимать гостей в семье Новицких любили и умели все без исключения.

Ася стояла у окна и возвышалась среди восьмиклассников, как стройная березка среди ивняка. Даже дома она ходила в туфлях на высоких каблуках, чтобы вырабатывать походку. Как обычно, Ася делала два дела одновременно – выстригала специальными ножницами модную челку Лине Колногуз и диктовала Антону Каратаеву план разбора образа Ярославны из «Слова о полку Игореве».

Поймав Асин взгляд, Маша помахала раскрытой ладонью, а потом опустила ее вниз сантиметров на пятнадцать. Ася едва заметно кивнула и тут же стала говорить на треть тише. Это была их давняя договоренность – если Ася говорит слишком громко, Маша показывает рукой.

Единственный недостаток красавицы и умницы Аси, который старшая сестра тщательно скрывает от посторонних, – она плохо слышит. Действительно плохо – если позвать с пяти метров, когда она стоит спиной и не видит зовущего, может не услышать. Еще до школы Ася переболела какой‑то очень сильной болезнью ушей. Нагноение тогда едва не перекинулось в мозг, Асе делали какую‑то операцию и очень долго, почти полгода, держали в больнице. Поэтому и в школу Ася пошла позже, с восьми лет. Маша еще помнит, как у старшей сестры всегда торчал из уха клочок ваты. Ася тогда почти совсем ничего не слышала и даже научилась читать речь по губам. Любимым Машиным развлечением в то время было незаметно подкрасться, схватить белый клочок из розового Асиного уха и убежать, хохоча, в коридор. Родители, помнится, ругались и стыдили, ссылаясь на тяжелую болезнь сестры, а Аська ничего – охотно, с воинственным кличем гонялась по коммунальному коридору за маленькой сестренкой.

Потом Ася поправилась, но ее слух так и не восстановился окончательно. Именно из‑за этого Ася, когда чем‑то увлекается, не слышит себя и говорит излишне громко. Кроме того, она по‑прежнему может читать по губам и часто, особенно в людных и шумных местах, этим пользуется. Иногда в семье Новицких этим даже развлекаются – когда Асе что‑то нужно от отца, она спорит с ним на желание, а потом включает без звука новости. Сестры или мать следят за тем, чтобы Ася не жульничала. Отец смотрит те же новости в родительской комнате по маленькому телевизору, а Ася после пересказывает все, что говорил диктор или дикторша, сохраняя, как ни странно, даже интонации, которых она никак не могла слышать. Обычно Ася выигрывает.

Может быть, именно из‑за своей глуховатости Ася, единственная из Новицких, совсем не музыкальна и не умеет петь. Когда в семье красиво поют хором вместе с гостями украинские песни, Ася только открывает рот. Зато она прекрасно танцует. Сестры иногда просят ее станцевать вечером в их комнате перед сном, включают музыку, и Аська никогда не ломается. Если точно знать, что родители не зайдут, даже иногда показывает стриптиз. Стриптиз чрезвычайно нравится Люде и ее подружке Нинке из второй парадной, которая по обычаю ночует у Новицких, когда ее отец напивается особенно пьяным и начинает дебоширить.

Вообще‑то умная Ася умудрилась даже и свой недостаток обернуть достоинством. Из‑за привычки все время прислушиваться к чужим словам сама она говорила не слишком много, давая до конца высказаться собеседнику. И слушала замечательно – внимательно, серьезно, грациозно наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Иногда задавала умные, тщательно сформулированные вопросы (это происходило в тех случаях, когда Ася все‑таки теряла нить разговора, отвлекшись на что‑нибудь постороннее). Человек, говорящий с Асей, быстро начинал чувствовать свою значительность и одновременно преисполнялся благодарности к девушке. Ведь обычно красивые молоденькие девушки говорят только о себе и слышат только себя. «Замечательная внешность и умение ценить умного собеседника – чрезвычайно редкое, просто‑таки уникальное сочетание», – отмечали многие из тех, кому доводилось познакомиться с Асей. Ася скромно помалкивала, но не опускала глаз, чтобы не упустить нить беседы. Прямой взгляд расценивали как адекватную самооценку и отсутствие у девушки ложной стеснительности. «Знает себе цену», – говорили про Асю. Впрочем, она и действительно ее знала.

– Пойдем к бабе Нюре, – негромко, но четко произнесла Маша, глядя Асе в глаза. – Разговор есть.

Ася согласно кивнула и одним глотком допила чай, поднесенный ей Нинкой. Печенье Ася не ела – то ли берегла фигуру, то ли просто по вкусу не пришлось.

В коридоре под вешалкой с унылым видом сидел Асин одноклассник Вадим – один из ее воздыхателей. Маша почувствовала себя неуютно, а Ася спокойно сказала юноше:

– Ты зря сидишь, я не знаю, когда освобожусь.

– Ничего, я подожду, – покорно ответил молодой человек.

– Тогда пройди в комнату, – Ася пожала плечами. – Там много народу, чай и печенье «Наслаждение вакханки». Попроси Люду, она тебе даст мои учебники, хоть урок какой пока приготовишь.

Вадим послушно поднялся. Ася на своих каблуках была выше его сантиметров на пять. Маша поморщилась от жалости.

Баба Нюра, двоюродная тетка отца, жила в маленькой полутемной комнате при кухне. Раньше там была общая кладовка с каким‑то неопределенным хламом, а Нюра жила в комнате с девочками. Но через пару лет после рождения Люды кладовку разобрали и по общему решению перенесли туда тяжеленную Нюрину кровать с шишечками, телевизор, радио и комод с широкими почерневшими ящиками, похожими на пасти неведомого чудовища. Больше никакой мебели в каморке не помещалось.

Соседи не слишком возражали против фактического переселения бабы Нюры на общую площадь, так как вынесенный при этом на помойку хлам ни для кого не представлял никакой особой ценности, а старуху в квартире любили и считали полезной. Она вязала на всех носки из старой пряжи и разноцветные половики из разрезанного трикотажа, всегда соглашалась приглядеть за супом на плите или за ребенком в отсутствие родителей. Уезжая в командировку или на дачу, соседи поручали ей кормить кота или поливать цветы. Она же принимала и обихаживала сантехников, водопроводчиков, электриков и газовщиков, удивительным образом легко находя с ними общий язык и договариваясь о деньгах. Кроме того, вся квартира ходила в каморку к бабе Нюре секретничать. За секреты можно было не опасаться – баба Нюра очень плохо слышала, да и по жизни болтать не любила. Асе очень нравилось с ней разговаривать – можно было, ничего не опасаясь, орать во всю глотку, старуха только ласково кивала, улыбалась и нахваливала «Асечку, которая так хорошо разговаривает, что все до словечка понятно».

– Баб Нюр, можно к тебе? – крикнула Маша.

– Конечно, девоньки, заходите, – тут же откликнулась старуха и убавила громкость в радиоприемнике.

Высокая дверь уютно скрипнула, девочки зашли внутрь. Когда дверь захлопнулась за ними, сама жизнь словно замедлилась и упростилась.

В каморке бабы Нюры всегда было тепло и уютно, везде лежали половики и салфетки. На комоде стояли фарфоровая пастушка и каменная лампа с зеленым абажуром. Высокий потолок терялся в полутьме. За окном на жестяном подоконнике ворковали голуби. Старуха сидела на кровати и до прихода сестер вязала сразу из трех разноцветных клубков.

– Баба Нюра, у тебя прямо как в сказке про Белоснежку, – сказала Маша.

Старуха явно не расслышала, но закивала, улыбаясь, и снова вернулась к своему занятию.

Ася присела на низкий пуфик, Маша пододвинула себе грубую табуретку, которую захватила из кухни.

– Берт хочет тебя видеть, – сказала Маша.

– Он сам сказал? – спросила Ася после паузы в несколько секунд.

– Нет, он никогда не скажет, ты же знаешь.

– Почему же кто‑то из вас берет на себя смелость решать за Берта?

– Ты говоришь «из вас»?! – удивилась и огорчилась Маша.

– Не придирайся к словам! – с раздражением ответила Ася. – Я, как могла, пыталась тебе объяснить. Я больше не хочу играть в эту игру.

– Это не игра.

– Допустим, что ты права, Маша, – Ася изо всех старалась сдерживать свое раздражение. Ссориться с сестрой явно не входило в ее планы. – Тем более, что в твоем возрасте я и сама так думала. Но вернее всего сказать так: это игра не больше, чем все остальное. И лично я хочу теперь поиграть по другим правилам. Кто мне запретит?

– Никто, – согласилась Маша. – Не Берт уж во всяком случае. Но почему?

Ася помолчала, шумно дыша и как будто бы собираясь с силами.

– Если тебе и вам всем так будет проще, считайте, что я продалась, – в конце концов сказала она.

– Кому продалась? За что? – изумилась Маша. – Что ты такое говоришь, Аська?

Ася протянула руку вверх, сняла с комода фарфоровую пастушку и ласково погладила ее по голове. Беспомощная и откровенная глупость этого жеста ударила Машу едва ли не больнее всего – Ася всегда была подчеркнуто рациональна и гордилась этим.

– Я не хочу в будущем думать о том, хватит ли мне денег на дешевое печенье, чтобы угостить гостей, которые пришли в мой дом, – глухо сказала Ася. – Я не хочу ничем жертвовать, как мама жертвует ради нас. Ни ради кого не хочу. И требовать жертв от своих детей я тоже не стану.

– Да разве мама чего‑то жертвует? – от удивления Маша даже не сумела правильно построить фразу. – А мы?

– Ты вспомни, когда она покупала себе новое платье? Пальто? А кто ее заставлял рожать троих детей? И неужели тебе, Машка, никогда не хотелось жить в отдельной комнате, где все было бы только твое, и носить не то, из чего я выросла, а свое собственное, новое?

– Аська, ты что‑то такое говоришь… – Маша затрясла головой, как Дина или ее любимые лошади. – Я даже разобрать не могу. Как же я могла бы жить хоть в десяти отдельных комнатах, если бы тебя и Людки не было? Да еще жертвы какие‑то… Я не понимаю, Аська, – жалобно закончила она.

– Вот видишь, ты даже представить себе все это по отдельности не можешь, – печально сказала Ася. – Если есть старшая сестра, то обязательно – ее обноски, если младшая – надо отдавать ей игрушки и спать на одной кровати… В нашем с тобой случае это пустой разговор, Машка. Если же тебя кто‑то просил… В общем так: я делаю то, что считаю нужным. Не ради кого‑то, не ради чего‑то. Просто моя жизнь. Без всяких значительных жестов, типа выбрасывания значка с моста в реку и всего такого… И еще. К Берту я, разумеется, отношусь хорошо и очень его уважаю. Но это ничего не меняет. Ничего.

Маша встала, с грохотом уронив табуретку. Ася сжимала несчастную пастушку так, словно хотела ее задушить.

– Деточки! – обратилась сразу к обеим сестрам баба Нюра. – У вас там в комнатах чайку горяченького не найдется ли? Вроде бы гости у вас…

– Конечно, баб Нюр! – крикнула странно звенящим голосом Ася. – Сейчас я тебе принесу. Может, там еще печенье осталось…

– Да печенье‑то у меня свое, – протестующе замахала руками старуха. – Я вам как раз отнести хотела – купила в гастрономе, да пожадничала, все никак не съесть. Мне бы только чайку… А печенье вот возьмите‑ка ребятишкам…