Терри Пратчетт 26 страница

Зямщиц явился на встречу не один, и это означало, что Арчеладзе приготовили ловушку. Старый сослуживец не мог притащить с собой самого миссионера, которого встречал в Шереметьево: роль Зямщица была еще пока непонятна в этой игре — то ли удобный связник, поскольку работает в МИДе и выполняет отдельные поручения Интернационала, то ли птица покрупнее, если привозил гостя к «папе» на дачу. Все это еще предстояло выяснить, ради чего полковник и хотел встретиться с Зямщицем.

Голова человека помаячила на фоне стекол всего полминуты и пропала похоже, он полулежал на заднем сиденье и хотел до поры до времени остаться незамеченным. Соваться в машину было опасно, хотя подмывало прямо сейчас выяснить, что замыслил бывший сослуживец. Полковник с сожалением вышел из будки и зашагал прочь, направляясь к магазину, во дворе которого стояла его машина. Если бы Капитолина была на свободе и в безопасности, можно бы и рискнуть, обеспечив прикрытие, но сейчас он не имел права на риск. Поэтому он даже не стал ждать, когда Зямщиц покинет условленное место, чтобы поехать за ним, а сразу отправился в Безбожный переулок, надеясь там перехватить бывшего сослуживца. Зямщиц подъехал к своему дому минут через пятнадцать, поставил машину на стоянку и вышел из нее не один. Его спутником оказался человек лет сорока в длиннополом кожаном плаще. Теперь он уже не скрываясь направился вместе с Зямщицем к подъезду и исчез за дверью.

Полковник выждал минут десять — никто не появлялся, — сел в свою «Волгу» и набрал телефон Кутасова на тренировочной базе.

— Сережа, возьми с собой двоих ребят и немедленно ко мне, — он назвал адрес. — Я тут встречу.

База находилась на берегу Клязьминского водохранилища, в упраздненном пионерском лагере, — даже если ехать с «попугаем» и сиреной, все равно потребуется около часа. Конечно, удобнее бы было держать Кутасова где‑нибудь поближе, под рукой, однако полковник опасался, что в пределах города группа захвата может быть легко блокирована либо потеряет возможность маневра. В конце концов, Кутасов служил в качестве «засадного полка», удар которого должен быть всегда внезапным и сокрушительным. Но вполне возможно, что такого удара и не потребовалось бы сегодняшней ночью...

Полковнику пришлось самому в течение этого часа наблюдать за домом Зямщица, но ни он, ни его спутник на улицу не выходили, а свет в квартире был лишь в одном окне. «Рафик» Кутасова появился в Безбожном переулке около полуночи. Арчеладзе забрался в салон и только тут обнаружил, что вызванная группа прибыла в полной боевой амуниции, тяжелая от доспехов и оружия, и скорее напоминала космонавтов, чем бойцов. Он приказал снять все лишнее, и пока ребята выпрастывались из бронежилетов, поставил задачу Кутасову. Сам полковник остался в «рафике», который загнали поближе к дому между деревьями на газоне, а полегчавшие бойцы в одном камуфляже затаились между машин на автостоянке. Кутасов взял монтажку, ковырнул ею крышку багажника, и сразу же сработала сигнализация «Вольво» — замигали фары и забился между высокими домами прерывистый сигнал. Расчет был верный: в окна наверняка смотрели все автовладельцы, но выскочил на улицу только один хозяин. Он подошел к машине не сразу, сначала огляделся, поводил стволом пистолета по сторонам, и никого не заметив поблизости, решился и подергал ручки дверей. Потом осмелел, отомкнул замок и, отключив сигнализацию, попытался захлопнуть капот багажника. Автостоянка была хорошо освещена, и потому полковник заметил, как Зямщиц бесшумно осел на землю и в тот же миг исчез. Через несколько секунд его впихнули в «рафик» — на голове черный мешок, руки в наручниках. «Мидак» был перепуган и ошеломлен так, что первые минуты лежал без движения, как парализованный. Он не умел владеть собой в подобных ситуациях, и это обстоятельство разочаровало полковника: бывший сослуживец все‑таки оказался мелкой птахой...

— Гогия, ты памидоры любишь? — спросил Арчеладзе и ответил: — Кушать да, а так — нэт.

Зямщиц медленно сел, ухватившись сомкнутыми руками за сиденье.

— Арчеладзе? — глухо, через ткань мешка спросил он.

— Кого встречал в Шереметьево два дня назад? Быстро отвечай! — Полковник встряхнул «мидака».

— Никанорыч!..

— Ну?! Быстро! — Арчеладзе сдернул мешок с головы.

— Я не знаю...

— Знаешь, если встречал!

— Меня попросили...

— Кто? — рявкнул полковник и встряхнул Зямщица еще раз. — Кто попросил?

— Виталий Борисович... — начал было «мидак» и спохватился: — Никанорыч, не лезь в эти дела! Не трогай...

— Кристофера Фрича встречал тоже по его просьбе?

Зямщицу стало плохо, налились кровью глаза — похоже, бывший сослуживец страдал гипертонией.

— Ты можешь выпотрошить меня, — прохрипел он, — и ничего не добьешься... Не дадут и шагу сделать... Уберут обоих... Как Кристофера... Они своих не щадят!

— А по чьей просьбе возил гостя на правительственную дачу? — напирал Арчеладзе. — Кто просил устроить встречу?

— Никанорыч, ты что хочешь? Деньги? Славу?.. Куда ты суешься?

— Где у тебя ключи от квартиры? — вдруг спросил полковник и, как мешок, поднял «мидака» с пола, усадил.

— Зачем?..

— Хочу познакомиться с твоим гостем! — Арчеладзе стал обшаривать карманы Зямщица — ключи оказались в куртке.

— Не ходи туда, Никанорыч!

— Его встречал в Шереметьево?

— Нет!.. Не трогай этого человека! Это не тот!

Полковник приоткрыл дверцу машины, подал ключи Кутасову.

— Возьмешь в квартире гостя, — приказал он. — Веди в машину. И вещички его прихвати.

Зямщиц обмяк, потерял самообладание:

— Ты сошел с ума... Не ведаешь, что творишь,

— Ведаю, — отрезал полковник. — Я изымаю тебя у государства и закона. И твоего гостя — тоже!

— Что значит — изымаю?.. Как понимать?

— Понимай так: я объявил вам личную войну, — заявил Арчеладзе. — Теперь у меня своя тактика и стратегия. Ты мой пленник, и жизнь твоя в моих руках.

— Я не делал тебе плохого, Никанорыч! Мы же были товарищами!

— Не делал?! — Полковник схватил его за грудки. — Зачем гостя взял с собой на встречу? Ну?!

— Он сам!.. Я не мог отказать, — признался «мидак». — Он хотел убить тебя!

— И ты привез убийцу?

— Виноват, Никанорыч... Они давно повязали меня. И сына держали...

— Как зовут гостя? — сбавив тон, спросил Арчеладзе. — Кто он, откуда?

— Виталий Борисович... А кто такой — спрашивать не принято.

— Кого встречал в Шереметьево?

Зямщиц смотрел умоляюще, но не нашел снисхождения.

— Мне не жить, найдут...

— Кого?!

— Альфреда Каузерлинга, — выговорил «мидак». — Остановился в гостинице «Россия». Прилетел рейсом из Мадрида.

— Кто организовывал встречу на правительственной даче?

— Виталий Борисович... Я только как извозчик!

Арчеладзе похлопал его по плечу, вздохнул:

— Ладно... товарищ! Я тебя помилую. Иди домой. Сейчас принесут ключ сниму наручники.

Зямщиц вжался спиной в сиденье, замотал головой:

— Не пойду! Нельзя!.. Они найдут, достанут!

— Не бойся, иди, — взбодрил полковник. — Если ты был извозчиком, какой с тебя спрос? Я отведу от тебя подозрения. Ты ничего не сказал.

— Никанорыч, не выгоняй меня! Я из машины не выйду!

— Ты что, заболел? У тебя мания преследования.

«Мидак» придвинулся к окну и вдруг посмотрел со злостью:

— Ты всегда такой был, Арчеладзе! Ты никогда не жалел человека. «Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт!» И с людьми, как с помидорами...

— Я презираю мелких людей! — с ненавистью сказал полковник. — Меня тошнит от маленького человечка! Карлики создали культ карликов, Россию превратили в лилипутию! Ненавижу эту мелкую тварь!

— Но их много! — устрашился «мидак». — Их легионы! И длинные руки... Они тебя зарежут. Или сам выпрыгнешь из окна...

Полковник молча достал из кейса протез однорукого, сунул кукиш под нос Зямщица:

— А это видел?

«Мидак» сжался, вскинул испуганные глаза — протез ему был знаком! Отпихнул его, закрылся рукой, как от наваждения.

— Зачем ты ездишь в музей художника Васильева? — спросил Арчеладзе.

— Меня заставляли! Давали нож...

— Зачем?!

— Порезать три картины, — признался Зямщиц. — А я не могу! Мне страшно! Охватывает ужас... Перед птичьим взором!

— Что же они сами не могут порезать эти картины? Или легче резать людей?

— Не знаю. — «Мидака» потрясывало. — Они не могут войти... Не могут перешагнуть порога! Там какая‑то энергия... Тело корежит.

В это время за дверью послышался шорох, кто‑то поскребся. Арчеладзе открыл — бойцы тащили обездвиженного гостя.

— Что с ним? — спросил полковник, уступая дорогу.

— Пришлось отрубить паралитиком, — объяснил Кутасов. — Никак не идет добровольно...

— Вези обоих на базу, — приказал Арчеладзе. — Допрашивать стану сам. И будь на связи. Сегодня пленэр на всю ночь...

Под воздействием нервно‑паралитического газа лицо задержанного гостя Зямщица, Виталия Борисовича, исказилось в судороге; он протяжно икал, хватал ртом воздух, но даже в таком неестественном состоянии полковник узнал его. Майор Индукаев довольно точно описал этого человека, и с его слов был составлен фоторобот.

Перед Арчеладзе на полу «рафика» лежал тот самый моложавый полковник один из трех организаторов подложной версии о золоте в ракетной шахте.

Арчеладзе проводил взглядом машину Кутасова и сел в свою «Волгу». Надо было вернуться в отдел и послать дежурных оперативников, чтобы установили точное местонахождение нового миссионера — Альфреда Каузерлинга. Опасаясь прослушивания, полковник не хотел звонить по радиотелефону, однако на табло вдруг загорелась лампочка вызова.

— Товарищ генерал, только что по спецсвязи звонила Капитолина, — доложил дежурный полковник. — Она сбежала и находится сейчас в вашей квартире.

Не медля ни секунды, испытывая прилив какого‑то азартного восторга, вызванного Капитолиной, полковник помчался к своему дому. Хотя его дом был крепостью и охранялся ОМОНом, оставаться долго там ей было нельзя. По дороге он мысленно перебирал адреса своих конспиративных квартир, куда бы можно было на время спрятать Капитолину, но ни одной подходящей не нашел: Комиссар через своих «стукачей» в отделе наверняка знал их. И тогда Арчеладзе вспомнил о визитной карточке, подаренной женщиной с вишневыми глазами. Вот где можно было укрыть Капу!

На ходу, действуя одной рукой, полковник отыскал в записной книжке визитку и набрал номер указанного там телефона.

— Слушаю вас, — ответил голос пожилой женщины.

— Вам передавала привет Надежда Петровна Грушенкова, — сообщил он. — Моя фамилия Арчеладзе. Простите, что так поздно...

— Очень приятно. Вам нужна помощь?

— Да, на несколько дней спрятать... одну женщину.

— Хорошо, — мгновенно согласилась она. — Приезжайте к кинотеатру «Россия» на Тверскую и позвоните оттуда. Вас встретят.

Арчеладзе подъехал к воротам своего дома, и они сразу распахнулись перед машиной — охрана не дремала. Он даже не стал запирать двери, оставил «Волгу» у подъезда и побежал по лестнице. Можно было открыть квартиру своими ключами, однако чтобы не пугать Капитолину, он позвонил. Дверь распахнулась на всю ширину. Мощный удар в спину забросил его в переднюю, прямо в руки каких‑то людей в черных масках‑чулках. Полковника придавили к полу и профессионально завернули руки.

По горлу скользнула тугая, холодная струна...

Это был Драга — хранитель Земных Путей, в урок которого входило встречать весной и провожать осенью перелетных птиц. Покормившись, гуси разбивались на косяки, поднимались в небо и, громко переговариваясь, уходили на юг. Скоро у ног Драги осталось всего лишь четыре птицы, в основном подранки, выбившиеся из сил. Они покорно побрели за стариком к большому крестьянскому дому, в одиночестве стоящему у самой реки. Страннику ничего не оставалось делать, как пристроиться в хвост этому клину.

Драга впустил гусей во двор, где гоготало и хлопало крыльями десятка два таких же подранков, и лишь после этого отворил дверь перед Мамонтом.

— Входи, Странник.

Мамонт оставил посох у двери и вошел в сумрачную по‑вечернему избу. Пахло свежеиспеченным хлебом, от русской печи исходило благодатное тепло, домашний уют расслаблял мышцы, обостряя усталость. Старик угощал его постными щами и отварной осетриной, но сам не притронулся к пище, внимательно наблюдая за гостем. После ужина он постелил старый полушубок на широкую лавку, бросил в изголовье подушку.

— Ложись, подниму рано.

Странник лег, укрылся волчьей дохой и мгновенно уснул. На рассвете Драга разбудил его и пригласил пить чай.

— Стратиг разгневался на тебя, — прихлебывая чай из блюдца, заговорил старик. — И Дару наказал, что дала тебе главотяжец. А мне велел затворить перед тобой путь. Дальше пойдешь куда глаза глядят.

— Где я сейчас нахожусь? — спросил Мамонт.

— Не спрашивай, иди себе да иди, — отмахнулся Драга, — куда кривая выведет.

— Я ищу Валькирию, — признался Странник. — Иду к «Стоящему у солнца». Прошу тебя, Драга, не лишай пути.

— Ты — Странник, — вздохнул старик. — А всякого странника ждут лишения. Это не мной заведено, не мне и поправлять судьбу. Рад бы помочь, да я всего‑навсего стою вот здесь, на распутье, да охраняю дороги. Можно сказать, путевой обходчик... С юга на север и с севера на юг хоть птицы летают, а по земле почти никто не ходит. Раз в год Авега пройдет или сам Стратиг. И пусто потом!..

Драга откровенно тосковал от своего урока, а больше, пожалуй, от безлюдья в этом глухом месте.

— Оставайся у меня зимовать? — вдруг предложил он. — Ты тоже подранок, поживешь до весны, поправишься, а там иди себе...

— Не могу, — сказал Мамонт. — Не знаю, что с моей Валькирией. Приснилось, что Атенон сделал ее Карной.

— Если сделал, то тут уж ничего не поправишь, — заключил Драга, между делом похрустывая баранками. — Отрастут волосы — вернется твоя Валькирия... А чем ты Стратига прогневил?

— Отказался от урока...

— Что он пророчил тебе?

— Посылал на Азорские острова, Страгой Запада.

Старик чуть не уронил чашку с огненным чаем.

— И ты отказался?

Мамонт лишь пожал плечами и опустил голову. Драга возмущенно забегал по избе, затем потряс над гостем сухими, костлявыми руками.

— Да ты хоть понимаешь, от какого урока отказался?! Я бы тебя на месте Стратига лишил ума! Хотя что тебя лишать? По‑моему, ты и так сумасшедший... Не тянул ты такого урока, как я не живал на Пути, вот и не оценил своего урока. Страга Запада — это же благодать‑то какая! Десятки подручных гоев под твоей властью, а Дары! Какие Дары вокруг! Всякое твое желание будет вмиг исполнено. Берег теплого моря, западный водный путь — Гольфстрим... И безраздельная воля над изгоями!

— Наверное, это все и на самом деле прекрасно, — согласился Странник. — Да мне показалось, Страга — не мой рок.

— Ему показалось! — Возбужденный старик сел на лавку. — Скажи, что захотелось к Валькирии, вспомнил космы ее...

— Да, — согласился Странник и отыскал медальон на груди. — Есть ли ее космы? Целы ли, не знаешь?

— Откуда мне знать?

— Снился крик Карны...

— Значит, ищи Карну, — определенно заявил Драга. — Долго же бродить тебе по свету... Запомни, Странник: мир гоев существует лишь потому, что каждый строго исполняет свой урок и предназначение. Это изгои живут без света и потому творят, что вздумается, это они считают, будто могут сами изменить свою судьбу, поскольку не владеют реальностью бытия.

Старик подошел к окну, выглянул на улицу и прислушался. Мамонту почудился какой‑то долгий, пронзительный крик.

— Что это?

— Вечные странники, — проговорил Драга и стал собираться. — Пошли, встретим...

В небе медленно плыла стая лебедей. Старик вышел ей навстречу и вскинул руку. Птицы вдруг замедлили полет, забили крыльями воздух, словно наткнувшись на невидимую стену. Строй смешался, но в птичьих голосах послышалась радость. Драга медленно опустил руку к земле, и вслед за ней опустилась и стая.

— Ура! — воскликнул он, и птицы дружно загомонили, закивали головами, выгибая шеи — будто кланялись старику. Он же развязал мешок и принялся рассыпать ячмень. Косясь на Мамонта, лебеди склевывали зерно с каким‑то степенным достоинством. Чуть позже на горизонте появилась еще одна пара и, покружив над рекой, тяжело опустилась на землю. Лебедушка сразу села, распустив крылья и уронив голову, а лебедь закричал требовательно, вытягивая шею к старику. Тот же отмахнулся:

— Да вижу, вижу, погоди!

Разбросав зерно, Драга взял лебедушку на руки, бесцеремонно опрокинул ее вверх животом, раздул густой пух с каплями засохшей крови.

— Ничего, перезимует у меня, — сказал он лебедю. — К весне свинец выйдет сам, а раны зарастут... А ты иди! Иди!

Старик понес подранка ко двору, но лебедь не отставал, семенил следом, покрикивая жалобно и просяще. Драга замахнулся на него рукавом длинного дождевика:

— Ступай, сказано! Подкрепись да отваливай. Кормить нечем, у меня и так столько ртов... Весной прилетишь, если не забудешь!

Наклевавшись зерна, лебеди поднялись на крыло и, описав круг над домом Драги, потянули на юг. А этот еще топтался на месте, кричал то в сторону двора, куда старик посадил лебедушку, то вслед улетающей стае и, наконец, сорвался, взмыл в небо и с криком устремился вдогонку за четко вычерченным на горизонте клином.

Мамонт отчего‑то долго не мог успокоиться после этого, а старик раскочегарил остывающий самовар и снова уселся за стол.

— Все как у людей, — сказал он. — Бестолковая птица... Ведь сказано же, чего кричать? Никакого терпения нет... Много ли до весны‑то? Не успеешь оглянуться... И ты оставайся. Навигация кончилась, надо бакены на реке тушить, вешки собирать, чтобы со льдом не унесло, — работы много. А весной путь бы тебе открыл, самый короткий.

Старик, кроме всего, служил бакенщиком на реке...

— Не могу я, — с сожалением признался Мамонт. — Пойду искать свою Карну.

— Где же ты найдешь? Карны живут высоко в горах, только крик и слышно, — объяснил Драга. — А весной они спускаются в долины, плетут венки и танцуют. Я тебе покажу, где это. Куда ты сейчас, без пути? Будешь кружить, колобродить всю зиму.

— Повинуюсь року...

— Эх ты, — глубоко вздохнул старик. — Неужто не понял до сих пор — не рок это — наказание! Тебя пути лишили!.. Разгневал ты Стратига, и даже не тем, что отказался от урока.

— Чем же еще?

— А тем, что ты, изгой, был избран Валькирией. Он не властен над ними и потому не любит избранных. Жаль, не предупредили тебя... Рано или поздно тебе откроется путь к Весте, ибо лишь избранные получают доступ к Вещей Книге, будь они трижды изгоями в прошлом. Наши предки не зря придумали это: таким образом омолаживается кровь гоев и свежесть восприятия Знаний. И если избранный Валькирией пройдет искушение золотом и высшей мудростью, то он обретает дух Вещего Гоя. Последний, кто прошел все эти испытания, был Страга Запада, цыганский барон Зелва.

— А сам Стратиг?..

Драга не спеша налил чай в блюдце, поднял его на пальцах и полюбовался струйкой пара.

— Род Стратига — самый древний род гоев. Из него вышли многие светлейшие князья, а по женской линии почти все становились царствующими особами арийских народов. Свой урок и титул Стратиг получил по наследству, и, думаю, справедливо. Но вся беда — не был избран Валькирией. И никогда не прикасался ни к космам ее, ни к Весте. Авеги приносят ему соль Знаний, но дают столько же, сколько всем гоям. Он же хотел быть Вещим.

— Мне казалось, в мире гоев нет противоречий, — после паузы тихо проговорил Мамонт. — И есть гармония, единство разума и духа. Но неужели и тут нет совершенства?

— Ах, вот что ты ищешь, Странник! — негромко рассмеялся Драга. — Гармония, совершенство... Все относительно в мире. Будучи на земле, никогда не достигнешь солнца, даже если будешь подниматься на самую высокую гору. Оно всегда будет выше тебя. Только две вещи — Разум и Дух можно совершенствовать бесконечно... Да, брат, тебе бы соль добывать, а не бродяжить.

Старик повздыхал, допил чай и убрал со стола. И вдруг словно забыл о госте — растянул по избе старую сеть и принялся чинить, надев тусклые очки, связанные за дужки веревочкой. Мамонт побродил возле него, таким образом напоминая Драге о себе, — казалось, еще чуть‑чуть, и он поможет чем‑нибудь, однако занятый делом, старик его не замечал. Тогда Странник постоял возле топящейся печи, погрелся и взял с лавки волчью доху.

— Мне пора, пойду.

— Ну никакого терпения нет! — возмутился старик. — Вынь да положь... Ладно, так и быть, укажу я тебе дорогу, открою путь. Стратигу скажу: ты не Валькирию искать пошел, а гармонию. Он и успокоится...

— Спасибо, Драга! — обрадовался Мамонт, торопливо надевая доху.

— Погоди, может, еще и ругать станешь, — проворчал тот. — Путь‑то не простой. Это ты сюда летел, как курьерский поезд...

— Что я должен сделать?

— А начать все сначала, — заявил старик. — Ступай‑ка на станцию, тут берегом километра четыре, садись в поезд и езжай, как весной ездил.

— Весной я был на машине, — растерянно сказал Странник.

— Теперь машины нет, отправляйся на поезде. — Драга вывел его на улицу. — Не пешком же идти...

— Но у меня нет денег...

— Попросись на товарняк, если нынче берут, — посоветовал он. — А то продай что‑нибудь и купи билет. Путь у тебя один — все сначала, и тут над тобой ничьей власти не будет! Сам себе Стратиг!

Мамонт взял посох, однако подумал, что теперь вроде бы и ни к чему тащить с собой тяжелую сучковатую палку. Вогнал ее в мягкую еще землю — весной даст побеги, пустит корни — и пошел вдоль реки. Скоро и в самом деле послышался грохот железной дороги, потом за пригорком показалась станция, по которой Мамонт мгновенно определил, где находится. Названия реки и станции не требовали перевода, сохранив значение на вечные времена — Суда...

Отсюда и началось настоящее странствие.

До Череповца он добрался в открытом вагоне с мелким коксующимся углем, и за дорогу так запорошило глаза, что долго потом текли черные слезы. Металлургический монстр напоминал незатухающий вулкан, — сажа, пепел и неизвестный едкий газ забивали дыхание и вызывали астматический кашель.

Пока он бродил между путями, неожиданно приметил состав из открытых платформ, на которых стояли высокие рулоны ленточного металла. Судя по тому, как зашипели у колес отпускаемые тормоза, поезд собирался трогаться, и Мамонт, не раздумывая, забрался в один из рулонов, как в бочку. Он рассчитывал доехать таким образом до Вологды, куда по весне не один раз приезжал на глухариную охоту и где был хороший знакомый — милиционер Боря Козырев, с которым однажды случайно встретились — вместе подкрадывались к одному поющему глухарю с разных сторон. Тогда бы можно было продать документы и достать через него какую‑нибудь справку, удостоверяющую личность. Козырев работал в разрешительной системе — регистрировал печати и охотничье оружие.

Ехать в рулоне было хорошо, не смущала ни теснота, ни ледяной холод стали, — главное, не обдувало ветром. Состав без остановки промчался мимо пассажирского вокзала и притормозил лишь на грузовой станции за городом. Мамонт спешился и, поблуждав по необъятной сети железнодорожных путей, выбрался к жилым домам. Время было уже к полуночи, пустынный город гремел под ботинками, как железная бочка. Пока он шагал к центру, встречались лишь бродячие собаки да редкие автомобили. Вологда показалась ему тихой и мирной страной, существующей как бы вне страстной и взбудораженной России. Пользуясь безлюдьем, Мамонт долго грелся у Вечного огня на центральной площади, пока не стало клонить в сон. Потом он гулял по скверу возле церкви, бродил по ночным улочкам и, когда начало светать, отправился на улицу Пушкинскую, где находилась разрешительная система. Вместо чердака каменного особнячка какой‑то новоиспеченный буржуй выстроил офис с решетками на окнах, рядом стоял новый синий дом с мезонином, в окне которого горел свет и стрекотала пишущая машинка. Все было огорожено высоким забором, и стоило Мамонту приблизиться к нему, как сразу же послышался яростный лай собаки. Мамонт уже набродился и надышался свежим вологодским воздухом, так что не хотелось больше никуда уходить. Он решил ждать Козырева здесь, чтобы не пропустить момента, когда он придет на работу. Никого знакомых в Вологде больше не было, если не считать егеря в Верховажском районе за двести километров от города.

С рассветом сон начал одолевать окончательно, и Мамонт решил забраться во двор разрешительной системы, чтобы там подремать где‑нибудь, пристроившись не на глазах у ранних прохожих. Он принес поддон из‑под кирпича со стройки напротив, приставил его к забору и осторожно залез во двор. Пес в соседнем дворе лаял не переставая, и когда Мамонт пристроился в углу на дровах, завернувшись в доху, услышал голос, окликающий собаку.

То ли от усталости, то ли от дремы ему почудилось, что голос этот очень знаком. Однако сон оборвал мысль, и до слуха доносился лишь собачий лай и стук машинки, как музыкальный фон к этому тревожному сну. Время от времени Мамонт просыпался: на улице светлело, а свет в балконном окне соседнего дома тускнел. Пес за забором чуял чужого человека и честно отрабатывал свой хлеб. В ушах начинало звенеть от его лая. Мамонт глянул в щель и увидел на крыльце маленького лохматого фокстерьера, сидящего на цепи. Он ласкался и облаивал одновременно: обрубленный хвост радостно мельтешил над спиной. В это время кто‑то вышел на балкон мезонина, и Мамонт услышал окрик:

— Тимка! Мать твою... Заткнись!

И снова голос почудился знакомым! Фокстерьер на несколько минут «заткнулся», Мамонт вновь задремал и вдруг во сне вспомнил, чей это голос! Этого не могло быть, потому что отец давно умер, а вместе с ним как бы замерла и память — ни лица, ни голоса уже не хранила. И вот теперь все возникло, возродилось до последней черточки и интонации.

Мамонт выбрался из своего логова и ушел в дальний угол двора, чтобы видеть балкон соседнего синего дома. Утренний ветерок трепал детские ползунки, развешанные на веревках. Из приоткрытой балконной двери тянуло теплым парком, а свет за окном почти померк. Почуяв движение, пес забрехал с новой силой, забряцал цепью по доскам крыльца. Мамонт окончательно стряхнул сон и теперь ясно осознавал, что здесь не может быть отца, но, вероятно, в этом доме жил человек с похожим голосом, и ему хотелось еще раз услышать его...

Вдруг фокстерьер замолк, и Мамонт увидел, что пес забрался на какие‑то доски, натянул цепь и теперь, радостно поскуливая, дрожит от радости и ласкается к нему, к Мамонту, словно признал в нем знакомого.

— Тимка, Тимка, — негромко позвал он, еще больше возбуждая собачий восторг. Пес вытанцовывал, стоя на задних лапах и давясь на ошейнике.

Увлеченный странной собачьей радостью, Мамонт не заметил, когда на балкон мезонина вышел человек, а случайно вскинув взгляд, увидел мужчину лет сорока, бородатого, всклокоченного, с воспаленным, блестящим взглядом. На плечи был наброшен белый, потертый полушубок, посеревший от долгой носки.

Он смотрел молча и пристально, будто пытался узнать, кто перед ним, и не узнавал.

И облик этого человека показался Мамонту знакомым...

Около минуты они смотрели друг на друга, и тут мужчина подался вперед, натолкнулся на поручень балкона.

— Мамонт?! — крикнул он. — Я узнал тебя, Мамонт! Как ты здесь?!

Но в этот миг Мамонт не мог объяснить себе, почему испугался этого крика: возможно, сказалась бессонная ночь, сдавали нервы, а возможно, вспомнился опыт встречи с Гиперборейцем посреди многолюдной столицы. Или уже не хотелось быть узнанным в мире изгоев?

Он метнулся к забору, в один мах перескочил его и побежал в березовый сквер.

А за спиной все еще слышался до боли знакомый, настигающий голос:

— Куда же ты?! Мамонт?! Стой! Не узнаешь?..

На улице уже мелькали прохожие, кренились набок перегруженные автобусы, увозя народ с остановки, а Мамонт бежал, невзирая на то что бежать нелепо, что он слишком заметен среди степенно‑сонливых людей. Впереди оказалась река, но дорожка вывела его к горбатому пешеходному мосту. Длиннополая расстегнутая доха меховым шлейфом летела за спиной. На другой стороне реки он перешел на шаг, забрел в кусты, висящие над водой, и сел на камень.

И только тут он понял, отчего побежал и чего испугался. Можно было не смотреться в отражение на воде...

Как врач‑психиатр, он знал, что значит «узнать» себя самого в другом человеке, услышать свой голос из чужих уст. То, что не произошло в насосной камере Кошгары под нескончаемый и мучительный звон капели, могло очень просто произойти здесь, на вольном пространстве. Начинать сначала следовало с прежней осторожностью, ибо весь путь мог повториться на другом уровне и в других условиях, если позволить себе расслабиться.

Отыскав рынок, Мамонт потолкался среди народа, высмотрел молодого чеченца, торгующего бананами, и предложил ему купить документы. Похоже, тот знал толк в этом товаре, пролистал со знанием дела, одобрил, что есть московская прописка, открытая виза в Канаду, а водительское удостоверение годится для всех стран мира, и предложил пятьдесят тысяч. Мамонт не стал торговаться — этих денег хватило бы до Перми и еще дальше. Чеченец в довесок подарил ему связку бананов и поцокал языком, бесцеремонно ощупывая доху.