Терри Пратчетт 18 страница

Двигаясь по дворам, Мамонт сделал круг и пересек улицу подальше от машины — пусто, никакого движения. В открытую сделал бросок к машине, заскочил в заднюю дверцу. Если заметили, то попытаются захватить в ловушку... Он достал пистолет, положил на сиденье. Время было уже около часа ночи, на улице ни души. Наконец под дальними фонарями у дома полковника замаячила фигура в темном плаще, в руке белел пакет. Человек приблизился к машине, огляделся и потянул заднюю дверцу.

— Входите, Эдуард Никанорович, — вежливо попросил Мамонт, держа пистолет в руке стволом вниз. — Вы же хотели взглянуть на меня. Пожалуйста.

Он все равно ничего не рассмотрел в темном салоне, так, общие черты. Полковник медлил, видимо не ожидал, что в машине кто‑то есть. Он поставил пакет. В тот же миг Мамонт схватил его за руку и рванул на себя. Арчеладзе упал животом на сиденье, ноги оставались на улице.

— Садитесь живее! — приказал Мамонт. — Оружие?

Дернул полу плаща пистолет оказался в кармане, под правой рукой. Полковник сел, не сопротивляясь, позволил разоружить себя.

— Мы так не договаривались.

— А блокировать улицу договаривались? — Мамонт вытряс пакет на сиденье посыпались бумаги в хрустящей пленке, дискеты компьютеров, какие‑то пластмассовые пеналы. Такого мусора он бы не нашел дома. На одном из бумажных пакетов Мамонт различил фирменную надпись по‑латыни «Валькирия»...

— Придется немного прокатиться со мной, — предупредил Мамонт и перебрался на водительское место. — Не прыгайте на ходу, при вашем росте это опасно.

— Я снял людей, вам нечего опасаться, — сказал полковник.

— Если бы я поверил вам на слово, давно бы сидел вместе с Носыревым в ваших застенках, — спокойно проговорил Мамонт и выехал на осевую линию улицы. — Вы никогда не были заложником? Ну вот, минут пять побудете, пока не отъедем на безопасное расстояние.

— Вы на кого работаете? — вдруг спросил Арчеладзе.

— Я лично работаю на себя, — отозвался Мамонт.

— А этот... «вишневый»?

— Спросите его при встрече сами, — посоветовал он. — Никто не знает, на кого он работает. Скорее всего, на будущее.

Мамонт выехал на Садовое и остановил машину.

— Вы свободны, Эдуард Никанорович, — подал ему разряженный пистолет и отдельно, россыпью, патроны. — Ждите звонка. Если это не мусор — за вами приедет его человек. Только прошу вас, не делайте больше глупостей.

Прежде чем ехать домой, Мамонт покружил по улицам, проверяя, нет ли «хвоста», затем тихо, без света подъехал к ворогам. И вдруг они открылись перед ним — Дара не спала, ожидая его во дворе.

После танцев под листопадом у него язык не поворачивался называть ее «дорогая»...

Мамонт сразу же поднялся в кабинет и включил компьютер. Из восемнадцати дискет он выбрал четыре — те, что больше всего интересовали Кристофера Фрича, и, как догадывался Мамонт, именно из‑за них он согласился на все условия партнерства с «конкурентом».

Полковник Арчеладзе еще не знал, какую услугу он сделал своему противнику — человеку из вишневого «Москвича», совершив налет на фирму «Валькирия» и захватив материалы. Впрочем, и сам Мамонт еще не мог оценить этой услуги, а воспринимал пока ее внешнюю суть: Интернационал после погрома вдруг стал податливым и мягким. Теперь следовало выяснить причину резкой смены отношения. А она заключалась в информации, заложенной в эти дискеты. Кристофер умолял вернуть хотя бы их, убеждая, что для деятельности «конкурента» они не представляют никакой ценности, ибо не содержат в себе ничего относительно поиска сокровищ.

Все четыре дискеты оказались запертыми на «ключ», не зная которого невозможно было ничего из них вытащить. Он попробовал отыскать код, применяя общепринятые формы, — не удавалось даже приблизиться к открытию информации.

Дара принесла кофе и молча остановилась за спиной.

— Позволь, милый, сделать это мне, — через несколько минут попросила она. — Извини, но ты совершенно не умеешь работать на компьютере.

Мамонт хотел сказать, что первые компьютеры в СССР появились у них в Институте и он считался когда‑то отличным программистом, но промолчал и уступил место. Пальцы Дары забегали по кнопкам, а он пил кофе, следил за ними и явственно ощущал эти пальцы у своего виска — горячие и слегка дрожащие. Сила этой женщины заключалась в тонких, изящных руках и, пожалуй, в вишневых глазах, точнее, во взоре. Это была чудотворная сила и потому необъяснимая, неподвластная разуму. Минут за пять она нашла код, и на дисплее возник хаос каких‑то малопонятных перекрещивающихся линий — то ли координатная сетка, то ли конструктивное решение поиска определенных точек. Дара «пролистала» несколько кадров — то же самое. Затем побежали ряды цифр с буквенным обозначением впереди, бесконечная череда! Похоже, какая‑то зашифрованная информация. Потом цифры стали сочетаться с географическими названиями средней полосы России — города, поселки, какие‑то определенные места, реки, озера. Все это казалось Мамонту знакомым, где‑то уже виденным. Он попросил Дару вернуть координатную сетку, наугад взял шифр одной точки и отыскал по нему комментарий: «Красная Горка, РХ692437, РК126643, 006547ВД...»

— Как ты думаешь, что это? — спросил он.

— Не знаю, — призналась Дара. — Наверное, цифровая информация, какие‑то величины... Надо поискать ключ!

— Некогда искать ключ, — проговорил Мамонт. — Кажется, я знаю, что это... Карта «перекрестка Путей».

— Что?

Мамонт отер лицо руками и ощутил, как подрагивают пальцы.

— Мое открытие... Когда‑то я составил такую карту и с ней пришел на Урал. На практике она оказалась бесполезной... Но помогла понять суть многих явлений. Я стал иначе мыслить, изменилась логика отношения ко многим вещам... Мне нужно срочно ехать... в музей забытых вещей.

— Я поеду с тобой, — вдруг заявила Дара.

— Нет, тебе нужно остаться здесь, — возразил он. — Сейчас съезди, пожалуйста, к дому Арчеладзе и привези его сюда. Он сам сядет в твою машину.

— Хорошо, дорогой, — проговорила она. — Но потом все равно должна поехать к Стратигу.

— Я хотел попросить тебя скопировать все эти материалы. Здесь очень много работы...

— С ней справится обыкновенная секретарша. Скажи Стратигу, он подберет тебе отличного делопроизводителя.

— Мне не нужно никаких секретарш! Когда есть ты...

— Ты не понял меня, милый, — печально вымолвила она. — Я должна уйти от тебя, но могу сделать это лишь с ведома Стратига.

— Уйти? — насторожился Мамонт. — Почему ты должна уйти?

— Но ты же сказал, что справишься без меня!

— Я сказал, справлюсь без «постельной разведки»! — грубо возразил он.

— А это значит, без меня, — проронила Дара.

Он не ожидал, что успел так сильно привыкнуть и привязаться к ней. Никогда не приходила мысль, что жизнь под одной крышей — явление временное и скоро придется расстаться. Наверное, то же самое испытывал прежде Иван Сергеевич...

— Куда же ты пойдешь? — осторожно спросил Мамонт.

— Мне дадут другой урок, — вздохнула она. — Вероятно, секретарем у какого‑нибудь крупного чиновника, которого Стратиг решит держать под контролем. Отвергнутой Даре и этого много...

— До меня ты служила Страге?

— Да, его звали Зелва... Это был мужественный гой, Страга Запада.

— Зелва? — оживился Мамонт. — Я слышал о нем... Его же убили! Кажется, задушили струной от гитары...

— Это было ритуальное убийство, — объяснила Дара. — Но кощеи не были уверены, что Зелва — Страга Запада, и потому использовали аккорд, задушили сразу семь человек. Они мстили за какого‑то кощея, погибшего на Урале.

— Его имя — Джонован Фрич, — сказал Мамонт. — Это отец этого... гиперсексуального наследника.

— Понимаю, — сдержанно проронила она. — Жаль, что ты не позволяешь исполнить мне свой урок! Я бы его исполнила...

— Нет! — оборвал Мамонт. — И больше ни слова об этом!

Дара дотронулась до его щеки, погладила пальцами висок, — он вдруг ощутил, что привычно ледяная рука ее стала горячей. Потребовалось усилие воли, чтобы остаться равнодушным к этому прикосновению...

— Хорошо, милый... С твоим словом вынужден считаться даже Стратиг, потому что ты избран Валькирией. — Дара отняла руку от его лица и закуталась в плед. — Скажи ему, и я уйду... Я не исполнила своего урока. Единственное, что смогла — поправила твой английский. Но не успела обучить португальскому языку, не посвятила в тайны его африканских наречий...

— Зачем мне португальский? — недовольно спросил он.

— Но ты же будешь жить на Азорских островах!

— Почему?!

— Потому что следующим твоим уроком станет труд Страги Запада, вместо Зелвы, — грустно объяснила Дара. — Так думает Стратиг. Жаль, что мы там не встретимся...

— Я не хочу быть Страгой Запада! — возмутился Мамонт, чувствуя волну какой‑то безысходности. — Мне не нужны ни острова, ни язык!..

— Пожалуйста, милый, не говори Стратигу о том, что узнал это от меня, — попросила Дара. — Я не должна тебя посвящать...

— Спасибо, что сказала. Теперь хоть знать буду, что мне уготовано...

— И прошу тебя, не противься ему. Ты все равно останешься Страгой, если не Запада, то Севера. Потому что недавно погиб Страга Севера, любимец Атенона.

— Я знаю... Но не хочу быть и Страгой Севера!

— Если бы Стратиг спрашивал наше желание! — вздохнула и потупилась Дара. — Может быть, тебе удастся убедить его... Я должна предупредить, милый. Стратиг не любит тех, кого избирают Валькирии. Поэтому он и задает урок на Западе или на Севере. Страги чаще всего гибнут в этих сторонах света. Но делает это не по злому умыслу! Не из желания отомстить за избрание. Все гораздо сложнее... Избранные Валькириями, даже если они были изгоями, единственные, кто вместе с избранием получают доступ к Весте, только им открывается Вещая Книга. И если они пройдут искушение золотом и Знанием, становятся Вещими гоями. Зелва прошел эти испытания...

— А Стратиг?

— Род Стратига — древний род гоев, — сказала Дара. — Из него вышли многие светлейшие князья. Свой титул он получил по наследству, но не был избран Валькирией... Будь с ним осторожен, милый.

— Я не отпускаю тебя, — заявил Мамонт.

— Но я не могу оставаться при тебе на роли служанки, — возразила она. — Я Дара! А ты пока не владеешь реальностью бытия и не вправе решать мою судьбу. Тем более изменять мой урок. Мир гоев существует лишь потому, что каждый строго выполняет свое предназначение и повинуется року.

— Ну что же, попрошу об этом Стратига!

— Боюсь, не поймет тебя Стратиг...

— Скажи, ты сама хочешь избавиться от «постельной разведки»? — прямо спросил Мамонт.

— Говорят, когда‑то Дары были воплощением целомудрия, — проговорила она мечтательно. — Это было в мире, где существовала гармония отношений мужчины и женщины. Кощеи разрушили ее, чтобы управлять миром изгоев. Стратиг вынужден задавать нам такие уроки, иначе невозможно держать под контролем действия кощеев. И нам приходится растрачивать на них бесценное сокровище очарование Дары. Это единственное, перед чем они не могут устоять, и сами становятся управляемыми.

— Все равно я постараюсь убедить Стратига! — упрямо заявил Мамонт. — Не хочу, чтобы твое очарование облагораживало тех, кто его недостоин.

Она печально улыбнулась и дотронулась кончиками пальцев до его лба.

— Это речи пылкого юноши... Кто их будет слушать, милый? Стань холоднее льда, стань тверже булата, чтобы тебя услышал Стратиг... Если ты избавишь меня от урока, я навечно останусь с тобой.

Дара прижалась к нему, и горячие ее губы коснулись шеи. Вмиг закружилась голова, и он полетел в «воздушную яму»... Чтобы остановить это падение, судорожной рукой он нащупал железный медальон на груди и сжал его в руке. Перед глазами возник образ Валькирии — летящие по воздуху космы, огромные и прекрасные глаза, в которых он увидел свое отражение...

Полковник вернулся домой, в пустую квартиру, и вместе с присутствием одиночества ощутил глухое недовольство собой. По дороге он проанализировал ситуацию и убедился, что пока ничего не проиграл, что основная схватка еще впереди. И даже если бы проиграл — реванш всегда удовлетворял его больше, чем обыкновенная победа. Повергнуть торжествующего противника — это особое удовольствие.

Его смущал сам этот поединок с «вишневым». Ему начинало казаться, что он вторгается в некий мир, о существовании которого и не подозревал. И все приемы, все правила игры оказываются несостоятельными при одном лишь соприкосновении с этим миром. В Никарагуа, а потом и после этой командировки ему иногда снился один и тот же сон: сомосовцы наступают на его хижину, он же никак не может открыть огонь. Патроны отчего‑то стали такими, что крошились в пальцах. Он с ужасом перебирал их, надеясь найти хорошие, рвал пачки — отовсюду сыпалась труха, напоминающая гнилое дерево. И тут его озарило, что патроны испортились от невыносимой жары, что они совершенно не годятся для жарких стран. Почему же об этом никто не подумал! И теперь придется погибать хрен знает за что и хрен знает где!

Он просыпался в поту, но не от страха, а оттого, что в комнате было жарко...

Тогда он вторгся в чужую страну, где, кроме изнуряющего зноя, были свои порядки и законы. Однако он был уверен, что в своем родном государстве патроны будут стрелять всегда. Общество соотечественников казалось простым и понятным, возможно, поэтому он и не любил его, ибо терял всякий интерес, когда не оставалось никакой пищи для мозгов. Логика поведения была настолько примитивна и известна, что ему, как сыщику контрразведки, приятнее было допрашивать агентов иностранных разведок, чем общаться со своими согражданами. Когда открыли границы и разрешили свободный выезд из СССР и когда толпы днями и ночами стояли в ожидании виз, он абсолютно спокойно определил, что бегут за рубеж такие, как он, и вовсе не от бедности или недовольства режимом. Эти люди пытались вырваться из примитивного общества, убежать от своей прямолинейной логики; они жаждали сложности, необычности, живительного интереса.

«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт...»

И потом, когда эти же люди начали осаждать российские посольства за рубежом, чтобы вернуться на Родину, полковник отнесся к этому также спокойно, ибо знал, что там, за кордоном, все еще более примитивно, неинтересно и бесстыдно просто.

Он угадывал за «вишневым» какую‑то необыкновенную силу. Вечная власть противоречия делала из него ненавистного противника и одновременно возбуждала чувство уважения. Иная логика мышления соперника давала ту самую пищу для ума. После встречи с Мамонтом полковник начал сомневаться, что «вишневый» работает на Комиссара. Это было бы слишком просто для человека, который блестяще проводит такие операции, как изъятие значка у Зямщица или его похищение. Работать на Комиссара соглашались люди другого плана — чаще всего неудачники, вечные капитаны или обманутые, как Капитолина.

Однако при этом полковник чувствовал, что «вишневый» — не одиночка, вступивший в борьбу с мощным государственным аппаратом; за ним кто‑то стоял, а он лишь олицетворял чью‑то силу. Если даже всю болтовню парапсихолога поделить на «шестнадцать», его предупреждения и при этом имели значение. Полковник убедился в этом, когда из‑под наблюдения исчез Кристофер Фрич. Фотографии наружной службы, как всегда, были плохого качества, но и на них можно было различить фигуру танцующей женщины в купальнике, затем она же, в плаще, рядом с Кристофером, а поодаль — «Москвич». Неяркий свет стер краски, однако на крыле машины проблескивал вишневый отлив...

С такой театральной авантюрностью и изяществом не работала ни одна разведка мира.

Разумеется, это была организация, преследующая те же интересы, что и специальный отдел Арчеладзе. Он не жалел материалы, переданные посреднику, встреча с «вишневым» была гораздо дороже. В конце концов это был его трофей, которым можно распоряжаться по собственному усмотрению. И, как полковник убедился, документы «Валькирии» требовались не только посреднику — бывшему руководителю одноименного проекта в Институте кладоискателей. Ими интересовался и сам «вишневый». Маловероятно, что он согласился на встречу лишь для того, чтобы некоему Русинову заполучить эти материалы, даже если их связывают какие‑то отношения. Впрочем, и здесь нормальная, привычная логика мало что объясняла...

Теперь, ожидая звонка от посредника, полковник опасался сделать еще какую‑нибудь глупость, поддавшись жажде быстрой победы. Ему хотелось с кем‑то обсудить сложившуюся ситуацию и собственное поведение на будущей встрече, но бывшие под руками Воробьев и Нигрей для этого не годились. К тому же полковник в них окончательно разочаровался после неудачной попытки захвата посредника, хотя они действовали грамотно, но в пределах общепринятой оперативной логики. Здесь же требовался совершенно другой взгляд. Поколебавшись, полковник решился и набрал домашний телефон «папы»: он мог что‑то посоветовать! Конечно, не очень хотелось вот так, кратко, посвящать его в курс дела, вываливать на него информацию, требующую спокойного и размеренного изучения, однако деваться было некуда. Пусть лучше пожурит отец родной, чем потерпеть провал на встрече с «вишневым»...

У «папы» включился автоответчик. Полковник знал его хитрости и сообщил, что возникли срочные проблемы и нужно обсудить. Если «папа» был дома, то слышал и можно через несколько минут перезвонить еще раз. Однако второй звонок результата не дал: механический голос автоответчика говорил на двух языках...

Арчеладзе знал образ жизни патрона — в ночное время он строго отдыхал, если не в своей квартире, значит, на даче. И это правило не мог изменить ни государственный переворот, ни всемирный потоп. Полковник снял трубку телефона спецсвязи, набрал три цифры — абонент был занят: «папа» с кем‑то беседовал. Он любил это делать по ночам. По пустой Москве, если не стоять под светофорами, езды до его дачи было минут тридцать, не больше. В оба конца — час, поэтому можно уложиться: посредник просил два часа для проверки подлинности материалов. Пусть проверяет...

Полковник оделся и вдруг увидел на вешалке эту дурацкую солдатскую форму, в которой ходили собирать опята. Куртка и брюки Капитолины висели здесь же, внизу стояли ее сапоги... Он словно натолкнулся на стеклянную перегородку.

Сегодня вечером, после службы, Арчеладзе дождался Капитолину внизу, возле гардероба, помог надеть ей плащ.

— Мы поедем домой? — спросил он. Она как‑то холодновато посмотрела и ничего не сказала. Когда же вышли на улицу и полковник повлек ее к автомобильной стоянке, Капитолина остановилась, забросила сумку на плечо, глубоко засунула руки в карманы и как бы отстранилась от него.

— Почему ты не спросишь, кто был моим мужем?

— Это мне неинтересно, — сказал Арчеладзе.

— Мне придется самой сказать, чтобы тебе стало интересно, — многозначительно проговорила Капитолина. — Так вот мой муж, бывший, — твой шеф.

— Ты говорила, шеф был твоим любовником, — напомнил он.

— Любовником был тот шеф, которого ты называешь Комиссаром, — пояснила она. — А мужем — тот, которого ты называешь «папой».

Его будто ударили по лбу. Капитолина же повернулась и быстрым шагом пошла по тротуару. Через мгновение смешалась с прохожими и исчезла.

Полковник никак не мог сопоставить, осмыслить то, что услышал. Это казалось невероятным: она — женственная, плотская, сексуальная, и «папа» суровый аскет, воплощение ума, тонкой логики и при этом жесткой психологии. Ему казалось, что он — вечный холостяк, и это обстоятельство когда‑то даже нравилось полковнику. Рядом с ним невозможно было представить ни одну женщину, как с истинным монахом.

Потом он хотел догнать Капитолину, однако пометался в потоке прохожих и не нашел.

Теперь он собирался ехать к «папе», к ее бывшему мужу, который сейчас и в самом деле стал неким родственником...

И Комиссар был родственником...

Он все‑таки отмел все условности, запер дверь и спустился во двор. Омоновцы соорудили из щитов западню и ловили галок, густо сидящих на деревьях. Смысл охоты заключался в том, чтобы заманить птицу раскрошенным хлебом. Раскормленные, жирные галки орали и не хотели спускаться на землю.

На воротах полковнику опять откозыряли, хотя состав охраны будто бы сменился. Впрочем, после поста ГАИ все омоновцы казались ему на одно лицо...

Выехав на Садовое кольцо, он поставил на крышу «попугая» на магнитной присоске, включил его и сразу выжал сто двадцать километров в час. Он старался больше не думать о Капитолине, хотя после ее признания та, другая ипостась его сознания торжествовала. По дороге он решил открыть «папе» и тайну утечки золотого запаса через нефтепровод — все валить в одну кучу, пусть и у него поболит голова! Сейчас уже можно, потому что предстоящая встреча с «вишневым» открывает новые перспективы работы отдела.

«Папа» жил на правительственной даче, ранее принадлежавшей одному из членов Политбюро. Это был четырехэтажный особняк с лифтом и крытым бассейном. Бывший хозяин ее любил разводить розы, и поэтому вся территория участка была засажена многолетними колючими кустами, которые на зиму закрывались пластмассовыми колпаками с биологическим подогревом. Полковник был у «папы» всего раз, прошлой зимой, и его поразило, что под прозрачным колпаком — плюсовая температура: на внутренних стенках и на самих кустах дрожали капли росы. Собственно, розы и определили выбор «папы», и он взял эту дачу, хотя рядом стояла суперсовременная, с вертолетной площадкой и семью гектарами земли.

Еще два года назад, когда отдел только формировался, «папа» предупредил, что его покровительство и опека должны остаться негласными и встречи должны иметь конспиративный характер. Все это требовалось для того, чтобы хранить секретность работы отдела и руководство им со стороны правительства. Полковник считал подобные меры вполне оправданными, поскольку с исчезновением золотого запаса наверняка были связаны некоторые государственные чиновники, имеющие власть и ныне.

Арчеладзе оставил машину далеко за шлагбаумом, чтобы не маячить на глазах у охраны, и на территорию дач отправился пешком, предъявив удостоверение сотруднику МБ. Похоже, в связи с государственным переворотом охрана была усилена: за кустами перед въездом стояли два БТРа и «шилка» зенитно‑пулеметная установка. По улицам дачного поселка бродили патрули в гражданской одежде. Пока Арчеладзе шел к даче «папы», у него дважды проверили документы, причем не стесняясь направляли свет фонаря в лицо.

Полковник открыл кодовый замок в калитке и сразу же оказался в розарии. Лишь некоторые особенно теплолюбивые и нежные сорта были спрятаны под колпаки, смутно белевшие в сумерках, как привидения. Остальные же, подрезанные, укороченные, избавленные от лишних побегов, стояли открытыми, и на немногих еще оставались цветы. Но и этих немногих хватило, чтобы насытить воздух резким розовым запахом, перебивающим дух осенней, преющей листвы.

Несмотря на глубокую ночь, в нижнем этаже светились четыре окна. Это вдохновило полковника — «папа» не спал, и отпадала неприятная нужда поднимать его из постели. Ослепленный окнами, он чуть не наткнулся на машину, стоящую на дорожке. «Папа» никогда сам не заезжал в розарий, тем более никому другому этого не позволял. Это был черный правительственный «ЗИЛ‑117». Полковник обошел его, цепляясь плащом за колючки розовых кустов, за ним был еще один, невероятно знакомый, видимый им каждое утро, — черный джип «Чероки». Арчеладзе отметил это механически, ибо машины Комиссара здесь никогда не могло быть. Он подумал, что это, вероятно, другой автомобиль, и для убедительности скользнул взглядом на его номер, светящийся светоотражающей краской...

Это была машина Комиссара! Секунду помедлив, полковник свернул с дорожки между царапающими кустами и застыл в растерянности. Это было невероятно! «Папа» презирал Комиссара, никогда даже не называл его по фамилии; чаще всего брезгливо бросал — «пожарник»... Мысли скакали самые разные и неожиданные — вразумительного объяснения, почему Комиссар очутился здесь, не находилось. Теперь уже и речи не было войти в дом! Потрясенный, а больше как‑то неприятно смущенный, полковник, ко всему прочему, вспомнил о Капитолине, жене одного и любовнице другого, и ощутил желание немедленно бежать отсюда. Он стиснул зубы от прилива мстительного чувства и заломил попавшийся под руку розовый куст. Но сильно уколол пальцы...

Бежать, а также рвать и метать было глупо. Если уж угодил в такой час, следовало прояснить для себя все, что возможно. Ступая по клумбам, полковник приблизился к крайнему освещенному окну и через открытую форточку почувствовал густой банный дух. Это был предбанник, обшитый доской‑горбыльком, со столом и лавками: самовар, посуда, банки с пивом в пластиковой упаковке, и ни души. Полковник пригнулся, подобрался к другому окну и на мгновение отпрянул...

В бильярдной было трое: третьего Арчеладзе сразу не смог даже узнать все одинаково завернуты в простыни, как римские патриции. И когда он налег на стол и сощурился, прицеливаясь кием в шар, полковник неожиданно для себя мысленно выругался матом.

Это был Колченогий. А не узнал потому, что всегда бледная, с мешками в подглазьях его рязанская физиономия раскраснелась, распарилась и напоминала лицо здорового человека. Колченогий забил шар и пошел выискивать другой. Комиссар стоял в ожидании, опершись на кий, как на посох. Худосочный, тщедушный, без одежды, «папа» заворачивал через плечо руку и что‑то пытался достать на спине. Не достал, повернулся и попросил Комиссара. Тот снял со спины березовый лист и шлепком приклеил «папе» на лоб. «Папа» равнодушно смахнул его — подоспел черед бить: Колченогий промахнулся.

Полковник тихо отошел от окна и в забывчивости остановился. Что‑то хотел сделать еще... Не вспомнил, огибая машины по розарию, выбрался на дорожку и пошел к калитке. Но возле нее спохватился, вернулся к кустам роз и наугад выломал цветок на длинной ножке и, спрятав под полу плаща, вышел с территории дачи.

На обратном пути опять проверяли документы, и хорошо, что роза, зацепившись за подкладку плаща шипами, не выпала — могли задержать за кражу.

Назад он ехал без «попугая», но несколько раз пролетал на красный, что с ним никогда не случалось. Только по дороге он вспомнил одну из своих парадоксальных версий, по которой, совершенно не зная отношений «папы» и Колченогого, вычислил их родство по степени сложности и странности этих фигур из всей высшей партноменклатуры. И сейчас лишь убедился в своей правоте. Но каким образом в эту компанию попал Комиссар? Еще довольно молодой человек, имеющий хоть и кремлевское, но «пожарное» прошлое? Эх, вот бы куда послать Нигрея с его «прилипалами»! Вот бы чьи стеклышки послушать! И тогда бы открылись многие тайны...

И вдруг словно током пробило: если все они — одна компания, то как же теперь расценивать события на посту ГАИ?! Неужели они вот так собрались втроем, прикинули, разработали операцию и решили унизить его, растоптать, сломать? Но за что? Почему?..

Он не хотел больше думать об этом; он оправдывал «папу» — только неизвестно зачем! — что Комиссар — человек многоликий. Это он один придумал ему казнь через глумление над личностью... И тут же находил контраргументы: что, если это их месть за Капитолину? Муж и любовник отомстили ему за женщину... Но ведь бывший муж и бывший любовник!

К концу пути он совсем запутался, свернул не туда и поехал «против шерсти» — по улице с односторонним движением. Да все равно в безлюдной Москве ничего не заметили...

Капитолина жила возле Савеловского вокзала в старом, но ухоженном доме. Полковник с третьей попытки открыл кодовый замок и пошел по широким, гулким лестницам — лифт не работал. Она как‑то обмолвилась, что живет с родителями, и было неловко звонить среди ночи. Поэтому он дважды едва лишь коснулся кнопки и стал ждать. Если бы открыл кто‑то из родителей, он не знал, что сказать, как объяснить, с чего вдруг притащился с розой в такой час. Наверное, папа и мама Капитолины были его возраста.

Она открыла, даже не спросив кто: возможно, увидела в глазок. Полковник ступил через порог и подал розу.

— Что это значит? — тихо спросила она, хотя в глазах ее засветилась радость.

— Тебе привет от бывшего мужа, — проговорил Арчеладзе и сел на пуф возле порога.

Радость мгновенно сменилась испугом. Рука с цветком упала вниз.

— Ты ездил к нему? Зачем?..

— За розой.

— Говорил с ним обо мне?

— Нет, я не говорил с ним, — сказал полковник. — У него были гости... Сорвал розу и уехал.

— Это правда?

— Я спешу, — вместо ответа сказал он. — Сегодня важная встреча.

— Скажи, ты не говорил с ним обо мне? — отчего‑то настаивала Капитолина. — У вас был служебный разговор?

— Ты боишься его?

— Боюсь... Ты плохо знаешь своего... «папу»! Я подозреваю, что...

— Что он передал тебя «пожарнику»?

— Зачем ты это сказал? — чуть не закричала она. — Почему ты так сказал?

— Подозреваю...

— Нет, это неправда! Я сама ушла от него! А он не любит быть брошенным... — Она вскинула глаза — он изумился им. — Подозреваю, что тогда эти подонки... Он подослал! Узнал, что я поехала с тобой, и придумал месть...

— Поедем в наш дом? — сам того не ожидая, предложил он. — Я уйду на встречу... Очень важная встреча! А ты жди меня. Если никто не будет ждать, я не вернусь.

— Что мне делать с этой розой? — вдруг спросила она. — Надо бы выбросить, но ведь ты ее принес?