Горин С. А. 8 страница

Толстой пишет: <не было никакой вероятности, чтобы она могла понять эту сложную фразу>. Но все же - по роману - и Кита, и Левин поняли друг друга отлично. Может ли такое случиться? Допустим, что в состоянии обоюдной влюбленности молодые люда настроены на одну и ту же тем)' объяснения и исходят из одного и того же эпизода размолвки в прошлом, т. е. у них сформирована сильная общая установка. В эксперименте, разумеется, такой установки не создашь. Но, может быть, можно создать хотя бы нестойкую (временную) установку в связи с общими интересами? Большой группе студентов была зачитана интересная для них информация о поведении дельфинов и китов, об их интеллектуальных способностях. Затем эта информация живо обсуждалась в течение 15-20 минут. Такого рода беседы проходили в течение последующих четырех дней - обсуждались рефераты студентов по соответствующей научно-популярной литературе; на пятый день экспериментатор, заключая тему, предложил <отвлечься>, раздал карточки с рядами инициальных букв зашифрованных слов предложений. Задача студентам - возможно быстрее расшифровать сообщения. Результаты опыта получились такими:

ШИФР СОДЕРЖАНИЕ ВЕРНЫХ ОТВЕТОВ ВРЕМЯ

к,т(В),д,м, Как ты (Вы) думаете, мо-21 2 мин д, н, г? гут дельфины научиться говорить?

к, т (В), д, о. Как ты (Вы) думаете, об-19 3 мин д, и? ладают дельфины интеллектом?

к, т, з? Как тебя зовут? - 8 мин.

к, и, д? Как идут дела? - 8 мин.

Показательно и то, что последние два шифра имели в вид)' простые вопросы, но испытуемые интерпретировали их согласно созданной предварительной установки: <Киты тоже...>. <Киты или дельфины...>

Не сформировалась задуманная установка только у 9 студентов из 40, а еще 10 не смогли, хотя и <думали о дельфинах>, дать связные расшифровки. Значит, можно создать условия, в чем-то аналогичные эпизоду Л. Толстого.

Но и без специальных опытов всем известен <феномен понимания с полуслова>: он проявляется, когда участники диалога хорошо знают друг друга (и точки зрения, и тема беседы хорошо известны) или когда говорящий <выдает штампы>, говорит банальности. Если кто-то, скажем, нравоучительно начинает: <Жизнь - это вещь, понимаешь...>, то слушатель может сам завершить фразу: <...вещь непростая> или <...тебе не шаляй-валяй>. Многие.тихие детективы (фильмы или проза) построены так примитивно, что развитие сюжета легко предвосхищается. Только искусный сюжет может создать <эффект обманутого ожидания>: читатель антиципировал немедленную поимку и наказание преступника, а тот вдруг всех обхитрил и скрылся...

Мы уже обращали внимание на роль названий литературных произведений в организации их восприятия. Одни из них более или менее подробны и помогают строить по тексту достоверные гипотезы. Например, <О том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никофоровичем>. Или: <Депутат, или Повесть о том, как у Дездеонова 25 рублей пропало> (шуточный рассказ А. П. Чехов). Но есть и заголовки, которые называют <малоориентирую-щими> (в отличие от <ориентирующих>). Например, название повести Чехова <Степь> почти ничего не сообщает читателю заранее. Есть названия и <дезориентирующие>: <Злоумышленник> (прочитав его, читатель Чехова может выдвинуть гипотезу о том, что будет рассказано о закоренелом преступнике, а не о темноватом мужичке, отвинчивающем гайки с рельсов на грузила), <Хирургия>, <Короли и капуста> (это название для сборника рассказов американский писатель О. Генри специально выдумал - по принципу: <Потому что ни в одном из рассказов нет ни королей, ни капусты>).

До сих пор мы говорили о прогнозировании при рецепции (восприятии речи). А прогнозируется ли собственная речь говорящего (пишущего)? Знакомый нам уже Н. И. Жинкин считал, что <без прогнозирования собственной речи - по ее основному содержанию - никакого связного и осмысленного высказывания быть не может>. Но, глубоко уважая ученого, давайте все же обратимся к опыту, к наблюдениям нашим собственным.

Хорошо известно, что младший школьник с большим трудом осваивает искусство составления плана изложения услышанного или прочитанного. Частенько такие трудности испытывают и

старшие дети, и совсем уж взрослые. Получается это так потому, что без привычки к предварительному обдумыванию (а привычка должна быть сформирована упражнениями, собственным опытом) общий замысел высказывания планируется на очень небольшую <дистанцию глубины>: грубо говоря - <начну писать (говорить) с первых попавшихся слов, а там - как получится>. Вот, например, письмо одного первоклассника: <Дорогие бабушка и дедушка! Я живу нормально. Я учусь нормально. Я нарисовал кота Тимку. Больше писать нечего. Витя>.

Можно легко себе представить, что и это письмо Вите удалось написать с трудом и что начало письма и иные <темы> ему подсказывали папа и мама. И что радость по поводу завершения непривычного дела была несомненной... А как пишут взрослые специалисты - политики, публицисты, ученые, писатели? У большинства из них есть хорошо развитое умение составлять подробный план будущей статьи, речи или доклада. Потом план превращается в конспект, обрастая деталями и подробностями. Уж потом составляется окончательный текст. Но, например, хорошо известно, с каким количеством черновых вариантов писал свои творения Л. Н. Толстой, который даже в типографские гранки продолжал вносить изменения и дополнения. А вот что писал о своем творческом процессе А. С. Пушкин в <Осени> (1833):

Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, Излиться, наконец, свободным проявленьем - И тут ко мне идет незримый рой гостей, Знакомцы давние, плоды мечты моей. И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо - к бумаге, Минута - и стихи свободно потекут.

Многие запоминают здесь только последнюю строчку, которую охотно потом цитируют - вот как легко писал Пушкин.

Но черновые наброски и бесчисленные переделки в рукописях гениального поэта, да и текст самой <Осени> свидетельствуют о другом. Нахлынувший в минуту лирического волнения рой мыслей и образов - это ведь <знакомцы давние> (он давно обдумывал будущие строфы), слова нащупываются <как во сне>, неотчетливые, а <минута> - это уже завершающий момент творчества. В соответствии с нашей темой мы должны интерпретировать ска-101

занное Пушкиным как длительный и мучительный процесс перехода от диффузной первоначально смыслово-образной программы к конкретному вербальному ее воплощению. И великий поэт А. Фет тоже хорошо изобразил этот процесс, начинающийся с предвосхищения будущих строк:

Рассказать, что отовсюду На меня весельем веет, Что не знаю сом, что буду Петь - но только песня зреет.

Вот еще свидетельство В. Маяковского о его творческом труде (это отрывок из статьи <Как делать стихи>): <Я хожу, размахивая руками и мыча..., то укорачиваю шаг, чтобы не мешать мычанию, то помычиваю быстрее в такт шагам. Так обстругивается и оформляется ритм - основа всякой поэтической вещи, проходящей через нее гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытаскивать отдельные слова. Первым чаще всего выявляется главное слово - главное слово, характеризующее смысл стиха... Остальные слова приходят и вставляются в зависимости от главного. > Не надо думать, что <главное слово - это обязательно один из главных членов предложения (подлежащее или сказуемое). Как раз пример В. Маяковского (в той же статье) касается образного словосочетания <единственную ногу> (прямое дополнение), которое было записано поэтом второпях ночью обгоревшей спичкой. Это был <главный образ> в строфе: <Тело твое буду беречь и любить,/ Как солдат, обрубленный войною/ Ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу>.

Читателю предлагается в заключение сравнить высказывание Маяковского и стихи Пушкина, приведенные выше, со стихотворением Анны Ахматовой:

Бывает так: какая-то истома; В yutax не умолкает бой часов; Вдали раскат стихающего грома, Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны, Сужается какой-то тайный круг, Но в этой бездне шепотов и звонов Встает один, все победивший звук. Так вкруг него непоправимо тихо, Что слышно, как в лесу растет трава,

Как по земле идет с котомкой лихо... Но вот уже послышались слова И легких рифм сигнальные звоночки, - Тогда я начинаю понимать, И просто продиктованные строчки Ложатся в белоснежную тетрадь.

§6 Экспериментальное изучение проблемы <язык - мышление>

Априорно, т. е. без особых доказательств ясно, что язык и мышление связаны друг с дротом. Но совершенно не очевиден характер этой связи: то ли мышление сначала формируется в психическом аппарате человека, а потом <соединяется> с возникшим языком, то ли, наоборот, возникающий язык становится базой для развития мышления. А, может быть, они формируются одновременно, стихийно влияя друг на друга? И еще: в каком виде существует наш естественный язык в сером веществе нашего мозга? Ясно ведь, что трудно себе представить, чтобы в этом самом сером веществе хранился наш лексикон в том виде, в каком мы его видим под книжной обложкой, упорядоченный по алфавиту. Но если не так, то как? И в каком виде хранятся в нашей памяти правила грамматики? Не может быть, что именно так, как в грамматическом справочнике!

Наблюдения за детской речью свидетельствуют, что за 3-5 лет сознательной жизни нормальный ребенок может усвоить - без всяких учебников и квалифицированных учителей, без помощи лингафонных кабинетов и т. п.- любой язык в его основных системных характеристиках. В то же время, как известно, взрослый и целеустремленный молодой человек на факультете иностранных языков (а ранее - много лет в школе) должен упорно ежедневно учиться под руководством специально обученных преподавателей и специальных средств, чтобы за 4-5 лет достичь желанной цели. Но даже отличник-выпускник специального факультета не всегда обнаруживает то чувство языка, ту безошибочную способность ориентироваться в его хитросплетениях, как это делает пятилетний ребенок, освоивший свой родной язык. Почему? Надо честно сказать, что здесь не все до конца выяснено учеными, главные открытия - впереди.

Мы уже знаем из вводной главы, что определенный уровень мышления, наблюдаемый у необученных языку глухонемых и слепоглухонемых, достигается явно без помощи языка. Но обратимся к человеческой деятельности, свободной от дефектов речи. Прочитаем в одном из рассказов С. Довлатова: < - Ты читала мой рассказ <Судьба>? - Конечно, ведь я же набирала его для альманаха <Перепутье>. Тогда я задаю еще один вопрос: - А что сейчас набираешь? - Булгакова для <Ардиса>. - Почему же ты не смеешься? - Потому что я набираю совершенно автоматически. >

Неужели это возможно - совершенно автоматически производить набор текста, не вникая в его содержание? Если - да, то работа наборщика или машинистки представляется совершенно особым видом деятельности: внешне эта работа как будто бы вер-бальна, т. е. имеет место обработка текста (причем дважды - считывание с рукописи и репродукция его же литерами на клавишах), а мышление в этом процессе участия не принимает. Где же обязательная связь того и другого?..

Проведен большой многосерийный эксперимент с машинистками и наборщиками. Уже предварительные наблюдения показали, что опытные наборщики и машинистки умудряются во время работы перебрасываться друг с другом репликами (без отрыва от работы), слушать радиопередачи (не музыкальные, а <разговорные>). В специальных условиях было проверено, что понимание речи соседа или текста радиопередач производится, действительно, не в <зазорах>, не в кратких перерывах между набором или печатанием, а именно параллельно с ними. Однако ученые нашли способ сделать такую работу затруднительной и даже невозможной: предлагалось перепечатать (или набрать) текст, который был специально деформирован грамматически - как синтаксически, так и морфологически. Вот пример предложения из такого текста: <Многая из такое и позже также или или вот из латуни муравьиные сапога пошел скоро потому что он стала совсемоч-ки белая>. Такого рода текст никто не смог перепечатать (набрать), не отвлекшись от текстов разговоров или от текста радиопередач. Нет, не в бессмыслице дело. С хорошей скоростью перепечатывался не менее бессмысленный текст (без отрыва от посторонних разговоров): <Многое из такого в данный момент и позже муравьи в латунных сапожках обнаруживали неоднократно; при этом они становились совсем белыми>.

Значит, помехой наборщикам служила не семантика текста, который они обрабатывали, а его поверхностная вербальная структура, которая была нарушена. Значит, женщина из рассказа С. Довлатова совершенно честно рассказала о том, что она с текстом работает <совершенно автоматически>. Да и вспомним, какие разнообразные (не только по жанрам, но и по специальностям) тексты приходится перепечатывать (набирать): от протоколов общих собраний до монографий узких специалистов. Понимание текста здесь не только невозможно, но и нецелесообразно; оно бы - при вникании в смысл - только тормозило работу.

В конце 70-х годов в разных вузах нашей страны был проведен массовый эксперимент со студентами на лекциях по языкознанию. Лекторы, сговорившись предварительно межцу собой, вставили в конспекты своих лекций несколько фрагментов, которые надо было продиктовать студентам для точной записи. Один фрагмент был такой: ((На одном из Антильских островов была в прошлом году обнаружена популяция птиц, которые переговаривались друг с другом при помощи азбуки Морзе, а в свободное время умели приготовлять вкусное печенье по рецептам кулинарных книг>. И что же? Подавляющее большинство первокурсников, не привыкших к осмысленной записи лекций, старательно зафиксировало в своих тетрадях этот формально правильный текст. И только перечитав его по просьбе лектора, аудитория дружно рассмеялась и сконфузилась.

Итак, в определенных условиях мысль и языковой конструкт могут <сосуществовать> без всякой связи.

В особом эксперименте большой группе испытуемых через наушники передавались одни тексты, а синхронно через зрительный канал надо было одновременно обрабатывать тексты того же объема, но совершенно другого содержания. Каковы же результаты? Ведь после опыта испытуемые должны были пересказать и текст, предъявленный на слух, и тот, что предъявлялся зрительно. Ситуация напоминала миф, будто Гай Юлий Цезарь умел одновременно читать, слушать донесения, да еще и диктовать что-то своему писцу. <Феномен Цезаря> не подтвердился ни в какой мере: либо испытуемые сосредоточивались на читаемом ими тексте (и тогда хорошо его пересказывали), либо на тексте через наушники (и хорошо пересказывали его). Параллельные тексты никто пересказать не мог, даже тему назвать затруднялись. Типичный отчет

испьпуемого: <Сначала как будто удавалось читать и слушать одновременно. Но после всего один текст рассыпался, не остался в памяти>. Те же, кто во что бы то ни стало, следя за собой, пытались усвоить содержание обоих текстов, не запомнили ни одного. Думается, что понять результат можно так: участки коры, ответственные за слуховое и зрительное восприятия (они находятся в разных местах мозга) работали нормально и свои задачи выполняли исправно. Но ведь зрительные и слуховые сигналы без задержек поступали в общий центр семантической (смысловой) обработки информации. И здесь-то произошла интерференция (взаимное наложение, смешение) результатов мозгового декодирования сигналов одной и той же природы (речевой). Внутримоз-говые аналоги словесных и словосочетательных значений потеряли свою четкость, помешали <расшифровке> текстовых разно-смысловых и разнооформленных материалов. Скорее всего, <феномена Цезаря> не существует, а миф о нем замаскировал способность знаменитого императора распределять свое внимание к текстам во временных <зазорах> между их исполнением.

Но нам надо от описанной части эксперимента перейти к его второй части. А она проходила иначе: через наушники, как и прежде, передавались подобные тексты, а для зрительного предъявления был избран совсем другой материал - серия рисунков X. Бидструпа (по 6 в каждой серии). Каждая серия представляла собой своеобразный <рисунчатый> рассказ о каком-либо событии. Понять смысл серии можно было только последовательно переходя от одного рисунка к другому. Время было выверено так, что текст на СЛУХ мог быть нормально усвоен за тот же промежуток, что и серия рисунков. Каков же результат? Совсем не тот, что при обработке двух вербальных текстов - и поданный на слух пересказывался без потерь, и серия рисунков описывалась верно. По-чему'? Да потому что образное содержание рисунков практически почти не надо перекодировать в аппарате мозга, а вербальный текст надо было все равно расшифровывать в центре обработки смыслов: пока он расшифровывался, рисунок уже был усвоен.

Эксперимент показывает, что: а) национально-языковой материал понимается нами только потому, что он должен сначала пройти перекодировку в особый код мозга, ответственный за построение смысла. Он, этот код, в процессе своего функционирования, и есть информационная система, которую мы называем

<мышлением>. Этот код не зависит от специфики национального языка, он универсален и надъязыков. Мы уже говорили о том, что талантливый отечественный психолог Николай Иванович Жин-кин назвал его УПК - универсально-предметным кодом, в котором строятся все наши образные представления и схемы связи (смыслы) и б) рисунок (картина, реально наблюдаемая ситуация в жизни, шахматная позиция, чертеж конструкции, которые мы знаем) - все это зависит от знаний смысла, а не от знаний языка. Все это по своей сущности либо совпадает, либо близко к единицам и сочетаниям единиц УПК. Поэтому рисунок понимают представители практически любых языков, если они знают соответствующие общекулыурные объекты, представляющие приблизительно один и тот же уровень цивилизации, а не некие этноспе-цифические символы.

Поскольку и понимание языковых текстов и серии рисунков являются безусловно осмысленными, т. е. мыслительными процессами, то опыт показывает, что один из этих процессов (чтение) безусловно осуществляется - по крайней мере на изначальном этапе восприятия - на базе соответствующего национального языка, а другой (восприятие рисунков) - обходится без вмешательства языка, представляет собой невербальный процесс. Что касается способности перерабатывать поверхностную структуру текста без проникновения в смысл читаемого и печатаемого (набираемого), то эта способность реальна, даже профессиональна для известной группы лиц. Реализация же этой способности свидетельствует о том, что связь между процессом мышления и вербализацией поверхностной структуры текста может быть явно нулевой, отсутствующей.

В середине 60-х годов известный психолог А. Н. Соколов с сотрудниками провел огромную по объему и весьма важную серию опытов для выяснения главного вопроса психологии речи - о взамозависимости мышления и языка. Психологи решили конкретно выяснить, является ли национальный язык <базальным компонентом> мыслительного процесса. Для этого многочисленным испытуемым с разными родными языками давались различные задания, решения которых безусловно требовало осмысления, исключало автоматизм. Одна серия заданий была безусловно связана с операциями на языке: чтение незнакомого текста, мысленное воспроизведение известного стихотворения и т. п. Другая

серия заданий (лабиринтные задачи, сборка целостного изображения из фрагментов, шашечные и шахматные задачи, исследование рисунков с аналогичными деталями и пр.) прямой опоры на язык не предусматривала. Все испытуемые были оснащены на языке, на губах, на надгортаннике специальными датчиками, импульсы от которых записывались точными приборами. Специфические рисунки от самописцев, похожие на осциллограммы, назывались <электромиограммами> (ЭМГ). Так вот, ЭМГ были получены от всех испытуемых без исключения, т. е. было практически доказано, что в любой из моментов решения любой мыслительной задачи органы артикуляции находились в движении, проявляли свою скрытую от глаз и уха активность (скрытая активность называется <латентной>). Был сделан вывод: латентная активность органов артикуляции в моменты решения мыслительных задач свидетельствует о том, что <национальный язык является базальным компонентом мышления>. Что, как говорится, и требовалось доказать.

А теперь обратимся к вопросам, которые были заданы после представления результатов опытов, и к ответам, которые были на них даны:

1. Снимались ли ЭМГ с каких-нибудь домашних животных? Ведь если бы с них снимались ЭМГ, и последние показали бы схожие или идентичные латентные движения, то стало бы ясно, что ЭМГ фиксируют не <латентную артикуляцию>, связанную с национальным языком, а нечто совсем другое!

Ответ на этот вопрос был отрицательным: ЭМГ с животных не снимали.

2. Известно, что дети (и не только они) в моменты рисования, вышивания, преодоления каких-либо препятствий высовывают язык, поджимают губы и т. п. Закрашивание фигуры цветным карандашом и подобные задания не требуют особых размышлений, но обнаруживают особую активность органов артикуляции. Но известно и то, что наши органы артикуляции изначально и поныне выполняют и неязыковые функции (при еде, при откусывают нитки и т. п.). Можно ли утверждать, что такого рода активность есть именно артикуляция (скрытая речь), а не иной тип активности, с речью не связанный?

Четкого ответа на этот вопрос дано не было. хотя он был признан интересным.

3. Нашли ли экспериментаторы, сличая друг с другом ЭМГ от разных испытуемых, общие фрагменты в тех ЭМГ, которые были разноязычными? Случалось ли в эксперименте так, что носители одного и того же языка мысленно воспроизводили одно и то же стихотворение? Если да, то отличались ли ЭМГ от них от таковых, взятых от иноязычных?

На этот вопрос был дан такой ответ: многие ЭМГ обнаруживали между собой сходные фрагменты и несходные фрагменты. Но идентифицировать по ним общие или несходные языки не удавалось.

На наш взгляд, безусловно добросовестные опыты не доказали того, на что рассчитывали экспериментаторы.

Еще одно соображение в связи с рассматриваемой темой и результатами другого опыта.

Известна максимальная скорость латентных микродвижений органов артикуляции; эти движения, естественно, соответствуют способности произносить некоторый текст на данном национальном языке, но, в отличие от артикуляции речи вслух, латентные движения более кратковременны. Их скорость примерно втрое выше скорости артикулирования звуковой речи. Если последняя производится со скоростью 8 слогов в секунду, то максимальная латентная артикуляция осуществляется, следовательно, с максимальной скоростью 24 слога в секунду. Легко организовать следующий опыт. Раздать, скажем, десяти испытуемым по одной репродукции с сюжетной картины, ранее испытуемым не известной. По сигналу ведущего опыт, испытуемые переворачивают репродукцию <лицом вверх> и в течение 2-х секунд рассматривают ее. После этого картинки переворачиваются тыльной стороной вверх, а испытуемые описывают увиденное на специально заготовленных листках. Согласно инструкции, им надо максимально лаконично описать увиденное на картинках, перечисляя предметы, их взаимное расположение и цвет (размер), а также самым кратким образом сформулировать смысл изображения. Затем листки собираются ведущим опыт, а написанные тексты дополнительно сокращаются: все слова по возможности заменяются на наиболее краткие синонимы, убираются избыточные слова и словосочетания; например, вместо <изображенная ваза> - <ваза>. Вычеркиваются и заголовки, формулировки смысла, нужные только для того, чтобы ведущий понял, что содержание ре-109

проекции усвоено верно. В оставшемся тексте подсчитываем число слогов. Допустим, что оно равно (так было в реальных опытах) в среднем 250. Отнимаем от этого числа 100, учитывая, что образ увиденного некоторое время остается в оперативной памяти испытуемых (явление эйдетизма) уже после конца предъявленной картинки. Оставшееся число (150) делим на максимальную скорость латентной артикуляции, т. е. на 24 слога в се-кунд)'. Получаем около 6 (секунд). Но ведь картинка осмыслялась за время втрое меньше. Отсюда делаем вывод, что при осмыслении картинки не нужна была латентная артикуляция, т. е. не было языковых операций.

А ведь мы сознательно указали завышенную скорость латентных артикуляционных движений: реально они не втрое, а только

вдвое превышают скорость артикуляции в потоке звуковой речи... Тем менее обосновано утверждение, что всякое осмысление требует языковой базы.

Что касается мнения, что внутренняя речь (понимаемая как внутреннее проговаривание) является сравнительно с внешней <свернутой> до такой степени, что якобы слову средней величины соответствует только один краткий слог, а тексту - только группа таких слогов, то - будь это так - нет никакого права считать такое <свернутое нечто> какой-то единицей национального языка. Судите сами: разве ряд артикулом типа <жевамвседобнамнолет> отражает структурно-языковые особенности предложения русского языка <Желаем вам всего доброго на много лет>? Да нет же! Скорее всего, этот ряд похож на высказывание на одном из ин-корпорирующих языков вроде чукотского.

Полагаем, что на этом можно завершить рассмотрение вопроса о характере связи процессов мышления с процессами реализации языка в речи. И сделать вывод: нормально человек мыслит, когда говорит о чем-то. Но это не значит, что человек, мысля, обязательно при этом еще и <скрытно говорит>. Поэтому Н. И. Жинкин утверждал, что <человек мыслит не на каком-либо национальном языке, а средствами универсально-предметного кода мозга, кода с надъязыковыми свойствами>.

ЯЗЫК - ЧЕЛОВЕК - ОБЩЕСТВО

§1 Понятие <языковая личность>

До сих пор мы вели речь о речевой деятельности вообще, имея в виду некоторого усредненного носителя языка. Такое обобщение позволяет выявить универсальные законы порождения, восприятия и понимания речи, которым подчиняются все говорящие. Однако люди отличаются друг от друга, и в том числе - в своих речевых поступках. Родных и близких мы легко узнаем по голосу, даже когда общаемся с ними по телефону. Попытки выделить отличительные особенности речевого поведения и речевой деятельности привели к возникновению в науке нового объекта изучения - языковой личности.

Языковая личность - это человек, рассматриваемый с точки зрения его способности совершать речевые действия - порождения и понимания высказываний. Говоря о языковой личности, мы затрагиваем одну из граней личности индивида, ту, что показывает его огношение к языку и речи. Своеобразие же коммуникативных проявлений личности определяется деятельностью ее сознания, которое, как писал Л. С. Выготский, есть <частный случай социального опыта>.

Внимательно вслушиваясь в речь незнакомого собеседника, наблюдая его в разных коммуникативных ситуациях, мы можем составить портрет языковой личности. Речь человека - его визитная карточка. Она несет в себе информацию о самых различных чертах личности говорящего: о его происхождении, возрасте, профессии, образовании, интеллекте и т. д. Языковая личность проявляет себя в речевом поведении. Содержание термина <речевое поведение> шире понятия <речевая деятельность>, ибо он включает в себя и помимовольные (термин Е. Д. Поливанова) коммуникативные действия и реакции говорящего/пишущего.

Понятие <языковая личность> предполагает рассмотрение каждого носителя языка в качестве уникального объекта изучения. Однако в реальном общении мы постоянно сталкиваемся с трудностями в определении особенностей речевой манеры конкретного рядового, так сказать, человека. Подобные проблемы особенно остро встают перед криминалистами, которые по языковым ха-М

рактеристикам должны установить авторство того или иного текста. Решение вопросов автороведения оказывается делом отнюдь не простым, ибо в каждой языковой личности индивидуальное диалектически связано с коллективным, социальным.

Претендуя на языковую исключительность, люди в сходных коммуникативных ситуациях часто ведут себя поразительно одинаково. Это связано и с тем, что говорящие в каждый момент своей речевой биографии демонстрируют особенности группового речевого поведения. Носитель языка как бы фокусирует в себе черты <коллективных языковых личностей>. Он может, к примеру, одновременно выступить как языковая личность горожанина, языковая личность студента-словесника, языковая личность двадцатилетнего юноши и т. п. <Человек говорящий> предстает в виде многогранного, многопланового объекта исследования, неповторимость которого определяется уникальной комбинацией социально-психологических характеристик. Потому исследование языковой личности прежде всего нуждается в выделении оснований для классификации, в выделении типов и разновидностей речевого поведения людей.