Терри Пратчетт 16 страница

А Дара сделала пробежку по площадке, едва касаясь земли, потом вскочила на скамейку и стала танцевать. Это было что‑то среднее между цыганским и индийским танцем. Ее смуглое тело светилось в золотистом ореоле, искрились летающие черные волосы и взвивались к небу тонкие, гибкие руки. Незримым движением она подхватывала листья со скамейки, и над головой распускала желтый, блестящий фейерверк.

Она напоминала золотую танцующую змейку...

Мамонт непроизвольно любовался ею, но смотрел вполглаза, не оставляя без внимания дверцы фургона. Похоже, Дара дразнила напрасно: пингвины на створках тупо пялились друг на друга, и закрадывалось подозрение, что за ними никого нет. Мамонт тихо выбрался из подъезда и стал возле автофургона, приложив ладони к его стенке. Любое движение внутри обязательно бы отдалось на металлическом корпусе, однако кроме легкой и едва уловимой вибрации, он ничего не почувствовал — похоже, там работал вентилятор. И вдруг откуда‑то сбоку пахнуло табачным дымом! Мамонт не курил уже больше месяца и этот запах улавливал мгновенно. Он сделал два шага к подножке автомобиля и заметил на лобовой части фургона, возле морозильного агрегата, небольшой темный круг вентиляционного окна. Вот почему не было листьев на компрессоре! Их просто сдувало, когда включали вентилятор. И дымом сейчас несло оттуда...

На посту не дремали, но сидели не шелохнувшись! Весь замысел Мамонта проникнуть в автофургон рушился на глазах. Пора было заканчивать этот концерт и уезжать отсюда: парни попались стойкие. Либо не видели, что для них танцуют! Дара попросту переборщила со своим искусством... И вдруг Мамонт услышал отчетливый голос:

— Бегом на место!

Звук доносился сверху, из вентиляционного окна. Затем послышался легкий щелчок возле двери, и корпус фургона чуть колыхнулся на рессорах. Мамонт выглянул из‑за переднего крыла и замер: возле Дары стоял Кристофер Фрич! Он узнал его мгновенно и понял, отчего в фургоне поднялась тревога. Тем временем дверь приоткрылась, кто‑то спустился на землю, и по асфальту возле дома побежала размытая тень.

Дара была в расстегнутом плаще и все еще пританцовывала, держа руки в карманах и двигаясь взад‑вперед. Кристофер что‑то тихо говорил ей, а она дразнила его! Он пытался взять ее под руку, но Дара ловко уворачивалась и тем самым завлекала, будоражила иностранца, хотя могла отвести ему глаза и исчезнуть, как она умела делать. Это уже была полная самодеятельность с непредсказуемыми последствиями. Хорошо, что Кристофер оказался здесь и, видимо, отлеживался один, без подруги, потому и выскочил на приманку вместо наблюдателей из автофургона. Впрочем, этот гиперсексуальный наследник управлялся и с четырьмя девушками одновременно. А что, если Дара сейчас уйдет с ним?!..

Еще одним неосторожным и непродуманным действием можно было испортить все окончательно. В любом случае Кристофера нельзя было упускать! Но и позволить Даре уйти с ним — тоже...

Это была не ревность, а какое‑то мрачное недовольство, готовое обратиться в презрение. Он понимал, что не имеет права на такие чувства, что все это условности, пережитки, страсть изгоя, когда необходимо с холодной головой и полной бесстрастностью не позволить, а заставить Дару выполнить свой урок. Она бы вытряхнула из Кристофера все, что необходимо. Когда Стратиг обещал прислать ему «жену», объяснял, для каких целей это нужно, и толковал об основном способе управления человеком в обществе изгоев, Мамонт воспринял все как‑то отвлеченно, обезличенно и был согласен, что без «постельной разведки» ему не обойтись. Но стоило появиться Даре, стоило увидеть ее в конкретном, реальном образе, как сразу же встал непреодолимый барьер.

Стратиг мог изменить его судьбу, заставить выполнять чужой урок, но не в силах был изменить его природу.

Не таясь, Мамонт сел в машину, запустил мотор и выехал к подъезду, из которого выходила Дара. Это был для нее выразительный сигнал‑команда. Она поняла, однако оставлять Кристофера не спешила. Он держал ее под руку и что‑то говорил на ухо — Дара заливисто смеялась. Наконец поцеловала его в щеку, помахала рукой и побежала к машине.

Мамонт не стал разворачиваться, а сделал круг по дворам на глазах у Кристофера и наблюдателей из автофургона, затем выехал на улицу.

— Милый, ты, кажется, все испортил, — сказала она, кутаясь в плащ.

— Не называй меня больше так! — отрезал Мамонт. — Не хочу слушать эту ложь!

— О, предчувствую бурный семейный скандал! — воскликнула она весело. — Извини, дорогой, ты еще не все знаешь. У меня назначено свидание через два часа!.. Если ты его не испортил!

— Все! Я не буду твоим сутенером!

— Это мне нравится. И ты сейчас ненавидишь меня?

Он хотел сказать презираю! — но это было не так.

— Мне противно то, что ты делаешь! В твоей помощи я больше не нуждаюсь.

— Как печально это слышать, — проговорила она и замолчала.

Мамонт покрутился между домами и выбрался на улицу Рокотова с другой стороны, от парка, затем свернул на газон и медленно подъехал к торцу дома № 7. Отсюда были видны лишь подъезды и автостоянка: Кристофер не мог уйти пешком — слишком был изнежен. Если через час или два он не попытается скрыться отсюда, значит, еще не все потеряно.

— Не бойся, он не уйдет, — сказала Дара. — Он будет ждать меня.

Ему хотелось сказать, что таких, как она, Кристофер принимает сразу четырех и чувствует себя при этом совершенно свободным и ничем не обязанным. Однако посмотрел на нее и промолчал: пожалуй, таких, как она, у этого гиперсексуального мальчика еще не было. Время шло медленно, от неподвижного ожидания клонило в сон. Минут через пятнадцать Дара пошевелилась, напоминая о себе, и виновато сказала:

— Хочешь, он сейчас выбросится из окна?

— Не хочу, — буркнул Мамонт. — Он нужен живым.

— В таком случае тебе будет трудно без моей помощи, — после паузы проговорила она. — Я вижу, как ты пытаешься найти выход...

— Ничего, справлюсь! — отрубил он, не желая разговаривать.

— Тогда скажи об этом Стратигу, — упавшим голосом сказала Дара.

— О чем?

— О том, что не нуждаешься в моей помощи.

— При случае скажу, — пообещал Мамонт и отвернулся.

— Мы напрасно стоим здесь, — еще минут через пять попыталась она наладить отношения. — Он не станет скрываться, он побоится потерять меня.

— Ты слишком самоуверенна, — хмыкнул Мамонт.

— Хочешь, я ему сейчас позвоню? И скажу, что приду только вечером?

— В этой квартире нет телефона.

— Есть. Он дал номер.

Мамонт проверял сначала по справочнику, затем на абонентной станции телефон не значился...

— Позвони, — согласился он.

Дара тут же сняла трубку радиотелефона и набрала номер. У Мамонта возникло ощущение, что он подслушивает чужой, интимный разговор, хотя знакомые слова царапали душу.

— Это я, дорогой... Да, милый... Непременно, дорогой...

Ему хотелось заткнуть уши. В солнечном сплетении закипала боль. Кроме этих слов, она почти ничего не говорила, выслушивала какие‑то длинные речи, наверное, клятвы в любви, потому что снисходительно улыбалась. Эти слова одинаково отвратительно звучали для Мамонта теперь что на русском, что на английском.

— Мне удобно, милый... Хорошо, дорогой...

Дара отключила телефон и мгновенно стала серьезной:

— У него что‑то случилось. Ждет машину, переезжает в гостиницу «Москва», надеется снять свои апартаменты... Тебе это о чем‑то говорит?

— Говорит! — оживился Мамонт и запустил двигатель.

— Я очень рада!

— Чему?

— Что смогла тебе помочь...

Возвращение Кристофера в гостиницу могло означать единственное: он принимал условия партнерства с «конкурентом». И оставалось лишь гадать, что могло так резко повлиять на его внезапное решение.

Стоило полковнику, пожалуй, впервые в жизни расслабиться так, чтобы почувствовать себя нормальным, свободным человеком, как его тут же унизили, причем с жестокостью и неожиданным цинизмом. Он никогда не позволял глумиться над собой и потому ничего подобного не испытывал и на какой‑то момент растерялся. Попытка объяснить, кто он, почему оказался без документов, с оружием, в этой дурацкой солдатской форме, ничего не дала. Как старый и опытный оперативник, он прекрасно понимал, что не следует что‑то доказывать, дергаться, а спокойно потребовать старшего начальника, один на один все объяснить ему, попросить разрешения позвонить в отдел, чтобы приехал дежурный помощник и удостоверил личность. Было ясно, что у этих ребят есть приказ задерживать всех подозрительных, а тем более вооруженных, но никто не мог отдать приказа издеваться над людьми. Арчеладзе хорошо знал закономерности развития конфликтной ситуации и, пока их с Капитолиной «брали», обыскивали и везли на пост ГАИ, старался не нарываться. Где‑то еще теплилась надежда, что на посту есть офицер, что через несколько минут во всем разберутся, возможно, принесут извинения и отпустят. Можно было стерпеть, что лежал мордой на грязном асфальте, что сковали наручниками, бесцеремонно выкручивая руки; можно было даже как‑то оценить действия группы захвата — работали в общем‑то профессионально, хотя грубо, по‑голливудски. Однако когда втолкнули в помещение, ярко освещенное лампами дневного света, и рассмотрели, кого взяли, началось невообразимое. Раздеваться Арчеладзе отказался, потребовал офицера, но вместо него по лестнице спустился старшина в милицейской рубашке и приказал раздеть обоих задержанных. На полковника навалились втроем, содрали куртку, свитер, затем пристегнули наручником к решетке окна и стащили брюки. Старшина делал вид, что обыскивает одежду, прощупывает швы, но это было умышленное унижение, неподдельное глумление! Капитолина попыталась вступиться, объяснить — ее поставили лицом к стене.

— Сволочи! Подонки! — кричала она. — Вы же за это ответите! Да вы знаете, кто он?! Это же полковник Арчеладзе!

Она могла кричать и возмущаться; она имела право обзывать их, угрожать — для полковника все это было несолидно. Да и противно! И лишь когда старшина схватил Капитолину за волосы и пообещал «размазать рожу по стене», Арчеладзе взорвался:

— Не трогайте женщину! Не смейте трогать, ублюдки!

И мгновенно получил удар торцом дубинки в солнечное сплетение...

Он задохнулся, ноги подломились, и, чтобы не встать на колени, полковник обвис на решетке, намертво вцепившись руками. Но удивительное дело — сознание как бы обострилось и открылось зрение, и он увидел страх в глазах этих людей! Страх, и больше ничего! Именно он вызывал и жестокость, и желание издеваться. Они хотели унизить, запугать, растоптать его честь только потому, что сами были униженными, запуганными и растоптанными. Они не терпели непокорных!

На глазах у полковника Капитолину приковали наручником к решетке соседнего окна и тоже начали стаскивать одежду. Он видел это и ничего не мог сделать, поскольку не в силах был вздохнуть после удара. И ощущал не беспомощность и боль, а смертную тоску! Не ее — его позорили, ибо женственность и беспомощность Капитолины были выше позора. Он мог бы отвернуться, мог бы закрыть глаза, но смотрел, чтобы потом, когда придет час отплатить, не дрогнула рука...

А мысль о мести в тот момент была единственным оправданием его будущей жизни: иначе после такого позора жить было невозможно.

— Ну что, мужики, оттрахаем ее хором? — спросил старшина. — Пока эта коза на привязи!

В глазах этих «мужиков» страх стал еще ярче и тяжелей. Они не проявляли особой охоты, возможно, потому, что тупым своим разумом понимали, что и так уж зашли далеко, а после этого уйдут еще дальше. Старшина же подзадоривал, поигрывая дубинкой перед лицом Арчеладзе, — все было рассчитано на него!

— Кто первый? Ну? Не бойтесь, она сама подвернет!..

— Давай по старшинству, — невнятно предложил один, отчего‑то потный и взлохмаченный.

Стало ясно, что, если сейчас, на его глазах, эта банда изнасилует Капитолину, их попросту пустят в расход. Назад этим выродкам пути нет! Отвезут куда‑нибудь в лес и пристрелят.

— Если по старшинству, то начнем с него! — засмеялся старшина, ткнув дубинкой в живот Арчеладзе. — Ты говоришь, полковник? Ну, давай, полковник, спусти‑ка своего Полкана! Научи рядовых, видишь, робеют! Ну как? Стоит, если стоит? Попробуй!

В этот миг полковника осенило: они знали, с кем имеют дело! И все — от задержания до издевательств — спланированная операция. Этот подонок сейчас выдал себя, намекнув на бессилие Арчеладзе. Поэтому они и идут на все, знают, что останутся безнаказанными... Но при этом все равно страшно, ибо знают, что творят и с кем!

Полковник кое‑как раздышался и, подтянувшись на руках, встал на ноги. Перед ним были конченые ублюдки, специально подобранные для таких вот дел и приписанные к какому‑нибудь спецподразделению. Но они были простыми исполнителями чужой воли и получили задание опозорить, сломать Арчеладзе, ибо никакими другими причинами их поведение объяснить невозможно.

А чья это воля — у полковника не было сомнений. Значит, вчера Кутасов со своей группой побывал в фирме «Валькирия» и успешно провел тренаж на пленэре. Комиссар вычислил, чья это работа, и организовал контратаку.

Он как‑то сразу успокоился — это была война, а на войне всегда все понятнее и проще. Теперь надо выдержать, не сломаться и не испугаться угроз. Они не тронут Капитолину: групповое изнасилование — чистая уголовщина, которая сейчас невыгодна и не нужна Комиссару. Поэтому старшина лишь говорит об этом, но ни один из его банды не делает ни одного движения. Слово к делу не пришьешь, а даже для попытки насилия нужны определенные действия.

— Ладно! — вдруг сказал старшина. — Если ты не хочешь — я с удовольствием! Телку ко мне наверх! Я с ней договорюсь.

Он швырнул дубинку в угол. Двое его подручных отстегнули Капитолину от решетки и потащили по лестнице. Она не сопротивлялась, а лишь бормотала тупо и отрешенно:

— Ненавижу, подонки, ненавижу...

Это надо было выдержать! Чтобы отомстить и Комиссару, и подонкам.

— А ты одевайся, поедешь в Лефортово! — приказал старшина полковнику. — Будешь потом вспоминать на нарах свою телочку!

Арчеладзе понял, что ему хотят устроить побег: «случайно» оставят открытой дверцу машины, даже притормозят где надо, и потом еще постреляют над головой, чтобы бежал и петлял, как заяц. Надо ведь как‑то приводить «задержание» к логическому концу, не везти же его в самом деле в Лефортовскую тюрьму. Старшина сам снял наручники и швырнул одежду.

Вся эта банда не была профессиональной и набиралась из полууголовной шпаны, ибо настоящие профессионалы всегда брезговали подобной работой. Кое‑чему их обучили, кое‑чего они нахватались из американских боевиков, накачали мышцы на анаболиках и даже резинку жевали из постоянной нужды кому‑то подражать, создавая имидж крутых парней. Вместе со старшиной их было пятеро, а теперь полковник ждал, сколько поедут «конвоировать» его в тюрьму. Старшина назначил двоих, и тут началось препирательство — никто не хотел ехать. Стало ясно, что операция закончена, что удовольствий поглумиться над человеком больше не будет, а «отпускать» полковника для них было уже неинтересно. На него даже не надели наручники! Наконец старшина рявкнул, и вместе с водителем в форме инспектора ГАИ поехал невысокий, но коренастый и кривоногий «омоновец». Он толкнул в спину стволом автомата, приказал заложить руки за голову. Арчеладзе послушно вышел на улицу, — при желании бежать можно было уже отсюда. Кривоногий оставил его возле задней дверцы милицейской машины и пошел за ручкой, чтобы отпереть автокамеру. Ручки в кабине почему‑то не оказалось, открывали плоскогубцами. Но едва полковник сел за решетку, все стало ясно. Ручка лежала на полу камеры — подложили, чтобы он мог отворить дверцу изнутри. Арчеладзе поднял ее и сунул в карман. Вероятно, конвоиры рассчитывали, что он сбежит где‑нибудь под светофором, потому что после каждой остановки кривоногий оглядывался назад, проверяя, на месте ли задержанный. Надо было их вымотать, заставить предпринять что‑то более надежное для его набега. Скоро они придумали причину — начали изображать, что барахлит двигатель. После того как он несколько раз заглох на ходу, водитель свернул в какой‑то переулок и поднял капот. Через минуту к нему выбрался и кривоногий. Это уже было кое‑что! Полковник осторожно открыл дверцу, спустился на землю. Час был поздний, переулок довольно глухой какие‑то промышленные корпуса за железной решеткой... конвоиры поковырялись в моторе, после чего водитель залез в кабину, взвизгнул стартер. Кривоногий стоял боком к полковнику, заглядывал под капот, автомат висел на ременной петле на правом плече, из‑за спины торчал рожок. Бронежилет на нем был нового образца — закрывал шею стоячим воротом — и все‑таки имел одно уязвимое место — подмышку. Водитель запустил двигатель, и в тот же миг полковник ударил кривоногого острым концом ручки. Под мышкой у того чавкнуло. Арчеладзе сорвал с него автомат, повалил на землю и тут же заскочил в кабину — водитель ничего не понял, вытаращил глаза и даже не сделал движения рукой к белой картонотвердой кобуре. Полковник ударил его стволом по горлу, разоружил и, как куль, вытолкнул из машины. Двигатель уже работал, но видимость заслонял поднятый капот. Арчеладзе выскочил и чуть не запнулся о водителя, который хрипел и ползал по асфальту. Кривоногий лежал на боку на другой стороне, зажав рану под мышкой. Полковник закрыл капот и ощутил желание пристрелить обоих. Москва давно привыкла к стрельбе по ночам, к тому же в переулке не было жилых домов, но рядом была решетка высокого забора, напоминающая ту, на окнах поста ГАИ. Он нашарил в кармане бронежилета кривоногого наручники, подтащил его к изгороди, затем пинками пригнал туда же водителя. Пристегнул обоих к решетке, отыскал ключ от наручников в том же кармане и зашвырнул его через забор.

Двигатель оказался исправным; полковник ехал назад, включив синий «попугай» на крыше, под красные огни светофоров. Перед постом ГАИ он выбрал место пониже и съехал с дорожного полотна под откос, сорвал и выбросил крышку трамблера вместе с проводами и бегунком. Поймал себя на мысли, что хочется поджечь машину...

На посту ГАИ ужинали после трудов праведных. Без бронежилетов, в синих форменных куртках и рубашках — расслабились после операции. Капитолины не было видно... «Волга» Арчеладзе стояла, уткнувшись бампером в стену. Полковник распахнул ногой дверь и дал длинную очередь по столу. Брызнули стеклом бутылки, полетели консервные банки и, кажется, зацепило одного в ногу — покатился по полу.

— К стене! — рявкнул Арчеладзе и ударил поверх голов — запели пули, срикошетив от железобетонных перекрытий. Несколько секунд они ничего не соображали от шока — никогда не были на боевых операциях и крутые схватки видели лишь на экране. После третьей очереди старшина первым пришел в себя и, превозмогая ужас, попятился к стене, за ним пошел второй, третий, раненный, сидел на полу и оловянными глазами пялился на кровь, струей бьющую из бедра.

Полковник разрядил автоматы, распихав магазины по карманам, собрал пистолеты из амуниции, висящей на стене, и, наткнувшись на наручники, выложил их на стол.

— Старшина, пристегивай их к решеткам! — приказал он.

Тот соображал плохо, на белом лице блуждала какая‑то удивленная улыбка. Кое‑как до него дошло, что требуется. Он приковал наручниками своих товарищей, а потом и себя.

— Где женщина? — спросил полковник.

Старшина машинально глянул на лестницу. Арчеладзе взбежал по ступеням, Капитолина сидела на полу, безумно зажав голову руками.

— Что с тобой? — спросил он, пытаясь поднять на ноги. — Это я! Видишь? Что?.. Что они сделали?

— Ненавижу, — выдавила она. — Отойдите от меня, ненавижу!

— Капа, это я! Узнаешь? Ну? — Полковник потряс безвольные плечи. — Открой глаза, посмотри!

Она не видела с открытыми глазами...

Полковник обнял ее, прижал голову к плечу, но Капитолина высвободилась.

— Ненавижу! Всех ненавижу! И тебя!!..

У него захватило дыхание, будто снова ударили в солнечное сплетение...

В стеклянном фонаре второго этажа поста отражались огни города, мимо бесконечно наплывали и уносились фары автомобилей. Все чувства — нежность, желание счастья, бесконечная радость одиночества вдвоем, очарование замкнутого мира, — все осталось там, на сеновале. Сюда нельзя было выносить никаких чувств...

— Нам нужно уходить, — тихо сказал он. — Оставаться нельзя.

— Убей их, — вдруг попросила она. — Или дай мне!

— Что они сделали с тобой?

— Ничего... Но я хочу убить их!

— Пойдем! — Он взял ее за руку, свел вниз. — Кого ты хочешь убить?

Все трое были белее стены. Полковник вложил в руки Капитолины автомат, снял с предохранителя. Она повела стволом: остановилась на одном, другом, третьем.

— Этого! — указала на старшину.

— Стреляй!

— Я ничего не сделал! — забормотал тот. — Я не трогал ее! Эй, я же не прикасался к тебе!.. Не стреляй! Не стреляй! Ты — женщина!

Капитолина подняла автомат — старшина заорал дурниной, закрылся рукой...

Через несколько секунд она бросила автомат на пол.

— Не могу... Он трус, не могу... — и бегом выскочила на улицу.

Полковник собрал все оружие, разбил телефон и две радиостанции.

— Ключи от «Волги», — протянул руку к старшине. Он был невменяем, глаза блуждали, и та странная, удивленная улыбка превратилась в тихий, счастливый смех. Безумный, он стал походить на человека... Полковник обшарил его карманы, достал ключи и вышел на улицу. Капитолина плакала, прислонясь к стене. Он взял ее за руку и повел к машине, усадил, однако она вытерла лицо рукавом армейской куртки и сказала со всхлипом:

— Там у одного... течет кровь. Надо наложить жгут.

— Хорошо, сиди здесь, — попросил полковник, сбрасывая оружие на заднее сиденье. — Я сейчас.

Он вернулся в помещение поста, оторвал от телефона трубку со шнуром и перекрутил бедро раненому. И вдруг услышал из его белых губ:

— Спасибо...

— Благодари Бога! — выдохнул полковник. — И эту женщину...

* * *

Перед въездными воротами своего дома он снова вспомнил о документах, однако омоновцы узнали машину полковника, пропустили без звука, да еще и откозыряли. Арчеладзе загнал машину на стоянку, распихал автоматы под сиденья и взял Капитолину под руку.

— Теперь это будет твой дом.

Она послушно дошла до двери квартиры и там словно опомнилась.

— А ты спросил меня? Спросил, хочу ли я в твой дом?

— Прости, — вымолвил полковник и отворил дверь. — Останься сегодня здесь. Я не могу отпустить тебя сегодня.

Капитолина перешагнула порог его дома. Лежа на сеновале, он мечтал, как все это случится, и представлялся праздник — с цветами, шампанским и музыкой.

Но мечты остались под сеном...

Полковник уложил Капитолину в свою постель, закрыл двери спальни и включил телефон спецсвязи. Дежурный отозвался немедленно.

— Поздравляю вас, товарищ генерал! — весело сказал он.

— Что за шутки? — оборвал полковник. — Докладывай обстановку!

— Докладываю! Передо мной лежит копия приказа о присвоении очередных воинских званий старшему офицерскому составу...

Это была действительно шутка, но не дежурного помощника, а Комиссара, ибо присвоение званий в отделе осуществлялось через непосредственного начальника. Он таким образом полностью обезопасил себя, отвел всякие подозрения: никто не может даже подумать, что Комиссар находится в состоянии войны с Арчеладзе...

И доказать это «папе» станет невероятно трудно.

— Достаточно! — оборвал его полковник. — Меня интересуют прошедшие сутки.

— Теперь плохие новости, товарищ генерал, — тусклым голосом сообщил дежурный. — Я принял смену с информацией, что похищен некто Зямщиц...

— Что?! — взревел Арчеладзе. — Как это — похищен?

— Это было не в мою смену, — стал оправдываться дежурный. — Майор Моховиков дежурил. Проверил по всем оперразработкам — такой фамилии нет. Ну и списал информацию... А я вспомнил, вы при мне давали распоряжение Воробьеву. Установил: Зямщиц в самом деле похищен во время прогулки с врачом возле своего дома по переулку Безбожному, дом шестнадцать. Похитители действовали профессионально и дерзко. Негласная охрана мер принять не смогла...

— Кто похитил? Установили?

— Так точно, товарищ генерал. Зямщица втолкнули в «Москвич» вишневого цвета, госномер 19‑90...

— Вишневого цвета?

— Вишневого, товарищ генерал! Проверили госномер — значится частный грузовой автомобиль «ГАЗ‑53»...

— Можешь не продолжать! — прервал полковник. — Разумеется, ни Зямщица, ни «Москвича» не нашли.

— Нет, товарищ генерал, но приняли меры к розыску.

— Ну, что еще, вываливай!

Дежурный сделал паузу — перебирал бумажки на столе.

— Из органов МВД поступило сообщение, что вчера около трех часов семи минут совершено разбойное нападение на фирму «Валькирия». Она занимается поиском каких‑то кладов, поэтому информация пришла к нам...

— Что за разбойники были — тоже ничего не известно? — спросил полковник.

— Никак нет, товарищ генерал, — отчеканил дежурный. — МВД предполагает мафиозные разборки между конкурентами.

— Подробности доложишь утром. Что еще?

— Есть одна обширная информация по ведомству Воробьева. Наблюдение и литерные мероприятия по дому номер семь на улице Рокотова...

— Что там, только короче!

— Опять вишневый «Москвич», товарищ генерал.

Арчеладзе ударил кулаком по тумбочке, так что подпрыгнул телефон спецсвязи. Но спросил сдержанно:

— Кого похитили?

— Похищения, как такового, не было, но произошли странные вещи, — сообщил дежурный. — Объект появился там вчера рано утром, а поздно вечером во дворе дома стала танцевать голая женщина...

— Ты трезвый сегодня? — спросил полковник.

— Так точно! Не я же принимал информацию — майор Моховиков!

— Ну и дальше?

— Объект вышел к этой женщине, заговорил с ней — фотосъемка имеется, — излагал дежурный донесение. — Затем откуда‑то появился вишневый «Москвич», въехал на детскую площадку. Женщина села в машину и уехала. А объект рано утром на «Жигулях» белого цвета выехал в гостиницу «Москва», снял апартаменты, которые накануне сдал, и оттуда бесследно исчез. Наш оперативник сейчас там работает...

— А вишневый «Москвич» был возле гостиницы? — спросил полковник.

— Он и сейчас там стоит. Я распорядился установить наблюдение.

— Немедленно пошли туда двоих из опергруппы, — распорядился полковник. — Пусть обшарят этого «вишневого»!.. Важны все детали и мелочи! Досконально! По полной форме!

— Есть, товарищ генерал!

— Объявятся Воробьев с Нигреем — срочно ко мне домой!

— Понял!

Дорого обходился сон на сеновале! Пока Арчеладзе собирал опята, «вишневый» рвал «белые грибы»! Да какие грибы!.. В чью же корзину он их складывает? Его интересует только то, что касается золотого значка НСДАП, в других делах он пока никак не проявлялся. А «золото Бормана» — увлечение Комиссара...

Полковник вспомнил учебную гранату, заброшенную ему в салон, и сегодняшние события на посту ГАИ: все становилось понятным. Сначала Комиссар таким оригинальным способом предупредил Арчеладзе, чтобы не совался в чужие дела, а за неповиновение отомстил ему унижением и позором. Правда, последнее ему не удалось, и через несколько часов генералу доложат, что произошло со «спецподразделением»... Но «вишневый» оставался неуловимым и безнаказанным! А работать он мог только на Комиссара! И поэтому подлежал наказанию, как и эта банда садистов на посту ГАИ...

Ненавистный телефон спецсвязи вдруг заверещал, как варан под ногой. Полковник молча снял трубку.

— Товарищ генерал, простите... С этим «вишневым» сбился с толку. По вашему поручению найден и задержан некто Носырев Олег Семенович.

— Кто это? — не понял Арчеладзе.

— В справке написано — парапсихолог...

— Ах, парапсихолог, — без интереса проронил полковник. — Пусть сидит до утра.

Его уже нельзя было обрадовать этим сумасшедшим провидцем, лекарем и еще черт знает кем. «Вишневый» унижал его и как личность, и как профессионала. Однако напоминание о парапсихологе подтолкнуло его совершить обрядовое действие, о котором он тоже мечтал на сеновале. Полковник на всякий случай заперся в ванной комнате и достал старый бритвенный прибор.

Но снова не получилось, как мечталось: лезвие «Нева» напоминало ему больного Зямщица, ко всему прочему, он разучился бриться и сразу же порезался. Кое‑как, без всякого удовольствия, полковник смахнул молодую, мягкую щетину с лица, растер его одеколоном. Под ладонями почему‑то не ощущалась еще жесткость мужского подбородка: возможно, волос еще был тонок и слаб, а возможно, «Нева» и впрямь брила лучше, чем «Жилет».

Полковник постелил себе на диване в зале и, перед тем как лечь, заглянул в спальню к Капитолине. Она не спала — в сумерках влажно блестели ее большие темные глаза. Она не шевельнулась, даже когда он подошел и сел на постель, положил руку на голову, погладил волосы:

— Постарайся заснуть...

— Не могу... Закрою глаза — стоят эти подонки.

— Подумай о чем‑нибудь хорошем... Помнишь, как мы прятались на сеновале?

— В этом мире нигде не спрячешься...

— В моем доме ты в полной безопасности. Никому не позволю обидеть тебя.