Письма Святителя Григория Богослова 2 страница

17. К Никовулу (155)

(В ответ на то, что жену свою Алипиану, дочь Горгонии, сестры св. Григория, порицал за малый рост)

Осмеиваешь у нас Алипиану, буд­то бы она мала и недостойна твоей велико­сти, длинный и огромный и ростом и силой великан! Теперь только узнал я, что и душа меряется, и добродетель ценится по весу, что дикие камни дороже жемчужин, и вороны предпочтительнее соловьев. Возьми себе ве­личину и рост в несколько локтей и ни в чем не уступай Церериным жницам, потому что ты правишь конем, мечешь копье, у тебя забо­та — гоняться за зверями, а у нее нет таких дел; небольшая нужна крепость сил, чтобы владеть челноком, обходиться с прялкой и си­деть за ткацким станком, а это — преимуще­ство женщин.

Но если присовокупишь, как она до земли склонена в молитве и высокими движе­ниями ума всегда собеседует с Богом, то перед этим что значат твоя высота и твой телесный рост? Посмотри на ее благовременное молча­ние; послушай, когда говорит, рассуди, как не привязана к нарядам, как по-женски мужест­венна, как радеет о доме, как любит мужа, и тогда скажешь словами этого лакедемоняни­на: «Подлинно душа не меряется; и внешнему человеку должно иметь у себя в виду внутрен­нее». Если примешь это во внимание, то пе­рестанешь шутить и смеяться над малым ее ростом, а назовешь себя счастливым из-за су­пружества с нею.

18. К нему же (3)

(О том, что значит писать лаконически)

Писать лаконически не то, как ты об этом думаешь, — не просто написать немно­го слогов, но в немногих слогах заключить многое. Так Гомера называю самым кратким писателем, а Антимаха — многословным. А по­чему? Потому что о длине речи сужу по содер­жанию, а не по числу букв.

19. К нему же (209)

(О том, как писать письма)

Из пишущих письма (ты и об этом у меня спрашиваешь) одни пишут длиннее над­лежащего, а другие слишком коротко; но и те и другие грешат в мере, подобно стреляющим в цель, из которых одни не докидывают стре­лы до цели, а другие перекидывают ее за цель, в обоих же случаях равно не попадают в цель, хотя ошибка происходит от противоположных причин. Мерой для письма служит необходи­мость. Не надобно писать длинного письма, когда предметов немного; не надобно и сокра­щать его, когда предметов много. Поэтому, что же? Нужно ли мудрость мерить персид­ской верстой или детскими локтями и писать так несовершенно, чтобы походило это не на письмо, а на полуденные тени или на черты, положенные одна на другую, которых длины совпадают, и более мысленно представляются, нежели действительно оказываются различен­ными в одних из своих пределов, и в собст­венном смысле, можно сказать, суть подобие подобий? Чтобы соблюсти меру, необходимо избегать несоразмерности в том и другом. Вот что знаю касательно краткости; а в рассуж­дении ясности известно то, что надобно, насколько возможно, избегать слога книжного, а более приближаться к слогу разговорному. Короче же сказать, то письмо совершенно и прекрасно, которое может угодить и неучено­му, и ученому, — первому тем, что приспособ­лено к понятиям простонародным, а другому тем, что выше простонародного, потому что одинаково не занимательны - и разгаданная загадка, и письмо, требующее толкования. Третья принадлежность писем — приятность. А ее соблюдем, если будем писать не вовсе су­хо и жестко, не без украшений, не без искус­ства, и, как говорится, не дочиста острижено, то есть когда письмо не лишено мыслей, по­словиц, изречений, также острот и замыслова­тых выражений, потому что всем этим речи со­общается усладительность. Однако же и этих украшений не следует употреблять в излише­стве. Без них письмо грубо, а при их излише­стве — надуто. Ими надобно пользоваться в такой же мере, в какой — красными нитями в тканях. Допускаем иносказания, но не в большом числе, и притом взятые не с позор­ных предметов; а противопоставления, соот­ветственность речений и равномерность членов речи предоставляем софистам. Если же где и употребим, то будем ее делать как бы играя, но не намеренно. А концом письма будет то, что слышал я от одного краснобая об орле. Когда птицы спорили о царской власти и дру­гие явились в собрание в разных убранствах, тогда в орле всего прекраснее было то, что он не думал быть красивым. То же самое долж­но всего более наблюдать в письмах, то есть чтобы письмо не имело излишних украшений и всего более приближалось к естественности. Вот что о письмах посылаю тебе в письме! Мо­жет быть, взялся я и не за свое дело, потому что занимаюсь более важным. Прочее допол­нишь сам собственным своим трудолюбием как человек понятливый, а также научат тебя сему люди опытные в этом деле

20. К нему же (154)

(Приглашает его к себе)

Бегаешь тех, которые за тобой гонятся, может быть, по правилам любовной науки, чтобы нанести себе больше чести. Итак, приходи, и теперь восполни для нас по­терю столь долгого времени. И если бы тебя задерживало какое-нибудь из тамошних дел, то опять оставишь нас, и тем сделаешься для нас еще более досточтимым, потому что опять будешь предметом наших желаний.

21. К Алипию (150)

(Сего Алипия, мужа сестры своей Горгонии, приглашает к себе на праздник)

Как властительски поступаешь ты со мной по дружбе! Колеблется уже у нас и постановление об обетах, хотя и отделили себе одних носящих мантии. Правда, что не в такой же мере преступаем мы закон, в ка­кой преступают язычники, изобретательные в любовных делах, потому что они не только приносят жертву страсти, как Богу, но разре­шают клятвы, данные из любви; а мы, если и преступаем несколько закон, то, терпя сие ради дружбы, в этом уже не грешим. Поэто­му, приходи к нам, если хочешь, переодетый, чтоб то и другое было у нас прекрасно: и с то­бой мы свиделись, и постановления не нару­шили. А если не хочешь, приходи и вовсе без мантии. Если бы и стал кто преследовать нас за нарушение закона, то пока еще можем защититься тем, что и ты из числа совершаю­щих обет, в добром смысле называемых обетниками. А кто из нас не примет сего, тот что скажет нам на следующее? Мы приглашаем те­бя как сироту. Так, конечно, будешь ты властительствовать надо мной, потому что теперь твое время. А в-третьих (это всего важнее), те­бе можно участвовать в обете и как приглаша­ющему нас к обету. Так примем тебя, готовые отразить всякое нападение. А что не пришла сестра, в том никто не будет винить нас; на­против, стали бы винить и ее и меня, если бы она пришла. Поэтому пусть она идет без зова. А ты и позволь себя упросить, и приходи, ча­стью положившись на меня, а частью по обе­ту, приходи, чтобы праздник мой сделать бо­лее светлым; потому что, при помощи Божией, довольно для тебя заготовлено и того, что нужно чреву, вернее же сказать, пища у нас сиротская и, прибавлю еще, здоровая и бла­городная.

22. К Кесарию брату (16)

(Узнав об избавлении его от угрожавшей смерти во время землетрясения, бывшего в Никее, приглашает к себе, и убеждает оставить мирскую жизнь (368 г))

Для людей благомыслящих и страх небесполезен, даже скажу— крайне прекра­сен и спасителен. Хотя и не желаем себе, что­бы случилось с нами что-либо страшное, одна­ко же вразумляемся случившимся; потому что душа страждущая близка к Богу, говорит где-то чудно говорящий Петр, и у всякого, из­бежавшего опасности, сильнее привязанность к Спасителю. Поэтому не станем огорчаться от того, что участвовали в бедствии; а, напротив, возблагодарим, что избежали бедствия, и не будем перед Богом одни — во время опаснос­тей, а другие — после опасностей. Но живем ли на чужой стороне, ведем ли жизнь частную, отправляем ли общественную службу, одного будем желать (об этом должно всегда гово­рить, и не переставать говорить), будем желать, чтобы после воздавать Тому, Кем мы спасены, и принадлежать к Его достоянию, не много за­ботясь о том, что малоценно и пресмыкается по земле. И тем, кто будет жить после нас, ос­тавим по себе такое повествование которое бы много служило к славе нашей и к пользе ду­шевной. Но это и есть урок самый полезный для многих, что опасность лучше безопаснос­ти, и бедствия предпочтительнее благоденст­вия. Если до страха принадлежали мы миру, то после страха стали уже принадлежать Богу. Но, может быть, кажусь тебе скучным, много раз говоря об одном и том же и слова мои считаешь ты не советами, но многословием. Потому довольно об этом; впрочем, обо мне будь уверен, что усердно желаю и всего более молюсь, чтобы нам с тобой быть вместе, устроить нужное к твоему спасению и погово­рить о том окончательно; а если бы и не уда­лось сего, то как можно скорее, встретив тебя здесь, вместе с тобой составить благодарствен­ный праздник.

23. К Филагрию (40)

(Выражает ему, как товарищу Кесариеву и своему, скорбь о смерти Кесария (369 г.))

Не стало у меня Кесария. И хотя страсть — не дело любомудрия, однако же ска­жу, что люблю все Кесариево; и что ни вижу напоминающее о нем, обнимаю и лобзаю это и как бы представляю себе, что его самого ви­жу, с ним нахожусь, с ним беседую Так было со мной и теперь, при получении твоего письма Едва прочел я подпись письма, это сладостное для меня имя, этот сладостный предмет— имя Филагрия, вдруг пришло мне на мысль все, что было некогда приятного: образ жизни, общий стол, скудость и, как говорит Гомер, любезного сотоварищества или шутки, или дельные занятия, ученые труды, общие наставники, возвышенность надежд, наконец все, что можно похвалить из тогдашнего и что меня преимущественно радует при одном воспоминании. Потому чтобы еще более побеседовать нам о сем, не оставляй в покое перо свое и сделай мне милость, пиши ко мне Без всякого сомнения, это для меня немаловажно, хотя зависть, так горестно расположив дела мои, лишила меня важнейшего — быть вместе с тобой.

24. К Софронию Ипарху(18)

(По случаю смерти Кесариевой, рассуждая о превратности всего человеческого, к Софронию, как к другу Кесариеву, обращается с просьбою не допустить, чтобы оставшееся после брата имение было расхищено)

Видишь, какова наша участь, и как поворачивается колесо человеческой жизни; ныне одни, завтра другие цветут и отцветают; что называется у нас благоуспешностию и что неудачею. Все это непостоянно, быстро пере­ходит и превращается; а потому можно боль­ше доверять ветрам и письменам на воде, не­жели человеческому благоденствию. Для чего же это так? Для того, думаю, чтобы, усмат­ривая в этом непостоянство и изменчивость, больше устремлялись мы к Богу и к будущему, и прилагали сколько-нибудь попечения о себе самих, а мало заботились о тенях и сновидени­ях. Но отчего у меня об этом слово? Недаром любомудрствую; не без цели выражаюсь высо­ко. Не из последних некогда был и твой Кеса­рий; даже если я не обманываюсь, как брат, он был человек очень видный, известный ученос­тью, многих превосходил правотой и славился множеством друзей. А что в числе их ты и твое благородство был первым, и сам он так думал, и нас уверял. Конечно, так было прежде; а ты что-нибудь и еще больше присовокупишь от себя, воздавая ему погребальную честь, потому что все люди по самой природе расположены в дар умершему приносить что-либо большее. Но и теперь не пропусти без слез этого слова или пролей слезу на добро и на пользу! Вот он лежит мертвый, без друзей, всеми покинутый, жалкий, удостоенный небольшого количества смирны (ежели только и это правда), и скудных, недорогих покровов (что также много значит, потому что дано ему из жалости). Между тем, как слышу, напали враги, и имение его с полной свободой одни уже расхищают, другие намереваются расхитить — какая нечувствительность! Какая жестокость! А остановить этого некому; самый человеколюбивый оказывает ту единственную милость, что при­зывает на помощь законы. И короче сказать, мы, которых некогда считали счастливцами, стали теперь притчею. Не будь к этому равно­душен; а, напротив, раздели и скорбь нашу, и негодование наше; окажи милость мертвому Кесарию, прошу тебя об этом ради самой дружбы, ради всего тебе любезнейшего, ради надежд твоих, которые ты сам для себя сделай благоприятными, показав себя верным и ис­кренним к умершему, чтоб и живым оказать через это милость и сделать их благонадежны­ми. Не думаешь ли, что скорбим об имущест­ве? Для нас всего несноснее стыд, если выведут такое заключение, что один только Кесарии не имел у себя друзей, — Кесарии, о котором ду­мали, что у него друзей много. Итак, вот в чем просьба, и вот она от кого, потому что и я, мо­жет быть, стою чего-нибудь в твоем внимании. А в чем, чем и как должен ты помочь, об этом доложат тебе самые дела, рассмотрит же это — твое благоразумие.

25. К нему же (107)

(Испрашивает его благоволения племяннику своему Никовулу)

Золото, хотя переделывается и пре­ображается так и иначе, обращаемое в разные украшения и испытывая на себе много искус­ственных переработок, однако же, остается золотом, и не в веществе принимает измене­ние, а только в наружности. Так полагая, что и твоя правота остается для людей той же, хотя бы ты непрестанно восходил выше и вы­ше, осмеливаюсь представить тебе следую­щую просьбу, не столько боясь твоего сана, сколько имея доверенности к твоим нравам. Будь благосклонен к достопочтенному сыну моему Никовулу, который по всему состоит со мной в тесной связи, и по родству, и по близо­сти обращения, и, что еще важнее по нравам. В чем и сколько нужна ему твоя благосклон­ность? Во всем, в чем только потребуется ему твоя помощь, и насколько ты посчитаешь это приличным твоему великому уму. А я воздам тебе за это наилучшим из всего, что имею. Имею же дар слова и возможность стать про­возвестником твоей добродетели, если и не по мере твоего достоинства, то по мере сил своих.

26. К нему же (108)

(Просит его покровительства Евдоскию, сыну ритора Евдоксия)

Почитать матерь — дело святое. Но у всякого своя матерь, а общая для всех матерь — родина. Ее почтил ты, правда, бли­стательностью своей жизни во всех отноше­ниях; но почтишь и еще, если теперь уважишь меня, вняв моей просьбе. В чем же моя прось­ба? Без сомнения, ты знаешь красноречивейшего в нашем отечестве ритора Евдоксия. Его-то сын, скажу коротко, другой Евдоксий, и по жизни и по дару слова, предстает теперь перед тобой. Поэтому чтобы сделаться тебе еще более именитым, будь благосклонен к се­му человеку в чем ни попросит он твоего по­кровительства. Ибо стыдно тебе, когда ты стал общим покровителем своего отечества и многим оказал уже благодеяния, присово­куплю, что и еще многим окажешь, не поч­тить преимущественно перед всеми того, кто превосходит всех даром слова, не почтить и самого красноречия, которое, если не по другому чему, то потому уже, что оно спра­ведливо восхваляет твои добродетели.

27. К нему же (109)

(Просит его дружбы и покровительства Амозонию)

Друзьям желаю, чтоб все было благоуспешно. А когда называю кого друзьями, разумею людей прекрасных, добрых, соеди­ненных со мной узами добродетели, потому что и сам стремлюсь к добродетели. Потому и теперь, поискав важнейшее, что подарить бы достопочтенному брату нашему Амазонию (ибо отменно восхитился им во время недавнего с ним свидания), рассудил я, что вместо всего следует подарить ему одно — твою дружбу и твое покровительство. Он за короткое время показал большую ученость как ученость того рода, какой домогался я сам, когда прозревал еще мало, так и ученость того рода, о кото­рой забочусь теперь, когда прозрел в высоту добродетели. А значу ли я для него что-нибудь в отношении к добродетели, это сам ты уви­дишь; с своей же стороны показываю другу, что имею у себя лучшего — друзей. И так как тебя признаю первым и искренним другом, то желаю, чтобы ты показался ему таковым, каким должен ты быть и по требованию обще­го отечества, и по желанию моего слова и мо­ей любви, обещающей ему вместо всего твою попечительность.

28. К нему же (110)

(Ходатайствует за Амфилохия, подпадшего обвинению за то, что принял на себя защищение одного негодного человека, обманутый его дружбой)

Как золото и драгоценные камни узнаем по одному виду, так надлежало бы, чтоб добрые и худые могли быть распознаваемы тотчас и без продолжительного испытания. Тогда не много понадобилось бы слов мне, который к твоему великодушию обращается с просьбой о дражайшем сыне нашем Амфилохии. Скорее могу надеяться на что-нибудь невероятное и не­обыкновенное, нежели подумать, что он ради денег сделает или помыслит что-нибудь небла­городное. Столько все, по общему согласию, приписывают ему правоту и благоразумие, пре­вышающие даже его возраст! Но что же делать? Ничто не избегает зависти, когда осмеяние кос­нулось и этого человека, подвергнувшегося об­винениям по простоте, а не по испорченности нравов. Но ты не потерпи равнодушно смот­реть, как мучают его клеветой; прошу тебя об этом ради твоей священной и великой души; почти отечество, помоги добродетели, уважь меня, славившегося тобой и тобой прославляе­мого, и замени этому человеку всех, присово­купив к своему могуществу и соизволение; по­тому что, сколько знаю, все уступает твоей добродетели.

29. К Кесарию (106)

(Ходатайствует за Амфилохия по тому же делу)

Не удивляйся тому, если проси­мое нами важно, потому что и просим у чело­века важного, а прошение нужно соразмерять с тем, кого просишь. Ибо равно неприлично как малого просить о великом, так великого просить о малом; одно неуместно, другое ме­лочно. Сам своею рукой привожу к тебе чест­нейшего сына нашего Амфилохия, человека весьма известного своею правотой, даже бо­лее, чем следовало бы ожидать от его возра­ста; вот почему и я сам, старец, иерей и друг твой, желал бы, чтоб и о мне думали так же. Если же он, уловленный дружбой другого, не предусмотрел клеветы, удивительно ли это? Поскольку сам он не лукав, то и не подозре­вал лукавства, думая о себе, что ему надобно более заботиться об исправности слова, не­жели нрава; на этом основании вступил в со­трудничество. Что же в этом худого для лю­дей благомыслящих? Поэтому не ставь порок выше добродетели; не бесчести моей седины, а, напротив, уважь мое свидетельство, и челове­колюбие свое положи в основание моим бла­гословениям, имеющим, может быть, некото­рую силу у Бога, Которому предстою.

30. К нему же (105)

(Просит содействовать двоюродным братьям своим в продаже имения, покупка которого ввела их в неприятности)

И себе и мне окажи одно благоде­яние какое нечасто будешь оказывать, потому что и случаи к таким благодеяниям выпадают не часто. Доставь самое справедливое свое покровительство господам двоюродным моим братьям, много увидевшим хлопот с имением, которое купили они как удобное для уеди­нения и представлявшее возможность полу­чать от него некоторое пособие в содержании, но от которого, с того самого времени как ку­пили, подверглись многим неприятностям и ча­стично испытывают неудовольствия от не­благонамеренных продавцов, а частично терпят притеснения и обиды от соседей; вот почему для них было бы выгодно, взяв свою цену с те­ми же издержками, впрочем, немалыми, какие сделали после покупки, освободиться от этого имения. Если тебе угодно, переведи на себя по­купку, пересмотрев условие, чтоб оно было как можно лучше и безопаснее; и это будет при­ятно и для них, и для меня. Если же не угод­но это, окажи другую милость: от своего лица воспротивься привязчивости и неблагонаме­ренности этого человека, чтобы, по их неопыт­ности в делах, не получил он перед ними пре­имущества непременно в чем-нибудь одном, или обижая, пока владеют имением, или причи­няя убыток, когда они вздумают избавиться от него. Но мне стыдно и писать об этом, потому что равно мы обязаны заботиться о них и по родству, и по избранию жизни. Ибо о ком же и заботиться больше, как не о таких людях? И что может быть стыднее того, как не поста­раться оказать подобное благодеяние? Но ты для себя ли, для меня ли, для них ли самих, или для всего этого вместе, но только непре­менно окажи им благодеяние.

31. К Фемистию (140)

(Просит его, как царя красноречия, вступиться за Амфилохия)

В опасности красноречие и твое теперь время, если ты у нас царь красноречия. К тому же Амфилохий мой — друг тебе по от­цу, а прибавлю еще, это такой человек, что не делает стыда ни отцовскому роду, ни нашей дружбе, если только я — не плохой судья в по­добных вещах. Важнее же всего для любомудрого, каков особенно ты, что он запутан в де­ла, не сделав ничего худого. И хотя все это само по себе очень легко, однако же для меня всего тяжелее показаться невнимательным к делу. Поэтому делаю все, что только могу, а могу просить тех, кто имеет возможность сделать добро; потому что в положении, в ка­ком теперь нахожусь, ничто иное для меня не­возможно. А ты оправдай слово твоего Плато­на, который сказал, что в городах прекратится зло не прежде, чем могущество сойдется с любомудрием. У тебя есть и то и другое. Подай руку нуждающемуся, и посоветовав ему, что следует, и оказав помощь. Нет для тебя лучшего случая к любомудрию, как теперь вступить в подвиг за правду; а сверх того сделаешь этим добро и мне — твоему хвалителю.

32. К нему же (130)

(Просит руководствовать в образовании Евдоксия, сына ритора Евдоксия)

Спартанца отличает копье, Пелопида — плечо, а великого Фемистия — ученость. Ибо хотя и во всем ты всех превосходишь, однако ученость, сколько знаю, значительней­шее из твоих достоинств. Она и в самом на­чале соединила нас друг с другом, если только и я что-нибудь значу в науках; она и теперь убедила меня воспринять смелость. Но если узнаешь человека, о котором прошу, то, может быть, и одобришь мое дерзновение Представ­ляю тебе сына знаменитого Евдоксия и также моего сына Евдоксия же, весьма заслуживаю­щего внимания и по жизни, и по дару слова, как сам это найдешь, если, по пословице, при­ложишь веревку к камню (какое же другое мерило вернее тебя), а для меня особенно лю­безного как по дружбе отца, так не менее по собственной его добродетели. Поэтому ока­жи благодеяние сему человеку, как бы мне са­мому благодетельствуя, и к чести своей уче­ности соблаговоли помочь ему идти вперед. Ему нужно науками приобрести себе извест­ность и для того успеть в них, чтоб добывать себе пропитание. А чему и как надобно ему учиться, это сам он объяснит тебе; твоя же ученость и твое благоразумие подвергнут сие своему благоусмотрению.

33. К Василию Великому (21)

(Выговаривая св. Василию, который, под предлогом своей болезни, звал св. Григория в Кесарию, когда там производилось избрание нового епископа на место умершего Евсевия, объясняет причины, по которым воротился с дороги (370 г.))

Не дивись, если покажется, что говорю нечто страшное и чего не говаривал никто прежде. По моему мнению, хотя и при­обрел ты славу человека постоянного, непо­грешимого и твердого умом, однако же и пред­принимаешь и делаешь многое более просто, нежели непогрешительно. Ибо кто свободен от порока, тот не вдруг подозревает порок. Это случилось и теперь. Вызывал ты меня в митро­полию, когда нужно было совещаться об из­брании епископа. И какой благовидный и убе­дительный предлог! Притворился, что болен, находишься при последнем издыхании, жела­ешь меня видеть и передать мне последнюю свою волю. Не знал я, к чему это клонится и как своим прибытием помогу делу; но отпра­вился в путь, сильно огорченный известием. Ибо что для меня выше твоей жизни, или что прискорбнее твоего ухода? Проливал я источ­ники слез, рыдал, и в первый теперь раз узнал о себе, что ты не утвердился еще в любомудрии. Ибо что не наполнил надгробными рыданиями? Когда же узнал, что в город собираются епи­скопы, остановился в пути и дивился, во-пер­вых, тому, как не позаботился ты о благопри­личии и не остерегся языка людей, которые всего скорее возводят клевету на простодуш­ных; во-вторых, как думаешь, что не одно и то же прилично и тебе и мне, которых в начале так сдружил Бог, что и жизнь, и учение, и все у нас общее; а в-третьих (пусть и это будет ска­зано), как подумал, что тут будут выставлять на вид людей благоговейных, а не сильных в городе и любимых народом? По сим-то при­чинам поворотил я корму и еду назад. Да и те­бе самому, если угодно, желаю избежать на­стоящих мятежей и худых подозрений, а твое благоговение тогда увижу, когда устроятся дела и позволит мне время; увижу — и тогда побраню побольше и посильнее.

34. К жителям Кесари от имени отцова (22)

(Родитель св. Григория Богослова, объясняя Кесарийцам, как важно избрание Епископа, отказывается по болезни присутствовать при этом избрании, и предлагает в Епископы св. Василия)

Я - малый пастырь, настоятель небольшого стада и последний из служителей Духа. Но благодать не стеснена, она не огра­ничивается местом. Поэтому и малым да бу­дет дозволено дерзновение, особенно когда идет речь о делах общих и таких важных; и малые подают советы при такой седине, ко­торая, может быть, скажет что-нибудь поум­нее многих. У вас совещание не о маловажном и обыкновенном деле, но о таком, которое, хорошо ли, худо ли будет разрешено, по необходимости повлечет за собой в обществе или то, или другое. У нас слово о Церкви, за ко­торую Христос умер, слово о том, кто представит и приведет ее к Богу. «Светильник телу», как слышим, «есть око» (Мф. 6, 22), не это только телесное око, которое видит и видимо, но и око духовное, которое созерцает и со­зерцаемо. А светильник Церкви есть епископ, как самим вам известно, хотя бы и не писал я. Поэтому как оку необходимо быть чистым, чтобы тело двигалось правильно, а когда око не чисто, и тело движется не правильно, так в вместе с предстоятелем Церкви, каков он будет, и Церковь или подвергается опасности или спасается. О всякой же Церкви нужно за­ботиться как о Теле Христовом, а тем паче о вашей, которая в начале была матерью поч­ти всех Церквей, да и теперь такова и призна­ется такой и к которой все обращены, как круг к своему средоточию, не только по при­чине Православия, с древности всем пропове­данного, но и по причине очевидным образом дарованной ей от Бога благодати единомыс­лия. Итак, поскольку к рассуждению о сем приглашали вы и меня, поступив в этом пра­вильно и согласно с уставами, а меня удержи­вает старость и немощь, то как если бы явил­ся я лично, при содействии укрепляющего Духа (ибо для верующих нет ничего невероят­ного), это было бы для всех лучше и для меня приятнее, потому что и вам помог бы чем-ни­будь, и сам приобщился бы к благословению; так, и не в состоянии будучи исполнить сего по причине превозмогшей болезни буду со­действовать, сколько возможно, отсутствую­щему. Я уверен, что есть и другие достойные предстоятельствовать у вас, потому что город ваш обширен и издревле был управляем хорошо и мужами высокими; но никого из уважае­мых вами не могу предпочесть боголюбивейшему сыну нашему, пресвитеру Василию — мужу (говорю это перед свидетелем Богом), и в жизни, и в учении достигшему чистоты бо­лее всякого другого (а что всего важнее), тем и другим способного противостоять нынеш­нему времени и преобладающему языкоболию еретиков. Пишу это и священствующим, и монашествующим, облеченным и правитель­ственной и советнической властью, а также и всему народу. Если будет на это согласие и верх одержит мой голос, настолько здравый и правый, как произносимый согласно с са­мим Богом, то духовно присутствую и буду присутствовать с вами, лучше же сказать, возлагаю уже руку и дерзаю духом А в про­тивном случае, если не будет на сие согласия и подобные дела станут судить по собратст­вам и родствам и рука мятежной толпы опять нарушит правоту суда, делайте, что вам са­мим угодно, а я от этого прочь.

35. К епископам от имени отцова (23)

(Он же к Епископам, собравшимся в кесари, для избрания Епископа, подает свой голос за св. Василия, поставим им впрочем на вид, что приглашение сделано ими уже по приступлению к делу)

Как вы ласковы, человеколюби­вы и обильны в любви! Приглашаете меня в митрополию, как думаю, для совещания о епископе, ибо угадываю вашу мысль. Но не предуведомив меня, что должно явиться, при­том ни зачем и когда, вдруг объявляете, что уже приступили к чему-то, как будто не та у вас мысль, чтоб сделать мне честь, или не о том заботитесь, чтоб я был с вами, но упо­требляете старание отклонить мое присутст­вие, чтобы не вышло чего против моей воли. Таков ваш поступок; и я переношу это оскорбление; какое же мое мнение, объясню вам. Другие предлагают, конечно, иных, каждый по своим нравам и из своих выгод, что обыкновенно бывает в подобных случаях. А я не могу (и было бы несправедливо) пред­почесть кого-либо досточестнейшему сыну нашему, сопресвитеру Василию. Ибо кого из известных нам найдем или по жизни заслу­живающим большее одобрение, или в слове более сильным и во всех отношениях укра­шенным красотой добродетели? Если телесная его немощь будет предлогом, то вы выбирае­те не борца, но учителя. А притом и то уже признак силы, что подкрепляет и поддержива­ет немощных, ежели они есть. Если примете этот голос, то готов быть у вас, и содейст­вовать вам, или духовно, или телесно. А если путешествие предлагается мне с условиями и разногласия готовы одержать верх над прав­дой, то я рад, что презрен вами. Это будет де­лом вашим, обо мне же помолитесь.

36. К Евсевию, епископу Сомасотскому, от отцова же имени

(Он же письмом сим и чрез подателя оного, диакона Евстафия, приглашает Евсевия к свиданию с собою и к содействию в избрании св. Василия Епископом Кесарийским)

«Кто даст ми криле яко гояубине» (Пс. 54, 7)? Или как обновится старость моя, чтобы мог я дойти до твоей любви, утолить желание, какое имею видеться с тобой, опи­сать тебе печаль души и найти у тебя какое ни на есть утешение в скорбях? С того времени, как почил блаженный епископ Евсевий, нема­лый объял меня страх, чтобы вкрадывающие­ся по временам в Церковь митрополии нашей и желающие наполнить ее еретическими пле­велами, воспользовавшись временем, своими лукавыми учениями не искоренили благочес­тия, с великим трудом посеянного в душах че­ловеческих, и не рассекли единства Церкви, что сделали уже во многих Церквах. Поскольку же ко мне пришло письмо от клира, в котором умоляют не оставлять их в такое время без попечения, то, осмотревшись вокруг себя, вспомнил я о твоей любви, о пра­вой вере и ревности, какую всегда имеешь о Церквах Божиих. Поэтому послал к тебе воз­любленного содиакона Евстафия просить твою степенность и умолять, чтобы к прежним тру­дам о Церквах приложил ты и настоящий, что­бы свиданием со мной успокоил мою старость, и всей Православной Церкви утвердил извест­ное всем благочестие вместе со мной (если удостоюсь быть присоединенным к тебе в сем благом деле) дав пастыря, по воле Господней, способного управить людьми Божиими. У меня в виду есть муж, и тебе самому небезызве­стный. Если бы сподобились мы приобрести его, то знаю, что приобрели бы великое дерз­новение перед Богом и сделали бы великое благодеяние пригласившему нас народу. Но еще и неоднократно умоляю, отложив всякое замедление, отправься в путь и предупреди неприятности зимней дороги.