Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Подруги 1 страница



Утро у Раи начиналось всегда одинаково. В пять часов (человеку деревенскому это несложно) она брала тряпку, ведро с водой и выходила на лестничную клетку. То, что ее ожидало, уже не вызывало удивления. Но все равно каждый раз она тяжело вздыхала, качала головой и смотрела на мерзкого зеленого цвета стену, где мелом, крупными буквами, старательно было выведено: «ЗОЙКА – СУКА!»

С восклицательным, заметьте, знаком. Становилось понятно, что человек, написавший это послание миру, вложил в него всю душу и сердце. Буквы были правильными, жирными, с завитками.

Рая еще раз вздыхала и принималась оттирать стену, приговаривая при этом:

– Ну кому ж моя Зойка покою не дает? Мать твою…

Стена была вымыта – тщательно, без подтеков. Рая критично оглядывала свою работу, прихватывала ведро и уходила в квартиру пить чай. Теперь можно было еще поваляться и даже поспать, но она принималась за домашние дела. Что‑то перебирала в гардеробе, тихонько, чтобы не разбудить спящую Зойку, гладила на столе Зойкины кофточки и бельишко, вытирала пыль с подоконника или поливала цветы – разросшееся до невероятных размеров колючее алоэ и мощный фикус с толстыми блестящими листьями.

Потом она садилась на стул возле Зойкиной раскладушки, скрещивала руки на животе и внимательно разглядывала спящую дочь. Та мирно посапывала, вытянув в трубочку пухлые губы. На смуглых щеках лежала тень от длинных пушистых ресниц.

Рая опять вздыхала и шла на кухню. Там она тихонько, стараясь не разбудить дочь и соседку Клару Мироновну, резала овощи на первое и варила макароны на второе.

В семь часов будила Зойку. Та вставала тяжело, хныкала и просила оставить ее в покое. Рая сдергивала с дочери одеяло. Зойка сворачивалась в комок. Потом Рая грозила водой из чайника. Зойка открывала глаза и, потягиваясь, начинала орать на мать.

Рая уходила на кухню и ставила на плиту чайник. Минут через десять, пошатываясь, из комнаты выходила заспанная лохматая Зойка. Она плюхалась на стул и брала бутерброд с колбасным сыром.

Медленно пережевывая, Зойка смотрела в окно и гундосила:

– Опять дождь. Туфли промокнут. На чулках две зацепки. На вечер в школу пойти не в чем. Сыр этот липкий надоел. Хочу колбасы с огурцом и кофе.

Мать молчала, отвернувшись к плите. Потом оборачивалась и говорила:

– Перебьешься.

Это означало – перебьешься без новых туфель, чулок, колбасы и кофе.

– И вообще – поторапливайся! – прикрикивала она. – Вон на часы глянь! Опоздаешь, неровен час.

Зойка махала рукой:

– Куда спешить‑то? На каторгу эту всегда успею. – И шла причесываться и одеваться. У зеркала она замирала и поворачивалась то в профиль, то в фас, каждый раз удивляясь своему отражению. Зойка и вправду была сказочно, невообразимо хороша. Что есть, то есть.

Рая смотрела в окно на медленно бредущую к школе дочь: небрежно заколотые волосы успели растрепаться от ветра, портфель почти волочится по земле.

– Жопой виляет, – качала головой мать. – Как баба прям, царица небесная, прости, Господи, нас грешных. – И, оглянувшись, Рая мелко и быстро крестилась. Потом она смотрела на часы и быстро одевалась, каждый раз радуясь, что работа у дома, в соседнем дворе, только перейти улицу.

* * *

Впервые Рая появилась в нашем дворе с трехлетней Зойкой в конце лета. В одной руке коричневый картонный чемодан, в другой – упирающаяся, орущая, толстая кудрявая девочка с красным атласным бантом в густых смоляных волосах.

Комнату они заняли в одной квартире с Кларой, старожилом нашего дома. После смерти мужа ее уплотнили, решив, что старухе хватит и одной комнаты. Куда больше? С жильем в столице, знаете ли…

Кларина мебель никак не вмещалась в маленькую комнату, и шифоньер из ореха с вырезанными на дверцах лилиями и гранеными стеклами остался в большой комнате, той, куда заселились Рая с Зойкой. Там же осталось и трюмо с перламутровыми кубиками, и огромная люстра с мутными подвесками и потемневшей от времени бронзой.

Тетки, сидящие на лавочке у подъезда, переглянувшись, принялись жарко обсуждать новую жиличку: гордая – морду задрала и мимо, – а девка чернявая, нерусской породы. И нищие, видать, из вещей только чемодан потрепанный.

В общем, не понравились им ни Рая, ни Зойка. Не понравились – и все.

Так и создалось в тот первый день общественное мнение. И, как часто бывает, осталось навсегда.

* * *

Неразговорчивую Райку считали заносчивой и гордой. А чем гордиться? Одна, без мужика, нищая как церковная мышь, работает диспетчером в ЖЭКе. Тоже мне, фифа!

А про Зойку и вовсе ходили самые противоречивые слухи. То Райка сбежала с табором – и это в пятнадцать‑то лет! – а потом красавец цыган, ее возлюбленный, женился. Естественно, на своей, таборной. И Райка вернулась в деревню уже пузатая. Родители‑староверы беременную дочь в дом не пустили, и рожала она у повитухи, которая скоро от нее избавилась.

Еще версия – Райка родила Зойку от негра. А в кого девчонка такая смуглая и губастая?

Дальше. Райка устроилась в богатую еврейскую семью. Домработницей. Сошлась с сыном хозяев, студентом. Когда забеременела, возмущенные и оскорбленные хозяева ее выкинули. Зачем им дура деревенская, сами посудите?

Правды никто не знал. Райка молчала как рыба. Общалась только с Кларой. Благодарила за шифоньер и трюмо, а вот люстру не любила – мыть «стекляшки» было муторно, да и свету мало. Как денег скопила, купила польский светильник. Три рожка и разноцветные пластиковые плафоны. Красный, желтый, зеленый. Как светофор.

А Кларину люстру вечером снесла на помойку. Утром ее уже не было.

Зойка была нелюдимой. Сама ковырялась в песочнице со своим единственным дырявым жестяным синим ведерком и ржавым совком. Девчонки возились рядом и подозрительно поглядывали на нее, а она глаз не поднимала и в игру не просилась. Гордая. В мать.

Тома Забелина жила в отдельной квартире над квартирой Зойки. С этой девочкой тоже не дружили, говорили, что она страшная и сопливая. Тома и вправду вечно хмыкала и хлюпала носом, сморкалась в грязный платок и красотой не блистала. Тощая, угловатая, с жидкими серенькими волосами, заплетенными в крысиную косичку, с вечно красными, воспаленными глазами в белесых редких ресницах, длинноносая, с узкими, всегда поджатыми губами.

Тома выходила во двор и садилась на лавочку рядом с бабками. Те двигали толстыми задами, освобождая место для тощей девочки. Ее жалели – называли болявой и доходягой. Томина мать работала в столовой поваром и продавала соседкам мясо и масло. По дешевке, разумеется.

Всем было выгодно – и соседкам, и ей самой: семья накормлена, и излишки сданы.

Светку, Томину мать, не любили, справедливо называя ворюгой. Но – между собой, шепотом. Дешевого мяса и масла хотелось всем. Томкин отец работал прорабом на стройке. Говорили, что денег гребет немерено – тоже ворует: то унитазы польские продает, то плитку салатовую, дефицитную, то обои в блестящую полоску.

Еще говорили, что дома у них все в хрустале и бархате. Правда, этого никто не видел – в дом никого не звали. Если звонил почтальон или соседка, Светка выходила на лестничную клетку и закрывала за собой дверь.

Тома с Зойкой – два изгоя – подружились, что вполне объяснимо.

* * *

Тома пригласила Зойку в гости. Та замерла на пороге комнаты.

– Это у нас зал, – строго сказала Тома. – Руками ничего не трогай!

Зойка сглотнула слюну и кивнула. Такой красоты она никогда не видела. Просто дворец царский, а не квартира! На окнах бархатные шторы, на стенах картины – цветы и фрукты. И еще – русалка на валуне. Красивая, как богиня. Мебель полированная, блестящая. Горит прям на солнце. И ваза на столе горит, переливается.

– Чешский хрусталь, – важно объяснила Тома.

В вазе цветы – странные, тряпочные (Зойка тихонько потрогала, когда подруга вышла из комнаты).

– Хельга! – так важно обозвала Тома низкий пузатый шкаф со стеклом, полный сверкающей посуды. И еще был цветной телевизор и ящик с пластинками. – Проигрыватель, – просветила Тома.

А еще на столе, рядом с вазой с ненастоящими цветами, стояла большая хрустальная миска, полная шоколадных конфет – «Мишек на Севере», «Белочек» и других, ярких и разноцветных, незнакомых Зое.

Впрочем, «Мишки» и «Белочки» тоже были знакомы не очень – пару раз угостила Клара на Новый год и Восьмое марта.

Потом Тома торжественно распахнула дверь в свою комнату. Там стояли ее кушетка, письменный стол и тумба с куклами.

– Можно потрогать? – прошептала Зоя.

Тома кивнула:

– Осторожнее только.

Кукол было много. Все с настоящими волосами, в платьях, носочках и туфельках. И даже в трусиках! Мама дорогая! Вот это богатство!

На пороге показалась Света, Томина мать. Недовольно оглядев нежданную гостью, она позвала дочку обедать.

– Подождешь? – спросила Тома.

Зойка кивнула. Конечно, подождет! Еще бы! Ведь она останется с этим богатством наедине! Пусть даже на каких‑то полчаса.

Зоя потянула носом – из кухни раздавался восхитительный запах куриного бульона.

Она проглотила слюну и отвлеклась на кукол.

* * *

На ужин мать подала макароны с сыром. Голодная Зоя проглотила пару ложек и спросила:

– Мам, а почему у Томки курица на обед и шоколадные конфеты в вазе? Прям целая куча?

Рая внимательно посмотрела на дочь и сказала:

– Живут по‑другому.

– А почему мы по‑другому не можем? – удивилась Зойка. – Ну, чтобы курица и конфеты? И мандарины? И еще – кукол много! И каких, мам! И платьев у Томки целая гора, и туфель!

– Дурочка ты, – вздохнула Рая. – Не все так умеют. Да и не всем это надо. Я люблю по ночам спать. И потом, если что, на кого мне тебя оставить? Вот именно, не на кого. Одни мы с тобой на белом свете. А Томке своей не завидуй! На нее что ни надень – сопля чахоточная. Смотреть противно.

Зойка за подругу обиделась.

* * *

В школе она училась плохо. Ничего ей не давалось – ни математика, ни литература, ни химия с физикой. Дети дразнили ее тупицей, но она не обижалась. Зойка вообще ни на кого не обижалась. Даже на Тому, когда та обзывала ее жирной коровой, – Тому девочка считала подругой.

Учителя вызывали Раису в школу. Говорили, что нужны дополнительные занятия.

А чем платить? Жили они не просто скромно – бедно. Зойка росла как на дрожжах, вернее, на макаронах, картошке и хлебе с повидлом. Подтянуть девочку по математике взялась Клара Мироновна. Билась с ней часами. Зойка смотрела на соседку глазами, полными ужаса и смертельной тоски. И Клара со вздохом вынесла приговор: учить девочку бесполезно, лучше готовь ее, Рая, к замужеству. С такой красотой вытянуть счастливый билет совсем несложно. Только надо объяснить, что, как и почему.

– Как же я ее научу? – удивилась Рая. – Я и сама про это ничего не знаю!

* * *

Не ругал Зойку только физрук Арсен Степанович, прихватывая неуклюжую ученицу за аппетитное пухлое плечо.

Говорил:

– Чего тебе через деревянного козла прыгать? Ты, с такой красотой и фигурой, – тут он сладко причмокивал, – найдешь себе козла живого и богатого!

В девятый класс Зойку брать не хотели. Директриса заявила Раисе, что в школе ее дочери делать нечего – с такими‑то оценками.

Мать пошла в роно. Писала заявления во все инстанции – девочке не дают получить среднее образование. Ее, мать‑одиночку, притесняют. Решили с Раисой не связываться, и Зойку взяли в девятый класс.

Клара уговаривала соседку, как могла. Зачем Зойке образование? Надо получать профессию, стабильную и денежную, чтобы могла прокормить. Раиса стояла на своем – я без образования, сижу на копейках, а дочь должна учиться.

Появление Зойки после летних каникул было главным школьным событием. В школьный двор вошла высокая, ладная девица, с большой грудью, тонкой талией и широкими бедрами. На полноватых красивых ногах сверкали белым лаком босоножки на каблуках. По плечам были распущены роскошные смоляные кудри. Горели черные глаза, сияла смуглая бархатная кожа, алел полногубый и яркий рот.

Смутились не только мальчишки, но и учителя. Директриса шепнула завучу, что «это явление опасно для всей школы». Наверное, она имела ввиду не только учеников в пышном пубертате, но и молодого математика, зрелого физика и разбитного физрука.

Девочки смотрели на Зойку с нескрываемой завистью. Мальчики – с повышенным интересом. Учителя – с опаской.

А Зойка ничего не замечала. По‑прежнему с невыразимой тоской смотрела на классную доску, тщательно выписывала буквы в тетради, напряженно и внимательно слушая учителей.

Из хорошенькой толстушки она превратилась в писаную красавицу. Мальчишки бегали за девушкой все до единого, доходило до драк – каждый мечтал проводить Зойку до дома и донести ее портфель.

А вот на бедную Тому внимания по‑прежнему никто не обращал, несмотря на ее наряды, дубленку и лаковые сапоги‑чулки – зависть и несбыточная мечта всех девчонок и учительниц. Тома по вечерам торчала у зеркала, выдавливая крупные красные прыщи. Наутро все выглядело еще хуже. Накручивала жидкие волосы на бигуди и завивала челку щипцами. Локоны распадались через десять минут, и волосы опять повисали унылыми серыми прядями. Тома красила ресницы – на короткие тощие ресницы тушь ложилась неровно, осыпаясь грязными комьями. Тома тщательно замазывала лицо французской пудрой, но прыщи нагло лезли и из‑под пудры, не поддаваясь маскировке. Хорошо держался только польский лак на ногтях. Но красить ногти в школу запрещалось.

Кстати, Тома свои ношеные белые лаковые босоножки, которые она милостиво подарила Зойке, потребовала немедленно назад. После первого сентября. Зойка безропотно ей их вернула, со вздохом надев старые коричневые туфли из «Детского мира».

С Томой они по‑прежнему считались подругами. Вместе делали уроки – возмущенная Тома обзывала Зойку «тупой коровой», – вместе ходили в кино. Тома ловила восхищенные взгляды мужчин всех возрастов, брошенные на подругу. А та будто ничего не замечала и шла, высоко закинув голову назад и слегка прищурив глаза, – от усердных, но бесполезных занятий у Зойки сильно падало зрение.

Влюбился в девушку и Миша Пряткин, самый завидный из одноклассников: отличник, спортсмен, синеглазый красавец.

Вот тогда‑то и стала появляться на зеленой стене подъезда та самая надпись цветным мелом – «Зойка – сука!». И тогда же у Раи началась ежеутренняя забота: смыть пораньше это безобразие, чтобы спозаранку все это не увидели соседи, спешащие на работу.

А беззаботная Зойка ничего не знала, пока однажды мать не заночевала у дальней родственницы в Орехове‑Зуеве.

Девушка с удивлением посмотрела на настенные художества, покачала головой, пожала плечами и пошла дальше.

На перемене спросила у Томы:

– Видела?

Та скривилась:

– Да уж, как не заметить?

– И кому это надо? – удивилась наивная Зойка.

– А ты морду повыше задирай! – зло бросила Тома и проводила взглядом, полным тоски и отчаяния, Мишу Пряткина, идущего по коридору.

Зойка вздохнула и опять ничего не поняла. Что она сделала плохого? И кому?

На выпускном вечере, несмотря на все усилия и старания девочек, Зойка, конечно, была самой красивой. Правда, поплакала неделю – платье‑то у портнихи сшили, а вот на туфли и прическу не хватило.

Клара ее утешила:

– Прическа тебе не нужна – твои волосы надо просто распустить, и это будет красивее любой прически. А про старые туфли не думай – при твоей красоте на них никто и не посмотрит. Мужики на это вовсе внимания не обращают.

– А девочки? – всхлипнула Зойка.

– А они по‑любому тебя не простят! – рассмеялась Клара.

– За что? – удивилась Зойка.

– За все, – с коротким вздохом ответила соседка. – И за наивность твою и беззлобность заодно.

* * *

Школу окончили – Раиса наконец вздохнула полной грудью. В Зойкином аттестате одни тройки. Наплевать! А вот что дальше? В техникум она не хотела – опять учиться? Ну уж нет! Хватит с нее страхов и унижения!

И Зойка устроилась официанткой в ресторан. Взяли ее туда с удовольствием. Клиенты – в основном мужчины с Кавказа или просто «деловые» (а кто мог позволить себе в те времена ресторан?) – мечтали сесть за Зойкины столы. Заигрывали и предлагали счастливую, беззаботную жизнь: от ужина и поездки на море до полного содержания и даже законного брака.

Поклонники охапками дарили Зойке цветы, отсылали коробочки с золотыми украшениями и французскими духами. Она не брала ничего.

Жить стали полегче – прибавилась еще и Зойкина зарплата. Раиса брала половину дочериных денег – на хозяйство. Остальные копила ей на наряды. Зойка приоделась – платья, туфли, пальто. В ресторане всегда кто‑то чем‑то подторговывал. А вот духами пользовалась польскими и сережки носила дешевые.

Тома поступила в Плехановский институт, специальность – товаровед. Мать ей говорила, что при такой профессии голодать она никогда не будет.

На курсе образовывались парочки, только Тома ходила в гордом одиночестве. Подруг у нее не было, кавалеров тоже. Иногда звала Зойку попить кофейку. Жарко рассказывала про замечательную студенческую жизнь – веселую и разнообразную. Сочиняла истории про страстных назойливых поклонников. Курила финские сигареты, со свистом выпуская дым, и хвасталась новыми тряпками.

Зойка вздыхала:

– А у меня одна беготня, спина мокрая, ноги опухают. Клиенты достают.

– Сама виновата, – припечатывала Тома. – Пошла в халдейки – вот и терпи. Раз на большее мозгов не хватает.

Миролюбивая и невредная Зойка со всем соглашалась – такой вот характер.

Рая Тому ненавидела, завидовала, что у той студенческая легкая жизнь, что думать ни о чем не надо. Всего полно: и еды, и тряпок. Студенты – это не буйные, пьяные и назойливые сладострастники из ресторана. А дочери говорила:

– Что ж лучшая подруга тебя на вечера институтские не зовет? Или в театры, в киношку?

Зойка горестно вздыхала:

– Не пара я ей, мам. Ну что она про меня скажет? Подавалка из кабака? Даже техникум не осилила. Живу в коммуналке, отца нет. Книг не читаю. Стыдно ей за меня.

– Стыдно! – возмущалась мать. – За друзей стыдно быть не может! – И горестно добавляла: – Дура ты у меня, Зойка! Не серости она твоей боится, а красоты! Сама‑то урод уродом! И тут ни тряпки не помогут, ни книжки прочитанные.

Зойка на мать обижалась и за подругу жарко заступалась. Всегда.

Но однажды все‑таки Томку попросила:

– Возьми меня на новогодний вечер. Мы же подруги. А то в Новый год у меня одна компания – мама да Клара. Тоска.

Тома от возмущения задохнулась:

– Куда тебе? Там одни студенты! А ты – туда же, в калашный ряд.

Зойка впервые обиделась. Так обиделась, что дверью со всей дури шарахнула – штукатурка посыпалась. К телефону не подходила и дверь Томе не открывала. Та злилась – такое случилось впервые. Вышла Зойка из повиновения, вышла. Столько лет терпела, а тут… Мать Томе сказала:

– Возьми эту убогую. Что тебе, жалко? Не конкурент она тебе – коровища необразованная. Рот открыть не может. Глазами своими коровьими глупыми – хлоп‑хлоп.

Тома решила подумать. Подруг, кроме Зойки, у нее не было.

Кстати, творения на стене по‑прежнему появлялись. Каждое утро.

Тетки у подъезда продолжали бедную Зойку осуждать:

– Ишь, пошла, королевишна! А задом‑то вертит! Вот прям сейчас этот зад и отвалится! А тряпки какие! Все яркое, заграничное! Сиськи вывалит – и вперед! Вокруг не смотрит! Взгляд поверх людей! С прищуром.

Не знали дворовые сплетницы, что «взгляд с прищуром», так же как и гордо вскинутая голова, – следствие сильной близорукости, а не гордыни. Тряпки – от спекулянтки Любки, тоже официантки. Да еще и ношеные – так дешевле. А про «вываленную напоказ грудь» – не помещалось Зойкино богатство в широкое декольте. Никак.

И подвозил Зойку после вечерней смены не любовник «из грузин», а бармен Витюша, которому она как любовница была не нужна по причине его увлечения отнюдь не противоположным полом. Девушка была ему просто подружкой. И еще – таким же изгоем, как и сам Витюша.

* * *

Тома подумала‑подумала и Зойку решила взять. Ну что, уведет у нее она всех кавалеров? Да и кого, собственно, уводить? Где эти самые кавалеры?

Встретила Зойку у подъезда и важно объявила:

– Тридцать первого, в семь начало. – И добавила: – Не вздумай накраситься как проститутка. Губищи свои не малюй. Не поймут.

Зойка обрадовалась, как дитя. Обидные слова про «губищи» и «проститутку» молча проглотила. Ей и вправду косметика совсем не шла – только старила и утяжеляла. И так хватало природного буйства красок.

Боясь Томиного гнева, Зойка оделась скромно: узкая темная юбка, черный свитерок под горло. Совсем не накрасилась, только в уши вдела сережки с искусственным жемчугом, чтобы слегка оживить картинку.

И все равно была хороша так, что сама у зеркала притормозила. Поправила черные локоны и тяжело вздохнула: «Ну разве я виновата?» Так с чувством вины и смущения и выкатилась во двор.

Тома вышла через двадцать минут. Нарядная и благоухающая. Новая дубленка, сапожки на каблуках. На пальцах кольца, в ушах серьги, на шее медальон. Все – золото. Начес двадцать сантиметров, тени синие, черные стрелки до ушей, перламутровая помада. Гордая вышла, важная. Оглядела Зойку и скривилась:

– На поминки собралась?

Та растерялась:

– Ну, ты же сказала…

Тома скривилась:

– Нет мозгов – и не будет. Истина старая.

На вечер отправились на такси.

– Чтобы не повредить красоту, – объяснила Тома.

В огромном, сверкающем от многочисленных люстр фойе было шумно и многолюдно. Громко играла музыка.

Студенты кучковались группами, громко смеялись и пили шампанское. Тома, зло оглядев сокурсников, пару раз кому‑то кивнула. К ней никто не подходил и в компанию не приглашал.

Зойку это удивило. Спросила у Томы, та с досадой ответила:

– Завидуют просто. И тряпкам моим, и цацкам. И тому, что учусь хорошо.

Зою это не очень убедило. Красивых и модных девчонок было немало. У многих золотые сережки и колечки. Нарядные платья, туфли на каблуках. Чему завидовать? Странно как‑то. Может, и вправду дело в том, что Тома хорошо успевает?

Зойкины наивность и доброжелательность не имели границ. Не научилась она плохо думать о людях! И вредности – той, что есть у любой женщины, – у нее тоже не имелось. Такой уродилась.

Потом были концерт, фуршет, где Тома на нее зашипела:

– Много не жри! Скоро в дверях застрянешь.

Зойка покраснела и быстро положила бутерброд на край тарелки.

Потом били куранты, все громко кричали «ура!» и считали до двенадцати.

А дальше – приглушили свет, и начались танцы. От шума и двух бокалов шампанского у Зойки разболелась голова. А Тома все наливала себе и наливала. С красным злобным лицом она обсуждала и осуждала всех. Кивала и выносила свой беспощадный вердикт:

– Эта – дура деревенская. Эта – вообще потаскуха. Эта – спит с преподом. А у той уже три аборта.

Зойка стояла, открыв рот и глаза. Неужели все, все с изъянами? Кошмар какой‑то!

– Все! – отчеканила Тома и залпом допила остатки вина.

А «ужасные» девчонки танцевали, смеялись и веселились. Новый год!

К Зойке подошел высокий смуглый парень с длинными черными как смоль волосами. Он галантно поклонился и пригласил ее на медленный танец.

Зойка оглянулась на Тому. Та, зло усмехнувшись, отвела взгляд.

Зойка положила руки кавалеру на плечи и закрыла глаза. Медленно лилась, как тихая вода, музыка. Парень уверенно и спокойно вел Зойку в танце, и она чувствовала его сильные и нежные, ненахальные руки.

И второй танец они танцевали, и третий. Зойке казалось, что никогда не закончится музыка и никогда она не снимет с его плеч свои уже онемевшие руки.

Но музыка кончилась. Зойка открыла глаза. Парень смотрел на нее долгим и внимательным взглядом.

– А ты с какого курса? – спросил он.

И Зойка подумала: «Какой необыкновенный и странный у него голос – бархатный, глубокий, с легким акцентом».

Тут ее резко дернули за рукав. Она обернулась – Тома, с перекошенным от гнева лицом. Подруга еще раз дернула Зойку за руку и потащила к выходу. Девушка обернулась, кинув взгляд на кавалера. Он догнал их у раздевалки и сунул Зойке в руку бумажку. Тома этого не видела – истерично натягивала шубу и сапоги.

Вышли на улицу. Тома шла впереди. Зойка еле поспевала.

– Том, ну чего ты? – Зойка обогнала подругу.

– Чего? – заорала Тома. – Ведешь себя как б…! Вот чего! Стыда не обобраться! Взяла ее, дуру непролазную. Пожалела! А она! Напилась и с иностранцем шашни развела! У меня еще из‑за тебя неприятности будут!

Зойка совсем растерялась и остановилась.

– С каким иностранцем? Ты о чем, Том?

– С таким! – взвизгнула подруга. – Араб он. Ливанец. Сынок миллионера. Живет при посольстве, в трехкомнатной квартире с прислугой. Жрет только из «Березки». Отдыхает во Франции. В общем, гад еще тот. Капиталистический.

Зойка ойкнула и закрыла рот рукой. Прошептала:

– Я же не знала, Том!

– А вести себя надо уметь! Тогда и знать ничего не надо будет!

Тома подняла руку и остановила такси. Сев на переднее сиденье, громко хлопнула дверью.

Машина рванула с места.

Зойка осталась на темной улице одна. Села в сугроб и разревелась.

* * *

Если не везет человеку, так не везет. И Зойка считала себя самой несчастной из всех живущих на земле. Ненавидела свои буйные кудри и буйную плоть. Тело просто рвалось наружу – из всех платьев и кофточек. А губы? Ну что это за пельмени такие? Может, и вправду в роду у Зойки африканцы? А мать говорит – не твое дело. Как не ее? Что, человек не должен знать, кто его предки? Хорошо матери – белокожая и белобрысая. Глаза голубые. А Зойка? Головешка какая‑то. Да еще и кавалер этот! Иностранец. Вот влипла! С иностранцами у нас строго. Томка сказала, что затаскают по всяким страшным организациям. Потому что нельзя. Нельзя полюбить человека из другого мира. Тем более – с самого Запада. Хотя – нет, с Востока. Но суть от этого не меняется. К тому же – сын миллионера. Сразу «за жопу возьмут» – слова Томы. Вот что делать? А парень этот ей так понравился! Так, что сердце заходилось тогда, в танце, и голова кружилась. И руки у него такие – нежные, сильные. Пальцы длинные, тонкие. Аристократ, одним словом. А одеколон у него какой! И на тебе, опять неудача. Зойка бумажку с телефоном выкинула, предварительно порвав на мелкие кусочки.

Да еще и Тома рассердилась. Говорит, что Зойка вела себя как потаскуха. И еще – как полная дура. Глаза раззявила и рот губастый раскрыла. Вот и жди теперь неприятностей! Корова тупорылая.

Зойка плакала и просила Тому не обижаться. Ну что она такого в самом деле сделала?

Тома хлопнула дверью, чуть не прищемив Зойке нос. Матери, конечно, она ничего не рассказала – та тоже со скандалом не задержится.

По ночам Зойка хлюпала в подушку и вспоминала красавца Самира. А потом успокоилась. «Не по Сеньке шапка», как сказала Тома. И вправду – не по Сеньке. Молодые ребята на нее лишь пялятся, но не знакомятся, только вслед свистят. А клиенты… На все готовы. Только Зойке не надо. С души воротит, потому что не нужны ей ни поездки в Сочи, ни норковая шуба и бриллианты. И машина не нужна, и квартира отдельная. Ничего этого Зойке не хочется. А хочется любви.

От расстройства Зойка впервые похудела и осунулась – самой понравилось. А Томка сказала:

– Худая корова еще не газель.

И вправду – не газель. Но все равно ничего. Лучше, чем было.

Самир ждал Зойку у подъезда целых два часа. Замерз как цуцик. Потом – два часа в подъезде. Было полегче. Цветы – белые розы – положил на батарею, сам бы тоже на ней пристроился, но не поместился. Зойка вбежала в подъезд и стала стряхивать с куртки и шапки снег.

Самир шагнул ей навстречу. Зойка, охнув, прижала руки к груди. Он улыбнулся и протянул ей согретые и подвявшие розы. Зойка еще раз ойкнула и замотала головой. Потом, расплакавшись, зашептала:

– Уходи. Уходи скорее! А то увидят!

– Кто? – не понял он. – Ты кого‑то боишься? Мужа? Или отца?

Зойка опять замотала головой:

– Какого мужа, господи? И отца у меня сроду не было!

Он недоуменно пожал плечами:

– Не понимаю.

И Зойка яростно зашептала:

– Что непонятного? Ты – иностранец. Капиталист. Ладно бы из «наших»: кубинец или вьетнамец, коммунист. А ты – чужеродный элемент. – Слова Томы. – Что у нас может быть общего? У нас с этим делом строго. Может, ты не знаешь?

Он улыбнулся:

– Да, не кубинец. И, извини, уж точно не вьетнамец. Капиталист, правда. Вернее, не я – мой отец. А про то, что у нас может быть общего… Знаешь, много чего, если подумать. Дом, например. Семья. Дети. – Он взял Зойкины руки. – И чего ты боишься? Зверские времена прошли. Никого за это давно не кушают.





Дата публикования: 2014-11-29; Прочитано: 191 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.027 с)...