Чистильщик 7 страница

Я провожу уборку вокруг этой коробки каждые пару дней или около того.

Сажусь в автобус, еду в город. Легко попасть в полицейский участок, если ты там работаешь и если у тебя есть карточка, открывающая одну из боковых дверей. Именно это я и проделываю и оказываюсь на одной из задних лестничных площадок. Я знаю, что существует база данных, в которой хранится информация, считанная с карточек всех людей, входивших в здание, но ее никто никогда не проверяет. А если вдруг проверят и заинтересуются, я просто скажу, что перепутал время или забыл коробочку со своим обедом. На третий этаж я поднимаюсь по лестнице. Так менее рискованно. Никого не встречаю. Детективы, в отличие от дежурных полицейских, работают как джентльмены. За исключением тех случаев, когда происходит убийство или когда оно раскрывается, детектив работает с девяти до половины шестого. Потом они идут домой, а их рабочие места между перегородками, конференц‑зал и офисы пустеют.

Я снова разглядываю стену с фотографиями в конференц‑зале. Проститутку, которую я убил вчера вечером, еще предстоит найти. Как и ту женщину, которую я запихнул в багажник машины, до сих пор стоящей на долгосрочной парковке. Не желая тут слишком долго околачиваться, быстро меняю пленку в диктофоне и выхожу. У моего диктофона есть опция реагирования на голос. Это позволяет ему оставаться в режиме ожидания и начинать запись лишь тогда, когда возникают какие‑то звуки. Когда звуки затихают, диктофон прекращает запись, так что я могу оставлять его включенным и не тратить пленку понапрасну. Заодно меняю в диктофоне батарейки.

Из десяти имен, значащихся в моем списке, только несколько человек работают на этом этаже. Некоторые даже приехали из других городов, чтобы помочь расследованию. Высока вероятность, что убийца – кто‑то из них; трудно отказаться от искушения воспользоваться случаем и убить, находясь вдалеке от жены и семьи.

Решаю начать с первого имени в списке.

Детектив Уилсон Хьюттон стал детективом задолго до того, как я начал мыть тут полы, а переедать он начал задолго до того, как стал детективом. Я нравлюсь ему, как, впрочем, и всем остальным. Двигаюсь по проходу, заглядывая за перегородки справа и слева, еще раз проверяя, действительно ли я один. Большая часть верхнего освещения выключена. Горит приблизительно каждая пятая лампа, поэтому в помещении сумрачно, как на улице ночью, во время убывающего месяца. Это создает иллюзию, что в помещении кто‑то есть, к тому же позволяет экономить электричество. Еще это позволяет обслуживающему персоналу передвигаться, не натыкаясь на мебель. Я слышу, как тихо гудят лампы, как шумит кондиционер. Но не слышу ни одного человека. На этом этаже чувствуешь себя как в пустом доме. Или как в могиле. Ни горящих ламп на столах, ни скрипения офисных стульев, никто не елозит, не кашляет и не зевает. При таком освещении вещи выглядят более упорядоченными. Более чистыми. Это потому, что через полтора часа после моего ухода сюда приходит целая команда уборщиков и в течение двух часов занимается работой, которой я, как они думают, слишком туп, чтобы заниматься. Никто ни разу не упомянул при мне об этом. Может быть, они думают, что я верю, что сюда прилетает волшебная команда фей‑мусорщиков, которая делает все чистым и блестящим.

Нахожу рабочее место Хуттона и сажусь. Он крупный парень, и вмятина от его задницы в сиденье укрепленного стула в очередной раз подтверждает это, пока я пытаюсь устроиться поудобнее. В свои сорок восемь, он – верный кандидат на сердечный приступ, и я не удивлюсь, если у него они уже были. Единственное упражнение, за которым я его заставал, это пережевывание очередной порции фастфуда. Меня тошнит от одной мысли, что я сижу в его кресле. И еще у меня появляется ощущение, что от одного этого факта я начинаю набирать вес.

Включаю его лампу. Со стола на меня смотрит табличка с его именем, очевидно, подарок жены. На ней написано детектив инспектор Уилсон Ч. Хуттон. Не знаю что означает это «Ч». Наверное, аббревиатура от «Чудак». Разглядываю семейные фотографии, которые он прицепил к стенке. У его жены схожие проблемы с весом, но на этом ее недостатки не заканчиваются. Волосы на ее ногах и руках и маленькие островки волос на лице выглядят как шерсть. Парочка выглядит вполне счастливой. Вычеркиваю его имя из списка. Мистер Пончик точно этого не делал. Невозможно. Его бы инфаркт хватил от одной попытки взбежать вслед за жертвой по лестнице на второй этаж, и я сильно сомневаюсь, что он способен на эрекцию – а это убийцы испытывают регулярно. Хотя как минимум два раза она у него все‑таки была: на фотографиях я вижу двоих детей, тоже с явными проблемами лишнего веса.

Осталось девять человек.

Закатываю стул на то же место, где он стоял раньше и найти которое несложно. Ковер совершенно стерся в том месте, где обычно находятся колесики. Как и пол под ковром. Перехожу к столу напротив.

Детектив Энтони Уоттс сотрудничал с полицейским участком последние двадцать пять лет, из них детективом он был последние двенадцать. Сажусь за его стол и включаю лампу; он – мой следующий подозреваемый. И тут есть фотография. Уоттс и его жена, чему‑то радующиеся вместе. Господи, когда эти люди счастливы, им обязательно надо, чтобы какой‑нибудь идиот запечатлел этот момент в качестве доказательства.

Снова у меня в голове все расставляется по местам. У Уоттса морщинистое лицо, выглядит он лет на шестьдесят. Волосы седые, но и их мало осталось. Пытаюсь представить, сколько сил ему бы потребовалось, чтобы бороться с Даниэлой, не говоря уже о том, чтобы ее удушить, и у меня не получается. Пытаюсь представить себе, как он ее насилует так, как она была изнасилована. И этого я представить себе не могу. У Уоттса просто не хватило бы сил. Нет, в Даниэле он не побывал.

Вычеркиваю его из списка. Выключаю лампу. Закатываю стул на место.

Восемь подозреваемых. Мне начинает это нравиться.

Центральный проход, упершись в конец этажа, принимает форму буквы «Т». Сворачиваю налево и иду прямиком на рабочее место детектива Шейна О’Конелл.

Здесь я даже не присаживаюсь. О’Конелл, сорок один год (детектив, умеющий прекрасно раскрывать преступления, в которых преступник сам же письменно сознался), сломал руку за шесть недель до убийства. И с такой рукой, хотя уже без гипса, он прибыл на место преступления. Даже если у него и хватило сил такое проделать, на теле и на кровати не было найдено кусочков гипса.

Семь подозреваемых.

Следующая остановка и следующие два стола – детектив Брайан Трэверс. Я проскальзываю за перегородку и включаю лампу. Здесь нет семейных фотографий – все, что я вижу, это календари с купальниками. Этого года, прошлого и позапрошлого, и я вполне понимаю его нерешимость в вопросе выбрасывания старых календарей.

Пролистываю календарь прошлого года. Смотрю на день, когда была убита Уолкер. Ничего. Тогда я листаю старый настольный календарь и опять же ничего не нахожу. Никаких записей типа «Убить сучку этой ночью. Купить молока».

Открываю ящики в письменном столе и тщательно их обыскиваю. Папки, документы, клочки бумаги. Не нахожу ничего, что доказывало бы его вину. Или его невиновность. Прослушиваю его автоответчик, поставив громкость на минимум. Опрокидываю под столом его мусорное ведро, но оно пусто.

Трэверсу за тридцать. У него худощавое и сильное тело. Высокий рост и та незаурядная внешность, которая легко привлекает женщин и вполне может оправдать его при обвинении в насилии с формулировкой «У него такой элегантный вид, что он все равно мог бы заполучить любую женщину, которую захочет»; присяжные до сих пор на нее клюют. Он не женат, и даже если у него есть подружка, фотографии ее он на стол не поставил, если только ее имя не Мисс Январь.

Ставлю знак вопроса рядом с его именем.

По‑прежнему семь подозреваемых.

Продолжаю свой экспресс‑обход, сажусь за стол детектива Лэнси МакКоя. Начинаю проделывать ту же процедуру, что и за столом Трэверса. МакКою чуть за сорок, женат, двое детей. Фотография, сообщающая мне все это, стоит в маленькой рамочке прямо посреди стола. Другие фотографии развешаны по стенкам офисных перегородок. Его жена выглядит лет на десять моложе его. Дочь у него довольно привлекательна, зато сын выглядит полным дебилом. МакКой крайне предан семье, могу это почувствовать, просто сидя за его рабочим местом, где царит идеальный порядок. Короткие девизы смотрят на меня отовсюду, с кофейных кружок, блокнотов и значков: «Работа для жизни, а не жизнь для работы», и «Небрежность – путь к депрессии». Ищу еще один, который гласил бы: «Хорошая сучка – мертвая сучка», но не нахожу, поэтому поставить МакКоя на место главного подозреваемого пока не могу. Ставлю маленький знак вопроса рядом с его именем.

Семь подозреваемых. Разве не должно было становиться легче?

Смотрю на часы. Девять тридцать пять, но мои внутренние часы говорят мне, что сейчас только восемь тридцать; что‑то где‑то сбилось. Когда я захожу в офис детектива Алекса Хенсона – да, именно в офис, а не в отгороженное рабочее место – то убеждаюсь, что время на часах правильное. После Шредера Хенсон – второй главный человек в этом расследовании. Два года назад он лично участвовал в поимке первого серийного убийцы в этой стране.

До сих пор я замечал, что почти у всех детективов есть компьютеры, за исключением Хуттона и Уотса. Хуттон слишком толстый. Даже если бы он смог надолбить на клавиатуре какие‑то связные предложения, ее бы все равно заело из‑за крошек, постоянно сыплющихся у него изо рта. А Уоттс просто слишком старый. Я осматриваю документы Хенсона, но не нахожу ничего подозрительного. Он думает, что имеет дело с двумя разными убийцами.

И он, конечно, прав.

Вычеркиваю Хенсона из списка. Вряд ли он убийца, после того, что сделал два года назад, а если бы он и был им, в его записях речь шла бы только об одном убийце.

Выхожу обратно в центральный коридор и направляюсь прямиком в офис главного детектива Доминика Стивенса. Вожусь с замком. Восемь секунд.

Закрываю жалюзи и включаю маленький фонарик, который принес с собой. Втихаря обыскивать офис Стивенса намного проще, чем рабочие места других детективов. На столе у него лежит копия отчета, который он написал для начальства. В отчете подробно описывается, на каком этапе находится расследование, которое, в двух словах, стоит на месте. Описываются основные версии и добавлена его собственная, согласно которой Даниэла Уолкер была убита другим человеком. Он рекомендует расследовать ее убийство отдельно. Если бы Стивенс был убийцей, он совершенно точно не стал бы этого делать. Вычеркиваю его из списка.

Пять подозреваемых.

Уже около одиннадцати, мне пора. Сажусь в автобус и еду домой, но выхожу приблизительно в километре от моей улицы, так как мне нужно подышать свежим воздухом. Удивительная ночь. Дует северо‑западный ветер, который может излечить любого, кто находится в подавленном состоянии духа. Тот самый северо‑западный ветер, который раздражает всех остальных. Есть у погоды такая примечательная особенность.

Но я не собираюсь заниматься прогнозами.

Впереди у меня множество длинных дней и коротких ночей, поэтому я падаю на подушку, едва успев войти в квартиру, и тут же засыпаю.

Две минуты девятого, сижу на краю кровати в холодном поту. Впервые за многие годы я видел сон. И хотя ощущения, оставшиеся после него, не были чем‑то особо неприятным, сам сон определенно был кошмаром. Я был полицейским и расследовал убийство, которое сам же и совершил. Пытаясь притормозить расследование, я играл роль то плохого полицейского, то хорошего. И все же я не сдавался. Вместо этого я предложил, а затем сыграл самому себе весьма похотливую роль, после чего потребовал адвоката. Когда прибыл юрист, он оказался Даниэлой Уолкер. Она выглядела в точности как на своей последней фотографии.

Синяки на ее шее были похожи на цепочку черных деформированных жемчужин. Она ни разу не моргнула и ни разу не отвела от меня взгляда стеклянных глаз. Ее единственные слова были просьбой сознаться, что это я ее убил. Она повторяла их снова и снова, как мантру. Я совершенно запутался и сознался во всех своих убийствах. Затем стены комнаты для допросов разъехались, как будто я был участником телешоу, и моему взору предстал зал суда. Там были и судья, и присяжные, и юрист. Никого из них я не узнал. Там даже оркестр был. Один из тех старых свинговых оркестров, где все музыканты одеты в смокинги. В руках они держали блестящие отполированные инструменты, но никто из них не играл. Несмотря на то что я уже признал себя виновным, присяжные все равно присутствовали, и они объявили меня виновным вторично. Так же, как и судья. Судья приговорил меня к смерти. Оркестр начал играть ту самую песню, которую я слышал в доме у Анжелы, и, пока они играли, два бизнесмена, которых я видел вчера на автобусе, вкатили электрический стул. Я проснулся как раз в тот момент, когда железные скобы электрического стула зажали мои руки и ноги.

Даже теперь, сидя на кровати, я чую запах горящего мяса. Мои внутренние часы впервые подвели меня. Закрываю глаза и пытаюсь нажать ту большую кнопку, которая сбрасывает время. Почему я видел сон? Как так получилось, что я проспал? Потому что я пытаюсь сделать что‑то хорошее? Может быть. Я пытаюсь добиться справедливости для семьи Даниэлы Уолкер, и в этом что‑то не так. Наверное, я страдаю из‑за своей человечности.

Я не хочу опоздать на автобус, поэтому решаю пропустить завтрак. Обед себе приготовить я тоже не успеваю, поэтому быстренько бросаю в портфель несколько фруктов и выбегаю из квартиры. У меня даже не хватает времени рыбок покормить. Небо затянуто облаками, воздух теплый и влажный. Апатично и тепло. Это хуже, чем яркий солнечный день. К тому времени, когда мистер Стэнли возвращает мне непробитый билетик, я уже взмок.

Иду по проходу и сажусь за спиной у тех самых бизнесменов, которых уже видел. Они громко разговаривают. Бизнес то. Деньги это. Я пытаюсь представить, что они делают в свободное время. Если они не спят друг с другом, то у их жен тоже наверняка есть свой бизнес.

Сомневаюсь, что у них хватило бы смелости разобраться со своими сучками, если бы они узнали, что те им изменяют. Я не развод имею в виду.

Салли ждет меня у полицейского участка. Сегодня – никакой мерцающей жары. Только влажное тепло. Салли выглядит так, словно пытается что‑то понять; словно она меня знает, но не помнит точно, кто я такой. Потом лицо ее освещается, она протягивает руку и касается моего плеча. Желания отстраниться у меня не возникает.

– Как дела, Джо? Готовишься к еще одному тяжелому трудовому дню?

– Конечно. Мне нравится тут работать. Мне нравятся люди.

Она как будто хочет что‑то сказать, потом закрывает рот, потом опять его открывает. Она борется с какой‑то мыслью, и бой этот заканчивается поражением. Руки ее падают.

– Прости, Джо, но я не успела приготовить тебе сегодня обед.

Я не уверен, готовит ли она этот обед сама, покупает ли его, или ее мама готовит его, не зная, что он достается мне, но мое лицо при этой новости вытягивается, причем совершенно искренне.

– Гм. Ну ладно, – говорю я, не зная, что теперь делать. Завтрака не было. Обеда нет. Только какие‑то полусъедобные фрукты в портфеле, и на них я должен продержаться весь оставшийся день. С чего я взял, что если она два дня подряд приносила мне обед, то должно продолжаться всегда?

– Сегодня у папы день рождения.

– С днем рождения.

Она улыбается.

– Обязательно передам.

В фойе работает кондиционер. Он то работает, то нет. Старый слесарь, который здесь работал, наверное, умер: я давненько его не видел. Салли раньше ему помогала, выполняя мелкие поручения, приносила тряпки и чистила инструменты. Тот тип работы, который греет человеческие сердца мыслью, что умственно отсталые люди имеют возможность трудиться на низкооплачиваемой паршивой работе и благодаря ей становятся полноценными членами общества.

– А чем ты занимался перед тем, как пришел сюда чистить?

– Завтракал.

– Нет, я имею в виду, несколько лет назад, перед тем, как ты начал тут работать.

– Гм. Не знаю. Ничего такого. Никто не хотел брать такого, как я, на работу.

– Такого, как ты?

– Ну, ты понимаешь.

– Ты особенный, Джо. Помни это.

Я помню об этом все время, пока еду в лифте, и продолжаю помнить, когда прощаюсь с женщиной, которая не принесла мне сегодня обеда. Даже когда я, проигнорировав конференц‑зал, направляюсь прямиком к себе в офис, я продолжаю помнить, что я особенный. А как иначе, верно? Ведь именно поэтому я сузил круг подозреваемых до пяти человек, в то время как весь остальной участок занимается метанием дротиков в телефонную книгу.

Пять подозреваемых. Детективы Тейлор и Кэлхаун, оба – нездешние, а также Трэверс, МакКой и Шредер.

Кажется, у меня есть идея, как вычеркнуть Трэверса из списка, но сначала мне надо узнать о нем больше. С Кэлхауном и Тейлором будет сложнее – один приехал из Веллингтона, другой – из Окленда. Сомневаюсь, что Шредер – тот, кого я ищу, особенно после его вчерашнего монолога, но я не могу действовать необдуманно. Всех пятерых придется пока оставить в качестве подозреваемых.

Тянется день, переделываются будничные дела. Я трачу время, узнавая то, что знаю и так. Протираю пыль, мою полы. Жизнь для работы. Работа для жизни. Лгала кружка МакКоя.

Когда наступает половина пятого, вместо того чтобы идти домой, я жду Трэверса. Он сейчас проводит опрос свидетелей и делает все возможное, чтобы найти убийцу. Вернется не раньше шести, так что, вместо того чтобы ждать его в участке, я направляюсь к ближайшему скоплению забегаловок и ресторанчиков. Я умираю от голода, так как сегодня кроме фруктов ничего не ел. Выбираю китайскую кухню. Флайед Лайс. Парень, который меня обслуживает – азиат и, наверное, решает, что я тоже, потому что говорит со мной на своем языке. Закончив обедать, я иду и краду машину. Сначала я нацелился на «мерседес» последней модели, но нельзя красть дорогие европейские машины и сидеть в них в непосредственной близости от полицейского участка.

Поэтому я останавливаю свой выбор на неброской и, надеюсь, надежной «хонде»; на то, чтобы ее взломать и завести, у меня уходит меньше минуты. Машину я краду с многоэтажной парковки, так как там мало людей. На выезде протягиваю билетик, лежавший на приборной доске, и какую‑то мелочь мужику, сидящему в будке. Он едва замечает меня.

Я выбрал одну из самых грязных машин, которую смог найти. Подъезжаю к супермаркету и, с помощью одного из ножей из портфеля, отковыриваю номера. Меняю их на номера соседней «мицубиси», после чего еду в ближайший автосервис и мою машину. Когда машина чиста, возвращаюсь к участку, полностью удовлетворенный тем, что практически свел на нет риск, что меня поймают. Отсутствие риска означает отсутствие возбуждения, но оно мне сейчас и не нужно.

Трэверс возвращается в шесть шестнадцать. Еще через тридцать пять минут он выходит из здания. Слежу за ним до самого дома. Милый район. Блестящие домики с чистыми окнами и красивые машины, припаркованные на асфальтированных дорожках. Он живет в небольшом одноэтажном доме, построенном около тридцати лет назад, с алюминиевыми окнами, за которыми явно следят. Жду его на улице, и приблизительно через час он снова выходит. Он переоделся в красные джинсы и в желтую спортивную рубашку с короткими рукавами. Выглядит как герой мультика, который только что случайно попал в реальный мир. Он кидает спортивную сумку на пассажирское сиденье и выруливает на дорогу.

Я знал, что на этот вечер у него есть планы, прослушал его автоответчик. Следую за ним, и, проехавшись по окрестностям, мы подъезжаем к симпатичному двухэтажному коттеджу в Редвуде, где дома блестят чуть больше, а машины выглядят чуть дороже. Он припарковывается на подъездной дорожке, вытаскивает спортивную сумку и запирает машину.

Дверь открывает мужчина лет тридцати пяти. Когда Трэверс заходит внутрь, его приятель, парень с темной шевелюрой и коротко подстриженными усами, окидывает взглядом улицу, как будто что‑то или кого‑то ищет. Если он искал меня, то не нашел. Теребя воротник своей шелковой светло‑зеленой рубашки, он разворачивается и быстро захлопывает дверь.

У них сегодня ужин.

Мне придется подождать пару часов. Я захватил с собой кроссворд Даниэлы, чтобы убить время и потренировать мозги. Четыре по вертикали. Вездесущее существо. Три буквы. Есть буква «О».

Джо.

Медленно тянется время, на улице зажигаются фонари. Ищу, но не нахожу никаких признаков жизни в этом аккуратном пригородном районе и начинаю беспокоиться, куда все подевались. Может, все они умерли?

Я успеваю прорешать пару кроссвордов, прежде чем в доме окна на первом этаже гаснут и зажигаются на втором. Жду еще десять минут, и свет на втором этаже гаснет тоже. Его заменяет неяркое приглушенное свечение. Скорее всего, от ночника. Трэверс все еще внутри.

Я открываю портфель. Вынимаю свой «„глок“». Не собираюсь никого убивать, но лучше уж пристрелить кого‑нибудь, чем быть пойманным. Засовываю пистолет в карман своего комбинезона.

В идеале я бы залез на дерево, чтобы увидеть то, что, к сожалению, должно быть мной увидено. В свое время мне приходилось становиться свидетелем довольно странных вещей, но этого – никогда. Делаю глубокий вдох. Сосредотачиваюсь на своей работе. Мне просто нужно это увидеть. Мне не надо этого делать.

Вожусь с дверным замком. Руки трясутся. Пятнадцать секунд.

Внутри дом оказывается настолько чистым и аккуратным, что больше похож на декорацию. Я тихо прохожу по гостиной, на секунду остановившись перед телевизором с огромным экраном, пожалев, что не могу взять его домой. Я бы захватил и замечательный мебельный гарнитур, если бы мог впихнуть его в свою квартиру. Широкий ковер посередине комнаты увязывает все в одну общую картину. Все здесь цветное: диваны ярко‑красные, ковер желто‑коричневый, стены – цвета оранжевого закатного солнца. Понимаю, что теряю время.

Держа пистолет наготове, направляюсь к лестнице и начинаю медленно подниматься. Стараюсь держаться вдоль покрытых ковром краев, чтобы не шуметь.

Когда я поднимаюсь наверх, то по доносящему из спальни мычанию понимаю, что предосторожность была излишней – любые изданные мной звуки остались бы незамеченными. Останавливаюсь; перед глазами у меня возникает список. Пять имен. Стоит мне заглянуть в спальню, и имен останется четыре. Мычание становится громче.

В этом холле целых четыре двери, но я сосредоточен на ближайшей ко мне. Подхожу к большой спальне, откуда доносятся звуки. Как будто кому‑то в рот запихнули подушку. Дверь слегка приоткрыта. Неважно. Даже если бы она была закрыта, я мог бы ее открыть и меня все равно не заметили бы. А если бы и заметили, пистолет у меня с собой. Чуть наклоняю голову вперед и пытаюсь заглянуть в щель. Мне нужно лишь взглянуть, и потом я свободен. Вниз, в ночь, и список мой станет короче. Но я ничего не могу рассмотреть. Кровать вне зоны видимости. Наклоняюсь еще больше, и передо мной предстает полная картина.

Внезапно подкатывает приступ тошноты. Мне плохо. Я отшатываюсь и почти падаю на колени. Делаю глубокий вдох и пытаюсь контролировать возникшие позывы к рвоте, но не уверен, что у меня получится сдержаться. Ноги становятся ватными, в голове – хаос. Я увидел то, что ожидал увидеть, но я не думал, что это произведет такой эффект.

Желудок пытается сбежать через горло. Прижимаю к нему руку и прислоняюсь к стене. Еще несколько глубоких вдохов, после чего я на полминуты задерживаю дыхание. Позыв немедленно проблеваться тут же, на ковре, медленно сходит на нет.

Теперь у меня четверо подозреваемых, но лучше я себя не чувствую.

Спотыкаясь, иду к лестнице и хватаюсь за перила, чтобы не скатиться вниз. Останавливаюсь на секунду, чтобы обдумать, что я только что видел. Думаю о своей матери и о том, что она считает меня геем. Может быть, поэтому мне так плохо? Потому что она думает, что я занимаюсь тем, что только что видел?

Какая‑то другая мысль вертится в голове. Что‑то, что я не могу никак ухватить. Вижу только ее мелькающие кончики, но когда пытаюсь поймать ее и вытащить на поверхность, она тут же ускользает. Может быть, я сумею ее поймать, если взгляну еще разочек? Не пошел бы на это ни за что на свете.

Подношу руку ко рту и кусаю себя за кулак. Почти ничего не чувствую. Рука моя пахнет потом. Думаю о том, считал ли меня папа когда‑нибудь голубым.

Должен ли я вернуться и пристрелить этих мужчин за то, что из‑за них мне пришлось пережить такое? Смотрю в потолок и почти теряю равновесие. Кулак все еще у меня во рту. Что бы Иисус сделал на моем месте? С моей стороны было бы весьма по‑христиански вернуться и пристрелить их. Подобные противоестественные вещи только оскверняют Его имя.

А что бы папа хотел, чтобы я сделал?

Понятия не имею, почему мне интересно его мнение на этот счет. Так что я сталкиваюсь с еще одной дилеммой. Я уверен что Бог не имел бы ничего против того, чтобы я их пристрелил, а вот папа был бы против. На самом деле Бог прямо‑таки заставляет меня это сделать. Я бы сделал и Ему, и всему человечеству большое одолжение. Но есть ли у меня желание оказывать Господу услугу? Пытаюсь вспомнить хотя бы одну услугу, которую Он бы мне оказал, но все, что Он для меня сделал – это отнял у меня моего отца и дал мне мою мать. Нет, я ничего Ему не должен.

Разворачиваюсь спиной к спальне. Слышу, как папа говорит мне, что есть люди, которые просто делают то, что делают, и нужно оставить их в покое. Никто не имеет права судить тех, кто влюбляется в людей своего пола. Вот что бы он сказал. Только я его не слушаю, потому что он уже умер, а люди такими вещами не занимаются.

Так, для одной ночи достаточно. Когда я позвоню завтра и расскажу про труп Кэнди, останется только четыре человека, за которыми надо будет внимательно следить. Уже поздно. Если я не поеду сейчас домой, то завтра могу опять проспать. Меня уже не должно было быть в этом треклятом месте.

Но это шанс. Я уже в доме. Пистолет у меня уже с собой. И ни один из них не подозревает о моем присутствии. Они слишком поглощены друг другом. Значит ли это, что они заслуживают смерти? Единственное, что я знаю: они оба вызвали это безумное отвращение, за что и должны поплатиться. Никто не имеет права проделывать со мной такие вещи. Никто.

И все же их ли это вина?

Господи! Как я вообще могу задаваться этим вопросом? Что я за человек после этого?

Я Джо. Я Судья. Я сильный, все держу под контролем, и то, что я решу, будет моим решением, а не Господним. И не папиным. Мне все равно, что они оба подумают.

Возвращаюсь к спальне. Останавливаюсь у двери. Прицеливаюсь. Но курок не спускаю. Вместо этого обдумываю техническую сторону вопроса. Пули совпадут с теми, что были найдены в теле одной из моих предыдущих жертв. Еще одно преступление серийного убийцы, и это их здорово запутает. Почему он выбрал жертвой голубого полицейского? Но какая мне будет польза, если другие детективы заподозрят, что кто‑то за ними охотится? Смогу ли я проникнуть в их дом, если вдруг понадобится? Или в их номера, снятые в мотеле на одну ночь?

Я делаю шаг назад, но пыхтение и мычание из спальни как будто только становятся громче. Пружины в кровати скрипят так, будто вопят от ужаса. Прижимаю руки к голове, но это не помогает. Стискиваю правое ухо дулом моего «глока», левое – пальцем, но думать от этого легче не становится. Звуки никуда не исчезают. Единственный способ от них избавиться – или застрелиться самому, или пристрелить их. Но мне не надо убивать их. Я не животное. Я могу все это обдумать. Я умею отличать хорошее от плохого.

Больной человек ворвался бы сейчас в спальню и устроил пальбу, потому что больные люди не умеют контролировать свои действия. Безумие – юридический, а не медицинский термин. Морально нездоровые люди, убийцы и насильники, не являются безумными, они только используют этот предлог, чтобы обжаловать приговор. Действительно больные люди не понимают, что они делают. Они никогда не пытаются избежать наказания. Их ловят прямо на месте преступления, забрызганных кровью и насвистывающих мотивы Барри Манилоу.

И только у здоровых людей есть выбор.

Я опускаю пистолет. Я мог бы убить их просто так, просто потому, что я здесь. В жизни надо принимать то, что она нам преподносит в этом безумном, шиворот‑навыворот вывернутом мире. А иногда надо что‑то упустить, если тебе светит что‑то лучшее. Жизнь – как асфальтированная дорога, от которой отходят множество грунтовок.

И сейчас, стоя в холле у человека, которого никогда раньше не встречал, я как раз на таком перекрестке. Воспоминание в голове, которое я никак не могу вытащить наружу. Подкатывающая головная боль. Дрожь. Пот, стекающий по телу. Озноб. Убить их? Подкинуть еще парочку трупов в это расследование? Или это только ухудшит мое положение?

Спускаюсь вниз. Кухня забита всякими приборами из нержавеющего металла, которые стоят больше, чем я смогу заработать за год. Присаживаюсь за кухонный стол на барный стул и кладу «глок» перед собой.

Догадаться, что Трэверс голубой, было просто – календари. Ключевое слово тут было – «компенсация». Зная, что на пустой желудок хуже думается, я открываю холодильник и шарю внутри в поисках какой‑нибудь еды. В конце концов делаю себе бутерброд с солониной – парень Трэверса, похоже, превосходный повар. Прихватываю баночку коки – в конце концов, на нее скидка, – чтобы промочить горло. Шипучая пена смывает все мои фантазии на тему того, что звуки, которые до меня доносятся – все что угодно, только не двое мужчин, переживающие лучшие моменты своей жизни.