Терри Пратчетт 29 страница

Так просил передать когда‑то Страга Севера, зажимая рану на груди...

— Через сто лет. — Ее взгляд остекленел. — Как долго ждать...

— Ты не пришла в назначенный день, и Хозяйка взяла его к себе.

— Мне было трудно поверить, — с болью призналась она. — А поверила... стало поздно.

Мамонту вдруг показалось, что Инга умирает: жизнь тускнела в ее глазах, закрывались веки с опаленными ресницами. Он поднял ее на ноги, встряхнул безвольно мотнулась голова...

— Инга! Инга!!

— Га‑га‑га!.. — словно крик стаи гусей, пронеслось над головами.

— Мы пойдем с тобой искать, слышишь? Мы найдем Данилу‑мастера!

— Найдем? — чуть оживилась она. — Ты знаешь дорогу к Хозяйке Медной горы? Знаешь?

— Знаю! — Мамонт поднял ее на руки и понес к костру. — Сейчас темнеет... А завтра мы найдем дорогу!

Огонь был разложен возле заповедного камня, и его пламя высвечивало обветшавший знак жизни. Судя по кругу кострища и пеплу, он горел здесь давно, может быть, месяц. Рядом лежала куча заготовленных дров, а на плоском камне стоял закопченный котелок и несколько пустых консервных банок. Видимо, Инга спала у костра, укрываясь прожженным во многих местах верблюжьим одеялом.

Оставив ее у огня, Мамонт нарубил пихтового лапника — благо, что не рядом, сдвинул костер и сделал постель на раскаленных камнях. Когда лапник оттаял и прогрелся, уложил Ингу, накрыл одеялом и до полуночи отпаивал медовым кипятком, грел ноги в волчьей шапке и горло горячим песком, набитым в носок. Она оживала, и когда растаяла льдистость в ее глазах, а взгляд стал осмысленным, медленно погрузилась в сон. Мамонт укрыл ее с головой и сам лег с подветренного бока, ощущая живительное, целебное тепло от горячей хвои...

Обостренный слух улавливал каждый звук, но всю эту ночь в горах кричал только ветер...

На рассвете Мамонт распалил большой костер, разбудил Ингу и просушил ее пропотевшую насквозь одежду. Забота о другом человеке вдохновляла его, стушевывала и притупляла остроту собственных переживаний. Тепло и сон усмирили воспаленное сознание неожиданной спутницы. Она вспомнила о себе и, пока Мамонт сушил одежду, разодрала, расчесала скатанные, давно забытые волосы.

Солнце в это утро вставало без зари, заключенное в радужный ореол, сквозь который прорывались и уходили в космос три тончайших стремительных луча.

— Я Странник! Ура! — воскликнул Мамонт, ощущая прилив энергии.

Инга вдруг встрепенулась, в глазах ее мелькнула едва уловимая печальная радость.

— Данила говорил, — вспомнила она, озарилась этим воспоминанием, — «Я Страга, ура!»... Что это значит? А почему ты говоришь — Странник!

— Потому что Данила был Страгой, — объяснил Мамонт, забрасывая на плечи котомку с притороченным к ней одеялом. — А мы с тобой — Странники.

Он вновь сориентировался, выбрал направление к развалам глыб и пошел вперед, пробивая путь в глубоком снегу. Расстояние, которое они вчера пролетели друг к другу, почти не касаясь земли, сегодня одолевали несколько часов. Мамонт обследовал развал, обошел каждую глыбу, отвернул с помощью Инги несколько камней — входа не было...

Он лег на снег, закрыв глаза, попытался в воображении восстановить всю ситуацию и передвижения в тот трагический день двадцать девятого августа. Память сохранила все до мельчайших деталей: кажется, вот тот камень, из‑за которого Мамонт стрелял, а там, чуть повыше, в серых курумниках, лежал раненый Страга... В памяти было все, но зимний пейзаж делал приметы однообразными и обманчивыми. Мамонт поднялся вверх по склону и внезапно обнаружил, что ищет не здесь, что нужный развал камней находится много левее и выше, чем этот.

И снова они распахивали сугробы, утопая в жестком, крупитчатом, как соль, снегу. Инга шла за ним покорно и терпеливо, и было невыносимо стыдно обмануть ее надежды. Мамонт в точности повторил весь путь, пройденный им вместе с раненым Страгой, и пришел к камню, под которым был лаз в пещеру.

— Здесь! Сейчас, сейчас... — Он ухватился за край глыбы, налег всем телом, напрягся и потянул на себя. Руки Инги, вцепившиеся в острый скол камня, оказались перед самым лицом, и Мамонт увидел, как из лопающихся волдырей на ее пальцах потекла розовая сукровица...

Они своротили глыбу — под ней оказался сухой и чистый от снега щебень. Не веря своим глазам, Мамонт разрыл, разворошил его руками и сел на снег. Было полное ощущение, что он снова ныряет в воду, бесполезно тычась руками в каменистое дно, а стремительный поток выбрасывает его на поверхность, несет и швыряет на отмель.

Инга сидела, съежившись, и тихонечко дышала на свои пальцы.

Мамонт наконец вскинул голову, огляделся и неожиданно понял, отчего не может отыскать вход: пейзаж в этом месте менялся в зависимости от освещения! Солнце, двигаясь по небосклону, всё время вырисовывало все новые и новые очертания скал, глыб, останцев, и следовало дождаться такого состояния света, когда бы картина на натуре полностью совпала с той, что оставалась в памяти. Вот почему этот вход в пещеру, казалось бы бесхитростно доступный, становился недосягаемым, даже если уже был здесь!

— Найдем! — воскликнул он, забираясь выше по склону. — За мной!

Солнце, перевалив полдень, теперь стремительно падало за хребет. По голубым снегам двигались тени, и перед взором вдруг открывались невидимые раньше скала, гряда каменистых отрогов и глубокие седловины. Горы шевелились, дышали, как живые, бесконечно меняя свою форму. В короткий миг Мамонт уловил нужный свет и наконец взял точный ориентир — на вздыбленный островерхий развал, возникший на склоне.

— Там! — Он засмеялся и махнул рукой на север. — Смотри! Это там! Возле скал!

Они еще не добрались до этих глыб, но Мамонт уже начал узнавать место. И для этого годилось любое освещение...

Перед ними был перевал, с некоторых пор называемый перевалом Дятлова: в феврале пятьдесят девятого года здесь при необъяснимых обстоятельствах погибла группа опытных горных туристов из девяти человек. Неизвестно, по какой причине они среди ночи разрезали палатку изнутри и в ужасе бежали вниз, к границе леса, босые, полураздетые. Их обнаружили в километре от стоянки уже весной. Шестеро попросту замерзли, но больше не вернулись в палатку, хотя бы для того, чтобы взять одежду. У троих были странные переломы ребер, однако и они умерли от переохлаждения...

Все это произошло на склоне горы Солат‑Сяхла, что в переводе с языка манси означает «Гора Мертвецов».

Ничего не сказав Инге, но чтобы убедиться самому, Мамонт все‑таки завершил этот путь и пробился к скале. Сомнений не оставалось: на выветренном камне висела памятная доска с барельефом старшего группы Дятлова и перечнем фамилий погибших.

А ниже стоял полустершийся знак смерти...

— Уходим! — приказал Мамонт. — Здесь нельзя оставаться!

Инга совсем уже выбилась из сил за целый день блуждания по снегу. Она ничего не знала о перевале и не видела этой зловещей доски: как только Мамонт останавливался, спутница садилась на снег и начинала дремать...

Он взял Ингу на руки и понес вниз, к спасительной границе леса, все глубже погружаясь во тьму, ползущую с востока. Он шел по склону наискось, чтобы как можно дальше уйти от знака смерти и приблизиться к камню со знаком жизни. И когда достиг леса, оказался посредине между ними.

Не медля ни секунды, пока еще брезжил на небе слабенький, отраженный свет, он завернул Ингу в одеяло, надел ей на ноги вместо горных ботинок волчью шапку и принялся рубить дрова.

Никогда еще жизнь не была такой сверхплотной, чтобы сосредоточиться в лезвии топора. И никогда он так крепко не держал в руках судьбу, воплощенную в топорище. Он крушил сухостойник, что не дорубал — ломал о камни, и по тому, как росла куча дров, возрастала с нею надежда.

Он натесал щепы, окрутил ее берестой, выложил дрова клеткой и, опустившись на колени, бережно достал спички.

Жизнь теперь сосредоточивалась в спичечной серной головке и напоминала сверхплотную звезду...

— Смотри! — вдруг крикнула Инга и скинула с себя одеяло. — Смотри!

Она засияла в полумраке, указывая рукой в горы.

От заветного камня со знаком жизни шел высокий человек со свечой в руке. Маленький огонек озарял огромное пространство и, не колеблясь от ветра, солнечным лучом тянулся вверх.

Над непокрытой пегой головой старца, на крепкой руке с плетью, распустив крыла, восседал филин, и огненный птичий взор был глубок и бесконечен, как вечность...

Терри Пратчетт