Декабря 5 страница. Трактор отца стоял перед стрелковым клубом

Трактор отца стоял перед стрелковым клубом.

Пьетро слез с велосипеда, глубоко вдохнул и вошел.

Внутри никого.

Ладно.

Только Габриеле, бармен, вооружившись отверткой и молотком, разбирал кофемашину.

Отец сидел за столиком и читал газету. Черные волосы блестели в свете ламп. Бриллиантин. Очки сдвинуты на кончик носа. Нахмурившись, он водил пальцем по газетным строчкам и что‑то бормотал себе под нос. Читая новости, синьор Морони всегда кипятился (только представить себе: отец, у которого отовсюду пар валит, – это было бы незабываемое зрелище).

Он тихонечко подошел и, оказавшись в метре от отца, окликнул:

– Папа…

Синьор Морони обернулся. Увидел Пьетро. Улыбнулся.

– Пьетро, ты что тут делаешь?

– Я пришел…

– Садись.

Пьетро покорно сел.

– Хочешь мороженого?

– Нет, спасибо.

– А жареной картошки? Чего хочешь?

– Ничего, спасибо.

– Я уже заканчиваю. Сейчас поедем домой. – И он снова уткнулся в газету.

Он был в хорошем настроении. Это обнадеживало.

– Папа, я должен тебе передать… – Пьетро открыл рюкзак, вынул листок и протянул отцу.

Синьор Морони прочитал.

– Это что? – Голос у него стал на октаву ниже.

– Меня отстранили от занятий… Ты должен пойти к замдиректора.

– И что же ты натворил?

– Ничего особенного. Вчера ночью кое‑что случилось… – И за полминуты он ему рассказал, что произошло. Довольно близко к истине. Он умолчал о надписях, но рассказал про телевизор и про то, как те трое заставили его залезть в школу.

Закончив рассказ, он взглянул на отца.

Незаметно было, чтобы он злился, он просто разглядывал записку, как египетский иероглиф.

Пьетро молчал и нервно сплетал пальцы в ожидании ответа.

Наконец отец заговорил.

И чего ты теперь от меня хочешь?

– Ты должен сходить в школу. Это важно. Так велела замдиректора… – Пьетро попытался говорить как можно беззаботнее, как будто это было дело на одну минуту.

– А что от меня надо замдиректора?

– Да ничего… Ты скажешь… ну… что я совершил ошибку. Что я сделал то, что не должен был делать. Что‑то такое.

– А я тут при чем?

«Как это при чем тут ты?»

– Ну… ты мой отец.

– Да, но я не лазил в школу. Я не позволял банде придурков об себя ноги вытирать. Я вчера вечером работал, а потом пошел спать. – И отец снова уткнулся в газету.

Разговор окончен.

Пьетро попробовал еще раз.

– Так ты не пойдешь?

Синьор Морони оторвал взгляд от газеты.

– Нет. Разумеется, не пойду. Я не пойду извиняться за глупости, которые ты делаешь. Улаживай сам. Ты уже достаточно взрослый. Ты делаешь глупости, а потом хочешь, чтобы я за тебя все решил?

– Но, папа, это не я хочу, чтобы ты туда пошел. Это замдиректора хочет, чтобы ты пришел с ней поговорить. Если ты не придешь, она подумает…

– Ну и что же она подумает? – рявкнул отец.

Его внешнее спокойствие рушилось.

«Что у меня отец, которому на меня совершенно наплевать, вот что она подумает. Что он сумасшедший, что у него проблемы с законом, что он пьяница. (Эта задница Джанна Лория так ему однажды сказала, когда они поругались из‑за места в автобусе: „Твой отец чокнутый пьяница“.) Что я не такой, как остальные, – те, у которых родители ходят беседовать с учителями».

– Не знаю. Но если ты не пойдешь, меня выгонят. Если ученик под подозрением, родители должны пойти в школу. Обязательно. И так всегда делают. Ты должен им сказать…

«Я молодец», – подумал Пьетро.

– Я вообще никуда не должен ходить. Если тебя выгонят, значит, так и надо. Останешься на второй год. Как твой тупица‑брат. И забудем наконец про лицей. А теперь хватит. Я устал с тобой разговаривать. Уходи. Я хочу почитать газету.

– Ты не пойдешь в школу?

– Нет.

– Точно?

– Оставь меня в покое.

Катапульта синьора Морони

Но почему в округе считали Марио Морони сумасшедшим, и что за проблемы были у него с законом?

Вам следует знать, что у Марио Морони имелось хобби; он посвящал ему все время, которое оставалось у него от работы и опасных экспериментов над собственной печенью в Стрелковом клубе Серры.

Он мастерил всякие деревянные штуковины.

Обычно это были шкафчики, рамки, книжные полочки. Однажды он собрал даже тележку, которую можно было цеплять к мотоциклу Миммо. На ней возили сено для овец. В гараже он устроил маленькую столярную мастерскую со станком, дисковыми пилами, резцами и всем прочим, что нужно для работы.

Однажды вечером синьор Морони увидел по телевизору в фильме про Древний Рим одну грандиозную сцену с многотысячной массовкой. Римские легионеры штурмовали крепость при помощи осадных машин: таранов, стенобитных орудий и катапульт, которые забрасывали камнями и горящими ядрами вражеские стены.

Марио Морони пришел в восторг.

На следующий день он отправился в библиотеку Искьяно и, призвав на подмогу библиотекаря, нашел в иллюстрированной энциклопедии рисунки катапульты. Он их отксерил и дома внимательно изучил. А потом позвал сыновей и сообщил, что хочет соорудить катапульту.

Никто из них не осмелился спросить зачем. Такие вопросы синьору Морони не следовало задавать. Надо было просто делать то, что он говорит, и все тут.

Такова была добрая традиция семьи Морони.

Пьетро сразу решил, что это хорошая идея. Ни у кого из знакомых не было в саду катапульты. С ее помощью они смогут кидать камни, стенку какую‑нибудь пробить. Миммо, наоборот, считал это несусветной глупостью. Потому что ближайшие выходные ему придется надрываться ради какой‑то фигни, которая абсолютно бесполезна.

В ближайшее воскресенье работа началась. Через несколько часов все вошли во вкус. В этой работе над созданием вещи, которая абсолютно бесполезна, было что‑то новое, что‑то настоящее. Все устали и взмокли, но эта усталость совсем не походила на ту, которую они чувствовали, строя новый загон для овец.

Работали они вчетвером.

Синьор Морони, Пьетро, Миммо и Поппи.

Аугусто по прозвищу Поппи был старый осел, облезлый, поседевший, тяжко отпахавший много лет, пока синьор Морони не купил трактор. Теперь Поппи вышел на пенсию и проводил остаток дней, пасясь на лугу за домом. Характер у него был отвратительный, трогать себя он позволял только синьору Морони. Остальных кусал. А осел кусается очень больно, поэтому его держали подальше от остальных членов семьи.

Для начала они повалили большую сосну на окраине леса. При помощи Поппи приволокли ее к дому и там при помощи электропилы, топоров и рубанков изготовили из нее длинный столб.

А потом по выходным несколько недель вокруг столба возводили катапульту. Синьор Морони постоянно злился на сыновей – они‑де криворукие и все делают не так – и давал им пинка под зад, но, когда он видел, что они все делают как надо, говорил: «Молодцы, хорошо». И мимолетная улыбка, редкая, как солнце в феврале, появлялась на его лице.

А потом синьора Морони приносила бутерброды с ветчиной и сыром, и они ели, сидя у катапульты, и обсуждали, что еще предстоит сделать.

Миммо и Пьетро были счастливы, им передалось хорошее настроение отца.

Через пару месяцев готовая катапульта возвышалась за домом. Эта странная, довольно уродливая конструкция немного напоминала римские катапульты, но не особенно. Работала она как огромный рычаг. Рычаг был прикреплен стальной петлей (ее специально заказали в кузнице) к двум стойкам в виде перевернутых букв У установленных на квадратный помост на колесах. К короткому плечу крепилось нечто вроде корзины, в которой помещались мешки с песком (целых шестьсот килограммов!). Длинное плечо заканчивалось неким подобием ложки, в которую предполагалось класть камень для метания.

Чтобы положить камень, корзину с песком поднимали наверх, а ложку опускали на землю и фиксировали при помощи веревки. Для этого синьор Морони сконструировал несколько блоков: веревки обматывались вокруг лебедки, которую вращал бедняга Поппи. А если осел упирался и начинал реветь, синьор Морони подходил к нему, гладил, говорил что‑то на ушко, и осел снова шел по кругу.

По случаю завершения катапульты устроили настоящий праздник. Единственный праздник, который состоялся в Доме под фикусом.

Синьора Морони приготовила три сковороды лазаньи. Пьетро по такому случаю нарядился в новую куртку. Миммо пригласил Патти. А синьор Морони побрился.

Приехал дядя Джованни с беременной женой и детьми, приехали друзья из Чирколо, развели костер и жарили колбаски и мясо. После того как все наелись и напились, наступил торжественный момент. Дядя Джованни разбил бутылку вина о колесо катапульты, а подвыпивший синьор Морони, насвистывая марш, притащил на тракторе тележку, полную более‑менее круглых валунов, которые ему удалось подобрать по дороге в Гаццину. Вчетвером подняли один камень и с трудом дотащили его до готовой к запуску катапульты.

Пьетро сильно волновался, Миммо тоже – показывать этого он не хотел, но внимательно следил за происходящим.

Все отошли подальше, и синьор Морони точным ударом топора перерубил веревку, раздался глухой хлопок, плечо катапульты освободилось, корзина с песком опустилась вниз, камень взлетел, прочертил в воздухе дугу и упал в лесу, метрах в двухстах от опушки. Раздался треск ломающихся веток, и с деревьев взлетели стаи птиц.

Все бешено зааплодировали.

Синьор Морони был наверху блаженства. Подойдя к Миммо, обнял его за шею и сказал:

– Слышал, какой грохот? Вот что я хотел услышать. Мы молодцы, Миммо. – Потом поднял Пьетро на руки и поцеловал: – Сбегай посмотри, куда он упал.

Пьетро и его двоюродные братья побежали в лес. Камень зарылся в землю рядом с большим дубом. И кругом валялись сломанные ветки.

Потом наконец настал час Поппи. Его нарядили в новую упряжь с цветными ленточками. Неаполитанский ослик. Измученный осел стал вращать лебедку. Все смеялись и говорили, что он вот‑вот копыта откинет.

Но синьора Морони не волновало мнение маловерных. Он знал, что Поппи справится, ибо он отличался истинно ослиным упрямством. Когда Поппи был помоложе, на его спине привезли все камни и цемент для постройки второго этажа.

А теперь он приводил в боевую готовность катапульту – не останавливаясь, не ревя. «Он знает, что нужно сделать красиво», – растроганно подумал синьор Морони.

Он гордился своим ослом.

Когда Поппи закончил работу, синьор Морони зааплодировал, и все остальные тоже.

Запустили второй камень, и снова раздались аплодисменты, но уже не такие громкие. Потом все снова набросились на еду.

Понятное дело, катапульта, запускающая камни в лес, – не самое веселое зрелище.

Его нашел синьор Морони.

Убийца выстрелил ему в висок из ружья.

Мертвый Поппи лежал на земле.

Лежал, вытянув худые ноги, уши, хвост, у ограды, разделявшей землю Морони и Контарелло.

– Контарелло, сукин сын, я тебя убью, на этот раз я тебя точно убью! – взвыл синьор Морони, стоя на коленях перед мертвым Поппи.

Если бы его слезные мешки не были от природы суше пустыни Калахари, он бы заплакал.

Война с Контарелло длилась уже лет сто. Эта история, совершенно непонятная для всех остальных, началась из‑за пары метров пастбища, которые оба соседа считали своими. В ход шли брань, угрозы, оскорбления. Никому из них не пришло в голову заглянуть в кадастровый план.

Синьор Морони топал ногами и бил кулаком по деревьям.

– Контарелло, это ты зря… Очень зря.

Потом он издал жуткий вопль, схватил Поппи за ноги и взвалил тушу на плечи. Ярость придавала ему сил. Бедняга Поппи весил примерно сто пятьдесят кило; тощий синьор Морони, весивший килограммов шестьдесят и пивший не просыхая, зашагал со своей ношей через луг, широко расставляя ноги и раскачиваясь из стороны в сторону. Лицо у него все сморщилось от натуги.

– Ну, Контарелло, сейчас ты получишь, – процедил он сквозь зубы.

Добравшись до дома, он бросил Поппи на землю. А потом прицепил к трактору веревку и взвел катапульту.

Он прекрасно знал, где расположен дом Контарелло.

Говорят, что Контарелло со всей семьей сидел в тот момент в гостиной, все смотрели телевизор, шоу «Сюрприз‑сюрприз!».

Там как раз встретились два близнеца, которых разделили в детстве, они обнимались и плакали, и все семейство Контарелли, сопереживая им, хлюпало носом. Сцена была душещипательная.

И вдруг над их головами раздался взрыв. Что‑то обрушилось на дом и пробило его до самого основания.

Телевизор погас, весь свет погас.

– Господи, что это? – вскрикнула бабушка Октавия, вцепившись в дочку.

– Это метеорит! – завопил Контарелло. – Черт возьми, на нас свалился метеорит!!! В журнале «Кварк» о них писали, мать твою. Такое бывает.

Свет загорелся. Они с ужасом поглядели друг на друга, а потом подняли головы. Потолочная балка покосилась, штукатурка осыпалась.

Притихшее семейство поднялось по лестнице.

Наверху все выглядело нормально.

Контарелло распахнул дверь в спальню и рухнул на колени. Зажав рот руками.

Крыши не было. Все было бурым. Стены. Потолок. Стеганое одело, сшитое бабушкой Октавией. Оконные стекла. Все было бурым.

Ошметки Поппи (внутренности, кости, дерьмо, куски шкуры) валялись по всей комнате вперемешку с кусками штукатурки и черепицы.

В тот момент, когда синьор Морони запустил труп при помощи катапульты, на улице было пусто, но если бы кто‑нибудь там оказался, он увидел бы осла, пролетевшего по небу, описавшего идеальную параболу над дубовым лесочком, речкой, виноградником и пробившего, словно баллистическая ракета, крышу дома Контарелло.

Эта шутка дорого обошлась синьору Морони.

На него заявили в полицию, его задержали, обязали возместить ущерб, и только безупречная репутация спасла его от тюрьмы за попытку убийства. Теперь у него появилась судимость.

Ах да, его обязали также демонтировать катапульту.

Ни о чем не думать очень тяжело.

Это первое, чему ты должен научиться, занимаясь йогой.

Ты пытаешься, напрягаешь извилины и принимаешься думать о том, что не надо думать ни о чем, и это провал, потому что это тоже мысли.

Да, это непросто.

Но у Грациано Бильи это получалось легко и естественно.

Он сел в позу лотоса посреди комнаты и очистил сознание за каких‑нибудь полчаса. Потом принял горячий душ, оделся и позвонил Рошо, сообщил, что насчет Сатурнии все в силе, вот только он не сможет пойти с ними поужинать. Они увидятся прямо на месте, у источников, в половине одиннадцатого – в одиннадцать.

В общем, первый день в одиночестве прошел не так уж плохо. Большую его часть он провел дома. Смотрел теннис по телевизору и ел в постели. Депрессия вилась вокруг него, как назойливое насекомое, готовое в любой момент ужалить, но Грациано, будучи человеком опытным, погрузил себя в сон. Ел, смотрел спортивные передачи в состоянии полного безразличия, неподверженный душевным порывам.

Теперь он был готов к встрече с учительницей.

Он в последний раз оглядел себя в зеркале. Решил не наряжаться как провинциальный джентльмен. Ему такой стиль не шел, кроме того, рубашку и пиджак он обблевал. Он предпочел вид небрежный и в то же время элегантный. В стиле ранних «Spandau Ballet».

Черная шелковая рубашка со стоячим воротничком. Красный жилет. Черный бархатный пиджак, застегивающийся на три пуговицы. Джинсы. Сапоги под змеиную кожу. Желто‑коричневый шарф. Черная резинка для волос.

А под джинсами – фиолетовые плавки.

Он надевал пальто, когда из кухни вышла мать, что‑то мыча. Даже не пытаясь понять, чего она хочет, он сказал:

– Нет, мама, сегодня я не буду ужинать дома. Вернусь поздно.

И вышел.

Мытье было непростым делом.

И Флора Палмьери чувствовала, что матери этого совсем не нравится. Она видела по глазам. («Флора, дорогая, зачем в ванну? Мне не хочется».)

– Знаю, мама, это неприятно, но всем приходится это делать.

Процедура предстояла непростая.

Флоре следовало быть начеку: голова матери могла в любой момент оказаться под водой, и она бы захлебнулась. Обогреватель включался не позже чем за час, иначе мать могла простудиться, что привело бы к большим неприятностям. Насморк лишал ее возможности дышать.

– Мы почти закончили. – Флора, стоя на коленях, намылила мать и начала поливать из душа ее белое тельце, ссохшееся и свернувшееся у края ванны. – Еще минутку, и я тебя отнесу обратно в постель.

Невролог сказал, что мозг ее матери – как спящий компьютер. Достаточно одного щелчка по клавиатуре, и экран снова загорается и жесткий диск начинает работать. Проблема в том, что у ее матери не было клавиатуры, а значит, и способа вернуть ее к жизни.

– Она вас не слышит. И не услышит. Вашей матери нет. Если можно так сказать. У нее совершенно ровная электроэнцефалограмма, – объяснил невролог с мягкостью, свойственной его профессии.

Флора считала, что синьор доктор совсем ничего не понимает. Ее мать была, еще как была. Между ней и миром существовала стена, но слова Флоры проникали сквозь эту стену. Флора замечала это по многим мелочам, незаметных постороннему человеку, в том числе и доктору, который ориентируется на электроэнцефалограмму, магнитно‑резонансную томографию и прочие научные штучки, для нее ничего не значащие.

Движение брови, морщинка на губе, взгляд чуть менее бессмысленный, чем обычно, дрожь. Таковы были ее едва заметные способы самовыражения.

Однажды здоровье матери ухудшилось, она тогда нуждалась в постоянном уходе днем и ночью. Флора в один прекрасный момент не выдержала и по совету врача наняла медсестру, которая обращалась с ее матерью как с куклой. Никогда не поговорит с ней, не приласкает, и, вместо того чтобы улучшиться, здоровье матери стало все больше ухудшаться. Флора отказалась от услуг медсестры и стала заниматься матерью сама, и той тут же стало лучше.

И вот еще что. Флора ясно ощущала, что мать общается с нею. Она все время слышала голос матери, вторгавшийся в ее мысли. Нет, Флора вовсе не сошла с ума, не превратилась в шизофреничку, просто она была ее дочерью и прекрасно знала, что сказала бы мать в той или иной ситуации, знала, что ей нравится, что ей неприятно, что бы она ей посоветовала, когда следовало принять решение.

– Ну, вот и все. – Она вынула мать из ванной и отнесла в комнату, где было уже готово полотенце.

Она начала быстро вытирать ее и уже присыпала тальком, когда зазвонил домофон.

– Кто там еще? О боже мой!

Встреча!

Она назначила утром в баре встречу сыну лавочницы.

– О боже, мамочка, я совсем забыла. Дырявая голова. Один тип попросил меня помочь ему написать резюме.

Она увидела, что мать поджала губу.

– Не беспокойся, я за час от него избавлюсь. Я знаю, это занудно. Но он уже здесь. – Она накрыла мать одеялом.

Домофон зазвонил снова.

– Иду, иду! Минуточку. – Она вышла из комнаты, сняла передник, в котором обычно мыла мать, и мельком глянула в зеркало.

«Зачем смотришься?»

И открыла.

Учительница ждала в дверях.

Она была в той же одежде, что и утром.

«Значит, ей не важно, что я приду?» – подумал Грациано и протянул ей бутылку виски:

– Я вам принес небольшой подарок.

Флора повертела ее в руках:

– Спасибо, не стоило.

– Бросьте. Не за что.

– Входите.

Она проводила его в гостиную.

– Вы подождете минутку? Я сейчас вернусь. Располагайтесь, – смущенно сказала Флора и скрылась в темном коридоре.

Грациано остался один.

Взглянул на свое отражение в окне. Поправил воротничок рубашки. И неспешным шагом, держа руки за спиной, прошел по комнате, изучая ее.

Квадратная комната, два окна выходят на поле. В одно виден кусочек моря. В небольшом камине теплится ленивый огонек. Маленький диван, обитый синей тканью в розовый цветочек. Старое кожаное кресло. Табуретка. Шкаф с полочками, небольшой, но забитый книгами. Круглый стол, на котором аккуратно разложены бумаги и книги. Маленький телевизор на столике. Две акварели на стене. На одной бурное море. На другой вид пляжа с деревом, принесенным прибоем, похоже на пляж в Кастроне. Простые картинки, не самые удачные, но цвета светлые, сдержанные. Оставляют грустное впечатление. На каминной полочке расставлены фотографии. Женщина, похожая на Флору, сидит на парапете, за спиной у нее Неаполитанский залив. Фото молодоженов, выходящих из церкви. И прочие семейные воспоминания.

Вот ее нора. Тут она проводит вечера в одиночестве…

В этой гостиной была своя уникальная атмосфера.

Дело, наверное, в том, что свет теплый и неяркий. Ясно, это женщина с большим вкусом…

Женщина с большим вкусом сидела в комнате матери и шептала:

– Мамочка, ты не представляешь, как он вырядился. В такую рубашку… И такие узкие штаны… Какая же я дура, не надо было его приглашать. – Она поправила одеяло матери. – Ладно. Все. Я пойду. И не буду об этом думать.

Она взяла в коридоре несколько чистых листов бумаги, перевела дух и вошла в гостиную.

– Сочиним черновик, а потом подумаем, как его поправить. Садитесь сюда. –.Она очистила стол от бумаг и подвинула два стула, поставив один напротив другого.

– Это вы рисовали? – Грациано указал на акварели.

– Да… – пробормотала Флора.

– Очень красиво. Правда. У вас настоящий талант.

– Спасибо, – ответила она, краснея.

Она не была красива.

По крайней мере, утром она показалась красивее.

Если смотреть на все по отдельности – нос с горбинкой, большой рот, короткий подбородок, светлые глаза – это кошмар просто, но все вместе выглядело странно притягательно, возможно именно из‑за этой дисгармонии.

Да, учительница Палмьери ему нравилась.

– Синьор Билья, вы меня слушаете?

– Конечно… – Ему пришлось отвлечься от раздумий.

– Я говорю, что никогда в жизни не писала резюме, но видела, как это делается, и думаю, что начинать нужно с самого начала, с того, когда вы родились, а потом попытаться подобрать сведения, которые могут заинтересовать хозяев того заведения, куда вы хотите поехать…

– Хорошо. Начнем… Я родился в Искьяно в…

И пошел врать.

Первым делом он указал неверную дату рождения. Скостил себе четыре года.

Прекрасная идея – резюме.

Он сможет рассказать ей о своей жизни, полной приключений, обворожить ее рассказом о тысячах встреч в его странствиях по миру, о своей любви к музыке и обо всем остальном.

Флора взглянула на часы.

Уже полчаса прошло с тех пор, как он начал рассказывать, а ничего еще не написано. Он ее так задурил своей болтовней, что голова закружилась.

Этот тип едва не лопается от самодовольства. До крайности самоуверенный, причем без всяких оснований. Так и раздувается от важности, будто первым побывал на Луне или словно он Райнхольд Месснер.[6]

А самое неприятно то, что он, как ди‑джей в нью‑йоркском клубе, как экскурсовод перуанской группы в Аргентине, как второй пилот ралли в Мавритании, как юнга с яхты, прошедший по Атлантике в девятибалльный шторм, как волонтер в госпитале, как паломник в тибетском монастыре, разбавлял без меры историю своих приключений какой‑то третьеразрядной псевдофилософией. Какой‑то кашей из идей нью‑эйдж, буддизма хинаяны, культуры автостопа, отголосков поколения битников, гламурных картинок и молодежной дискотечной культуры. В общем, если убрать из его болтовни все героические похождения, выходило так, что ему нравилось только валяться на тропическом пляже и играть под луной свою распрекрасную испанскую музыку.

Это для резюме не годилось.

«Если я его не прерву, он до утра будет рассказывать». Флора хотела покончить с этим и выпроводить его наконец.

Присутствие этого мужчины в доме ее раздражало. От его взгляда она испытывала беспокойство. В нем было что‑то чувственное, и она приходила в волнение.

Она устала. Гатта устроила ей кошмарный денек, к тому же ей казалось, что она нужна матери в соседней комнате.

– Ладно, оставим в покое восстановление популяции оленей на Сардинии и попробуем сосредоточиться на чем‑нибудь конкретном. Вы говорили про музыканта, Пако де Лусия. Мы можем написать, что вы выступали с ним. Он известный артист?

Грациано аж подпрыгнул.

– Пако де Лусия известный артист? Да он знаменитость! Пако гений! Он всему миру объяснил, что такое фламенко. Он все равно что Рави Шанкар для индийской музыки… Серьезно.

– Ладно. Значит, синьор Билья, мы можем написать…

Она собралась писать, но он тронул ее за руку.

Флора замерла.

– Я могу вас попросить о любезности?

– Я слушаю.

– Не надо меня называть синьор Билья. Для вас – просто Грациано. И пожалуйста, давайте перейдем на «ты».

Флора поглядела на него с раздражением:

– Ладно, Грациано. Итак, Пако…

– А тебя как зовут? Можно узнать?

– Флора, – буркнула она, немного поколебавшись.

– Флора… – Грациано прикрыл глаза с блаженным видом. – Какое красивое имя… Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтоб ее так звали.

Она была крепкий орешек.

Грациано не думал, что придется иметь дело с генералом Паттоном.[7]

Все истории, которые он ей рассказал, она пропустила мимо ушей. А он старался как мог, он проявил столько выдумки, фантазии, он говорил так увлекательно, что в Риччоне все бы уже валялись у его ног. Обнаружив, что обычного репертуара уже не хватает, он насочинял столько ерунды, что если бы хоть половина того, что он рассказал, была правдой, он был бы счастлив до конца своих дней.

Никакого эффекта.

Чертова училка оказалась вершиной высшей категории сложности.

Он поглядел на часы.

Время шло, и возможность увезти ее в Сатурнию внезапно показалась ему далекой, недостижимой. Он не сумел создать правильную атмосферу. Флора восприняла резюме слишком серьезно.

«Если я сейчас спрошу ее, не хочет ли она поехать искупаться в Сатурнию, она меня в такую даль пошлет…»

Что ему оставалось?

Следовало ли воспользоваться методом Зонина‑Ленчи (его приятелей из Риччоне), то бишь накинуться на нее? Вот так, сразу, без всяких ненужных разговоров?

Ты подходишь и резким рывком, как кобра, пока она не сообразила, в чем дело, внедряешься языком ей в рот. Возможно, это действенный способ, но метод Зонина‑Ленчи имел ряд противопоказаний. Чтобы он сработал, жертва должна быть покорной, привычной к определенного рода подкатам, а иначе она заявит в полицию, что ты пытался ее изнасиловать. Кроме того, этот метод из серии «пан или пропал».

«Тут более вероятен вариант „пропал“, черт ее дери. Попытаюсь‑ка я держаться пооткровеннее, только бы ее не спугнуть».

– Флора, не хочешь попробовать виски, которое я принес? Оно особенное. Мне его прислали из Шотландии. – И он начал медленно, почти незаметно, но неотвратимо сдвигать свой стул ближе к позициям генерала Паттона.

Главная проблема Флоры состояла в том, что она не умела отказывать. А также настаивать на своем и заставлять с собой считаться. Будь она более решительной, как прочие люди, она бы сказала:

– Грациано (и как сложно обращаться к нему на «ты»), извини, но уже поздно, тебе пора.

А она вместо этого принесла ему выпить. Она вернулась с кухни с подносом, на котором стояли бутылка и два бокала.

Грациано, пока ее не было, переместился на диван.

– Вот. Извини, я сейчас вернусь. Мне совсем немножко. Я не очень люблю алкогольные напитки. Пью в основном лимончино. – Поставив поднос на столик перед диваном, она побежала к мамочке.

Без пятнадцати девять!

Времени для осторожных подходов не осталось.

Самое время применить метод Сома, решил Грациано, досадливо покачав головой. Не хотелось ему, но другого выхода не было.

Сом – это еще один его приятель, нарик из Кастелло, получивший свое прозвище за сходство с усатой рыбой.

Глаза у него тоже были рыбьи.

Помнится, как‑то раз в приступе красноречия Сом ему объяснял: «Слушай, все просто. Увидел ты на вечеринке симпатичную бабу. Она, конечно, пьет что‑нибудь – джин‑тоник там или что еще. Садись рядом и, как только она отвернется, брось ей в бокал таблетку, я скажу какую, и все, через полчаса она готова, можно брать».

Метод Сома не самый спортивный, это правда. Грациано им пользовался редко, в случае крайней необходимости. А во время соревнований это запрещено, если поймают – точно выгонят и дисквалифицируют.

Но, как говорится, в крайней беде – крайние меры.

Грациано достал из кармана портмоне.

Ну‑ка, что там у нас?

И вытряхнул на ладонь три голубые таблетки.

– «Спайдермен»… – прошептал он, счастливый, как старый алхимик, наконец‑то создавший философский камень.

«Спайдермен» – таблетка, выглядящая безобидно, голубенькая, с бороздкой посередине – запросто примешь ее за лекарство от головной боли или изжоги, но она не такая. Совсем не такая.