Подруги 4 страница

* * *

Раису Тома встретила в булочной. Отвернулась, думала, не заметит. Заметила, старая карга. Разохалась:

– Ой, Томка! Мне сказали, что ты в диспетчерской сидишь! На моем, Томка, месте!

Сказали ей! Радуется, поди!

Нет, Рая не радовалась:

– Как же так, Томка? Ведь институт закончила, образование получила! И в ЖЭКе сидишь, алкашню нюхаешь!

Посочувствовала! Пожалела, блин. Знаем мы вашу жалость! А сама небось радуешься и дочке своей тупой толстожопой в письмах докладываешь: Томка, мол, подружка твоя закадычная, в обносках ходит и слесарюг строит. А ведь как жила! Как сыр в масле каталась! В доме всего полно! Тряпки заграничные носила, в лаковых сапожках и дубленке в институт бегала – с маникюрчиком и причесочкой.

Вот она, жизнь! Сегодня – полянка солнечная с травкой зеленой, с цветами да ягодами. А завтра – болото стылое и вонючее.

Круглая она, жизнь. Круглая. Каким боком повернется, как судьбой человеческой распорядится – никому не известно.

Раиса поковыляла в сапожищах своих раздолбанных прочь. Авоську еле тащит, головой мотает. Небось благодарит боженьку за то, что дочке жизнь сладкая выпала. Задница бы не слиплась от жизни этой сахарной! Толстая, кобылячья задница. Живет там на всем готовом, в ус не дует. А мамаша сумки с мороженым минтаем таскает.

Ну их к чертям! И всех остальных туда же, заодно.

* * *

О своем приезде Зойка сообщила матери за два дня. Раиса разохалась и запричитала:

– Как же так, Зоинька! Как же так! Я ведь и приготовить ничего не успею, и достать!

Зойка засмеялась:

– Какое «достать», мам! Пойдем на рынок и все купим!

– Да ты хоть знаешь, какие там цены? – возмутилась мать.

– Цены, мам? Да о чем ты? Нас этим не испугаешь!

Конечно, Раиса «достала» и курицу («Запечем в духовке», – сказала Клара), и копыта на холодец. Испекла пироги, с капустой и вареньем. Ну, селедочка с луком – там ведь наверняка селедочки нашей нет. А Зойка так любила «подсолониться»! Пару салатиков, капустка квашеная.

– Не оголодаем и в грязь лицом не ударим, – объявила торжественно Клара, оглядев накрытый стол.

В день приезда Зойки стояли у окна – плечом к плечу. Молчали – так велико было волнение. Наконец, резко затормозило такси, и из машины вышла Зойка: роскошная, в шубе до пят, увешанная баулами и разноцветными, невиданными пакетами. Таксист волок огромный тяжелый чемодан.

Бросились к двери. Зойка, в аромате ярких густых духов и незнакомой жизни, вышла из лифта и, бросив на пол сумки, кинулась к матери.

Раиса подвывала, не выпуская дочь из крепких объятий. Клара потихоньку утирала слезы.

Ввалились в квартиру, Зойка сбросила шубу и принялась доставать из пакетов гостинцы.

На щедрые дары посмотрели, поохали, поахали и, наконец, уселись за стол. Раиса рядом с Зойкой, не выпуская ее руки.

– Дай поесть ребенку! – прикрикнула Клара.

Зойка набросилась на черный хлеб и селедку, потом на кислую капусту. Съела два куска холодца. А вот пироги и курицу проигнорировала.

– Пирогов не ем, посмотри, какая толстая! А курицей нас не удивишь!

Куры за границей – самый дешевый и доступный продукт!

Пили французский коньяк из Зойкиных шуршащих пакетов, закусывали шоколадом с орешками – швейцарским, лучшим.

Раиса и Клара долго вглядывались в фотографии детей. Раиса всплакнула:

– Увижу ли? Будет ли мне такое счастье?

Зойка рассердилась:

– Увидишь! И совсем скоро!

Раиса испуганно посмотрела на соседку.

– А я ведь за тобой, мамуль! – продолжила Зойка. – Увезу тебя я в тундру! – И расхохоталась. А потом добавила серьезно: – Уезжаем мы с тобой, мамуль! Насовсем! Вот оформим бумаги – и вперед! Хватит. Нажились мы друг без друга. Настрадались!

Раиса молчала и смотрела в одну точку. Зойка теребила ее за плечо. Наконец Раиса расплакалась. Клара тоже, и Зойка не отстала.

Всем полегчало.

* * *

Начались хлопоты с бумагами – долгие, нудные, кропотливые. Бегала Зойка – Раиса лежала с высоким давлением.

– Смотри, не окочурься на радостях, – выговаривала ей Клара. – А то не доедешь до внуков, кондратий хватит!

Раиса встрепенулась и поднялась – испугалась. Ходила по комнате и перебирала свой жалкий скарб. Зойка сказала: «Брать ничего не будем. Такое барахло и увозить смешно. Все купим на месте!» А Рая прятала на дно чемодана вазочки, завернутые в старые полотенца, чайные дулевские чашки из толстого фаянса, с клубничинами. Бережно обертывала в газету вилки и ложки (мельхиор, Кларин подарок на юбилей). Не могла расстаться с платьями немыслимых тоскливых расцветок из скрипучего ацетата, трикотажными трико и розовыми атласными лифчиками.

Зойка устраивала скандалы и выбрасывала из чемодана «это старье и тряпье». Мать обижалась, плакала и требовала, чтобы дочь возвратила в кассу ее билет.

И Зойка сдалась:

– Бери, фиг с тобой. Все равно потом выкинешь.

– Счас! – сердилась Раиса. – Не ты добывала, не тебе распоряжаться. Барыня какая! Ишь, старье ей и барахло! А в этом старье и барахле – вся человеческая жизнь, между прочим!

* * *

Зойка увидела Тому у подъезда. Обе остановились как вкопанные. Зойка, заморская гостья, в распахнутой, словно шелковой, шубе до пят, в ярком платке, из‑под которого яростно выбивались непослушные смоляные волосы, румяная, раскрасневшаяся, смутившись своего удивленного взгляда, бросилась к подруге в объятия. Та отстранилась и, до щелок сощурив глаза, сухо проговорила:

– Явилась?

Зойка радостно забалаболила и принялась делиться новостями. Тома слушала молча, ничего не комментируя. Потом сказала сквозь зубы:

– Рада за тебя. Неплохо выглядишь! И шуба какая!

– Да что там! – Зойка смутилась. – Свекровь моя настояла. Боялась, что замерзну я в нашу‑то зиму. Ей все таким страшным кажется! И зима, и страна.

– Заботливая она у тебя! – нехорошо ухмыльнувшись, заметила Тома и добавила: – Кормят вас хорошо, видимо, в гареме‑то. Расперло тебя, мать! Легче перепрыгнуть, чем обойти!

Зойка грустно подтвердила:

– Что правда, то правда! И что со всем этим делать! Ума не приложу!

– А чего там прикладывать, когда прикладывать‑то нечего! – сказала, как выплюнула, Тома и направилась к подъезду. – Жрать надо меньше, – обернувшись, сказала она и толкнула подъездную дверь.

Зойка еще долго стояла на ветру в распахнутой шубе, платок на плечах – упал‑таки с непокорных волос, не удержался. Зойка не замечала ни мелкого, острого, режущего снега, ни ранней зимней темноты, постепенно накрывшей стылый город, ни ледяных рук, ни деревянных, окоченевших ног в легких, модных, остроносых сапожках.

Она стояла и думала о Томе, единственной своей подружке, единственной, кто заметил ее, Зойку, нищую, в байковом платье с заплатами на локтях, в серых деревенских теплых, но таких стыдных валенках. С обкусанными ногтями, спутанными кудрями, косолапой походкой. Нелепую, никому не нужную Зойку. Обсмеянную, робкую, стеснительную, краснеющую по любому поводу.

Вечную двоечницу и неудачницу.

Зойка, вздохнув, мотнула кудрявой головой, словно отгоняя наваждение. Медленно она зашла в подъезд и медленно, как старуха, поднялась по лестнице. Лифт, остро пахнувший мочой, как всегда, не работал.

Мать и Клара ждали ее с ужином. Она от еды отказалась. Встала под горячий душ, долго отогревалась, наконец ей стало душно от плотного пара, и даже слегка закружилась голова. Она вышла из ванной, укуталась в старый фланелевый материнский халат, пахнувший хозяйственным мылом, и легла на диван.

«Бедная Тома! – подумала Зойка. – Бедная мать, бедная Клара. Все одинокие, затравленные и нищие. Такие же, как эта страна – тоже затравленная и нищая. Так тут и проживается жизнь. Вся жизнь – в страхе, борьбе и вечной мысли о куске хлеба и завтрашнем дне. И никто не знает, что бывает по‑другому. Совсем по‑другому. Что бывают нарядные и теплые страны, яркие цветы, сочные фрукты. Свежее мясо, терпкое вино. Кружевное нежное белье, ласкающее кожу. Удобная и мягкая обувь, аромат духов, вселяющий в женщину уверенность и дарящий надежду.

Что бывают улыбки – просто так, случайно встреченному прохожему. И почтительность продавцов, и внимание официантов. Улыбки и утешительные слова врачей в идеально накрахмаленных халатах. Больницы с кипенно‑белым, ослепительным бельем, с цветами в вазах, телевизором и телефоном. Блестящие машины с мягкими сиденьями, услужливо катящие тебя по ровным, словно зеркальным, дорогам.

Все это – бывает! Вот только не здесь. А может, и счастливы они своим незнанием всего этого? Может, это и спасает их от непролазной мутной тоски?

Мать. Слава богу и слава Аллаху, скоро она увидит другую жизнь. Успеет прочувствовать и почувствовать ее. Вкусить. Насладиться ею. И забудет, забудет о долгих, бесконечных, нерадостных годах, прожитых в горе, нищете, одиночестве.

А Клара? Совсем старая и почти немощная Клара? Она‑то останется здесь. И совсем одна. Никого на всем белом свете. И все мысли сейчас о том, кого подселят в Раисину комнату. А вдруг – пьяницу? Или скандальную бабу? И жизнь окончательно превратится в ад, из которого уже не будет выхода. Только один – доживать, доживать свою жизнь, и как можно быстрее.

Вот и Тома. Томка. Подружка. Вот ведь судьба. И все у человека было. Всё. Мать, отец, отдельная квартира. Лаковые туфельки и нарядные платья. Апельсины и шоколадные конфеты – не на праздники, так, каждый день, в вазочке на столе. Музыкальная школа и черное лаковое пианино – несбыточная Зойкина мечта, только бы подойти и погладить белоснежные, полированные клавиши. Хорошие отметки, белое платье с кружевом на выпускной вечер, институт.

Все было – и ничего нет, ни любящих родителей, ни нарядных вещей. Нет даже пианино – мать видела, как крепкие мужики выносили его на ремнях из подъезда».

А Томино скудное пальтишко и облезлые сапоги? А работа в диспетчерской?

Зойка помнила это жуткое место – запах перегара и мужских носков, рваный линолеум, заплеванная раковина, вечный нестерпимый грубый мат. Холод зимой и духота летом. В телефонной трубке скандальные выкрики вечно недовольных жильцов. Невыносимый запах рыбы, лежащей в раковине. И радость матери – на ужин сегодня котлеты.

Все пытаются унизить: от воспитателей в детском саду до медсестры в поликлинике и продавщицы в несвежем халате и с облупленным лаком на красных коротких жадных пальцах. От школьной директрисы до вокзальной кассирши и уборщицы в «Детском мире». Унижающим других, им, униженным, становилось легче. И никто – почти никто – не желал быть терпимее и добрее. В злобе и ненависти выживать почему‑то легче.

Зойка встала, оделась, сказала:

– Я скоро, мам! – Набросила на руку шубу и вышла на лестницу. У Томиной двери Зойка на секунду задержалась, задумалась и решительно нажала на кнопку звонка.

Дверь распахнулась. На пороге стояла хозяйка и с прищуром и ухмылкой смотрела на нежданную гостью.

– Чего тебе? – грубо бросила она.

Зойка шагнула в прихожую. Потом она торопливо начала снимать с пальцев кольца. Стянула с запястья тяжелый браслет, вынула из ушей серьги. Не глядя на Тому, положила все это на тумбочку. Потом на табуретку аккуратно пристроила шубу и, красная от смущения и неловкости, тихо сказала:

– Пожалуйста! Не обижайся! – И подняла на Тому полные страдания и мольбы глаза.

Та, закусив побледневшую губу, небрежно бросила:

– Да что там! Куда уж нам обижаться! В нашем положении, знаешь ли, не до обид! – Потом бросила взгляд на тумбочку и табуретку и криво усмехнулась. – По мозгам‑то не получишь от свекрухи своей щедрой?

Зойка мотнула головой, выскочила за дверь и, спустившись на свой этаж, громко разревелась.

Тома, еще раз взглянув на щедрые дары, пошла на кухню и достала из холодильника бутылку водки. Выпив полстакана, она завыла – по‑собачьи, в голос.

* * *

Такси в аэропорт подъехало ранним утром. Клара и Раиса рыдали у двери – понимали, что прощаются навсегда. А позади была целая жизнь.

Зойка торопила мать и вытирала ладонью слезы. В Кларином кухонном шкафчике, в старой кастрюле с отбитой эмалью, лежала плотная пачка денег. Зойкина прощальная хитрость.

Наконец подошли к лифту.

Не без усилий загрузили чемоданы с Раисиным бесценным барахлом и спустились. Таксист, бросив на женщин возмущенный взгляд, медленно и нехотя, словно делая большое одолжение, вразвалочку вышел из машины и открыл багажник. Неспешно достал папиросу и смачно затянулся.

Зойка, усмехнувшись, принялась укладывать чемоданы сама. Двинулись. Раиса оглянулась на дом, где прожила все эти долгие годы, перекрестилась и хлюпнула носом. Дочь нежно взяла ее за руку.

На зеленой стене подъезда крупными буквами, размашисто и от души коричневой масляной краской была выведена знакомая уверенная надпись: «ЗОЙКА – СУКА!» Только не было больше Раисы с тряпкой и ведром, тщательно, с горечью и обидой стирающей это безобразие.

Она была уже далеко. Так далеко, что не достанешь, – в ярком и голубом, абсолютно безоблачном небе.