Міністерство освіти і науки України 7 страница

– Хи хи хи как ты прямо жопой макнулся в эту гонку на шестьсот! Хи хья ха – ну и парево… Йихи‑хивер, старина Йихихивер сёдни точно много потерял!

– Келли? Я Келли говорил, хватит уже меня носом тыкать, а?

– Видал, как Шмяк эту линию сделал?

– Эй, знаешь, чё сёдни было…

– Где?

– У Кита…

– Чё?

– Баскетбол – на Лоуэлле решили отыграться –

– Счет какой?

– 63 – 64.

– Фигасебе!

– Ты бы Дзотакоса видел – ну, знаешь, брат Стива –

– В смысле – Самараса?

– Нет! – не Одиссея, паря, у которого брат в красной рубашке ходит!

– Спанеаса?

– Нет!

– А, ну да!

– Крут необычайно – лучше него в баскет никто не играет – Про него никто не говорит – (какой‑то пацанчик с тонкими ручонками, что еле из рукавов пальто видны, весит 98 фунтов, и староста класса, а иногда менеджер команды, и всего лишь четырнадцать лет ему – о нем разносятся вести по всему Лоуэллу из других районов в этот полный событий памятный субботний вечер). Мой отец стоит, смеется, оттягивается по этим смешным деткам, с нежностью оглядывается. Ища глазами меня. А я только натягиваю рубашку, в руке расческа, показываю ею Джимми Йихихиверу гитлеровские усики.

– Отличный вечер! – орет какой‑то болельщик из упакованных всем миром лоуэллских дверей. – Джимми Фокс столько не забивал никогда, сколько вы сегодня!

– Джо Гэррити, – объявляет кто‑то, и вот входит наш тренер в потертом прискорбном пальто, с печальным проблеском в гарри‑трумэновских глазах за стеклами очков, руки безнадежно упрятаны в карманы, и говорит:

– Ну что, мальчики, вы неплохо постарались, неплохо постарались… Мы набрали 55 очков… – Ему хочется сказать нам тыщу разных вещей, но он ждет, чтобы репортеры и болельщики отвалили, Джо очень скрытен насчет своей легкоатлетической команды, и своих спокойных обыденных суровых отношений с каждым из его мальчишек в отдельности и всей группой в целом. – Я рад этой победе, Джонни. Я думаю, ты в «Бостон Гарден» себе имя сделаешь еще до весны. – Полуулыбка, полушутка, пацаны смеются –

– Ух ты, тренер, спасибо, – Джонни Лайл, которого Джо особенно любит, поскольку тот парнишка ирландский и близок его сердцу. Мелис – Казаракис – Дулуоз – Сандерман – Хетка – Норберт – Марвилес – Малесник – Морин – Мараски – и семеро ирландцев Джойс Макдафф Диббик Лайл Гулдинг Магу‑айр, ему приходится иметь дело с интернациональными национальными проблемами. Мой отец, далекий от мысли подскочить к тренеру, чтобы их увидели вместе, прячется в углу с благодарной улыбкой, поскольку тайно врубается в Джо Тренера в подлинной душе его и мысленно помещает его в Городскую Ратушу и осознает, что Джо из себя представляет – и он ему нравится –

– Ага – Вот я вижу его за его старым столом – как мой Дядюшка Боб, который служил клерком на железной дороге в Nashue (Нэшуа) – пытался со всеми ладить, как только умеет – И я сам такой же – А мы не были знакомы ни с каким его братом давным‑давно в старом «Гражданине»? или то был Дауд с Мемориал‑роуд? – Уол – И подумать только, Джеки пошел и разгромил этого Neigre – ха ха ха – я его только там увидел, как сразу понял: этот для моего сына слишком быстрый, а сын взял и победил! Ха ха ха, короед, я его помню, когда ростику в нем было три фута, по полу только ползал и коробки мне толкал, игрушки мне всё приносил – куда там, два фута – Ti Pousse! – Ха ха – Слышь, а как сложен этот Neigre, весь аж лоснится – Черт, как же я рад, что мой мальчик его побил – значит, настоящий атлет – a Neigres эти все самые быстрые бегуны в мире – в джунглях Африки и посейчас носятся как угорелые за дикими кабанами с копьями – Да и на Олимпиаде видать: великие негритянские спортсмены, там этот Джесси нет не Джесси Джеймс Джесси Джоунз этот самый Джесси Оуэнз [54]как летает – международный дух всего света –

Полин ждет меня у дверей, Па подходит к ней, как только отыскивает в толпе.

– Ну ей‑богу – Полин – А я и не знал, куда ты запропастилась – Я бы к тебе сел!

– Да чего этот гадкий Джек не сказал мне. Что вы тоже тут – Эй! – Они друг друга любили, у нее для него всегда шутка наготове, у него – для нее – Глаза их сияли, когда я выскочил к ним из душа. Все светски. Провинциально, радостно, грустно; сплошной экстаз в сердце. Мы ощущали дрожь любви, хохоча и вопя в хохочущих вопящих толпах, что вываливались наружу и тусовались вокруг; субботний вечер плотен и трагичен по всей Америке от Роки‑Маунт вверх, от Сан‑Луиса по другую сторону, от Киллдира вниз, от Лоуэлла внутрь.

– Джек! Вот ты где! Папочка, – шепчет ему на ушко, – скажи этой деревне, что у нас сегодня вечером свое свидание, так что пусть тут не шибается.

– Ладно, малыша, – отвечает отец, пыхтя сигарой в напряженной актерской позе, – поглядим, устроим ли мы ему на следующей неделе рандеву с Клеопатрой, чтоб хоть как‑то возместить. – В своих приколах серьезен.

– Отлично, Марк Антоний. Или вас не Марк Антонио звали и вы подгребли сюда только для того, чтобы умыкнуть из моего замка этого британского барона?

– Не‑а! – мы его сегодня пристрелим в дилижансе – Ты ни о чем не переживай, малыша. Пошли к Пейджу, мороженого с содовой купим.

И мы срываемся в яркую сухую ночь, звезды над краснокирпичными снегами резки и ясны, с них ножи сыплются – большие жилистые деревья распустили когти глубоко под мостовыми и торчат так высоко в небеса, что похожи на серебро, просыпанное в Вышине, люди ходят между фонарей, минуя массивные основания стволов чего‑то, что живет и даже не задумывается об этом – Мы втекаем в поток тротуаров в центр города – к «Стойлу омаров» – на Мерримак‑стрит – к Стрэнду – ко всему этому густому чуть ли не бунтарскому нутру города разрумянившемуся перед субботней ночью в то время только пятнадцать лет назад когда не у всех были машины и люди за покупками ходили пешком и с автобусов в кино, не все было закупорено и странно за жестяными стенками и только встревоженные глаза выглядывают на опустелые тротуары современной Америки теперь – Полин, Па и я не могли бы смеяться, и переживать восторг, и подпрыгивать так радостно, как в ту ночь, если б сидели в каком‑нибудь автомобиле мрачно захороненной троицей на переднем сиденье, ругались бы из‑за пробок на дороге в окошке телевизора Времени – вместо этого мы скакали пешком по сугробам на сухие тротуары городского центра, вычищенные лопатами, к деловым вращающимся дверям диких полночных кафе.

– Подтянись, Джек, отстаешь. Давай сегодня оттянемся! – орала на улице Полин, мутузя меня кулаками, играя со мной.

– Ладно.

Шепотом мне на ухо:

– Эй, как же мне ноги твои сегодня понравились! Я и не знала, что у тебя такие ноги! Ух‑х, а можно я приду к тебе в гости, когда у тебя будет своя холостяцкая квартирка? Эй!

– Слушайте, – у моего отца возникла мысль, – а как насчет немного перекусить у Чина Ли? – чутка чоп‑суи или чего‑нибудь?

– Нет, давайте только мороженого!

– Где? В «Би‑Си» или у Пейджа?

– Ой, да где угодно – Черт, я не хочу толстеть, мистер Дулуоз.

– Вреда не будет – Я тридцать лет был толстяком, но до сих пор жив – Даже не заметишь.

– Посмотрите на миссис Мэдисон и ее сыночка – Ты их знаешь, Джек, они у меня по соседству живут. И этот пацаненок еще за нами постоянно подглядывал?

– И собака во дворе за серым забором?

– Слушайте, – это Папка, – на мой взгляд, так из вас, детки, хорошенькая парочка выйдет – Чего ж вы вместе не ходите? – хихикает себе в рукав – а втайне серьезен.

Полин:

– О, мы раньше и ходили постоянно, мистер Дулуоз. – Глаза ее неожиданно подергиваются дымкой.

– Так а сейчас чего не ходите? Только потому, что у Ti Pousse вроде как подружка в другой части округа завелась? – не обращай внимания на него, послушай его старика, тшшш, – шепчет ей на ухо, после чего оба взрываются хохотом, и смеются‑то надо мной, но я весь звеню от радости, что они меня знают и любят, и я согласен с отцом.

Но неожиданно вспоминаю о Мэгги. Она в «Рексе», отсюда рукой подать, за неонками Кирни‑сквер, за всеми темными головами ночи, там она, танцует, с Кров‑гордом, в невыразимо печальной музыкальной розе заката и серенад лунного света, и мне лишь нужно туда пойти, отмахнуть в сторону штору, увидеть всех танцоров, поискать глазами ее силуэт, надо‑то всего лишь посмотреть –

Но я не могу оставить Па и Полин, разве что под каким‑нибудь предлогом, притворством. Мы идем в кафе, там народ с соревнований, а также люди из кино, из «Кита» на Стрэнде, или с Мерримак‑сквер, публика с разных мероприятий общественного значения, о которых можно упоминать на следующий день, у площади видны их дорогие машины, а иногда и прямо на ней (до 1942 года) – Па мой потрепан, зубы редкие, смуглый и смиренный в своем большом пальто не по размеру, он озирается и видит несколько человек, которых помнит, презрительно фыркает или смеется, смотря, как относится к ним – Мы с Полин деликатно едим свои сливочные – из‑за невообразимого подавленного возбуждения накинуться на них и сожрать огромными ложками – Просто сценка в родном городке в субботу вечером – в Кинстоне на Куин‑стрит эти южане уныло ездят взад‑вперед или бродят пешком, заглядывая в тусклые скобяные сенно‑фуражные лавки, а в цветном районе перед курятниками и стоянками такси собралась поболтать толпа – В Уотсонвилле, Калифорния, мрачное посредиполье, и наемные батраки Мексики прогуливаются, иногда обхватив друг друга руками, отец с сыном или друг с другом, в печальной калифорнийской ночи белого сырого тумана, филиппинские бильярдные, а город зелен на бережке – В Дикинсоне, Северная Дакота, в субботу вечером посреди зимы воет вьюга, автобусы застряли за городом, дикая теплая еда и бильярдные столы в великолепных ресторанах‑столовых ночи, а все стены украшают картинки со старыми заблудшими ранчерами и разбойниками – Снежный прах арктического одиночества кружит в борозде с полынью – городок снаружи, потерянная тощая ограда, ярость снежной луны – Лоуэлл, кафе‑мороженое, девушка, отец, мальчик – местные пейзане вокруг одни местные пейзане и лохи –

– Ладно, парнишка, – говорит мой отец, – а скажи‑ка, ты хочешь сейчас один Полин пойти проводить, или ты идешь домой, или как?

– Я ее провожу… – У меня уже большие планы по части Мэгги – и я подмигиваю отцу, наигранно. Он считает, что это забавно.

– Тогда до завтра, парнишка. Эй, смотри‑ка – вон все равно Джин Плуфф идет – вот с ним я на автобусе домой и поеду.

Потом, позже, я избавляюсь и от Полин тоже под каким‑то другим предлогом, касающимся времени, у меня в моем дождливом сердце едва хватает места видеть и слышать то, что должен – Я потерялся, постоянно втыкаюсь в какие‑то толпы народу на площади. Мы вьем петли у автобуса, я провожаю ее «домой» до ее автобуса домой перед «Брокельманом» – Затем, как во сне, рву в «Рекс».

Уже полночь. Играет последний танец. Танец, на котором гасят свет. В кассе никого. Я заскакиваю внутрь, озираюсь. Темно. Вижу Бесси Джоунз, слышу скорбные саксофоны, шаркают ноги. Наконец – последних наседок в хмурых пальто на балконе.

– Эй, Бесс!

– Чего?

– Где Мэгги?

– Ушла в одиннадцать – Кровгорд еще здесь – Ей все обрыдло, и она пошла домой – одна –

– Так ее здесь нет? – Я чуть не плачу, слыша муку в собственном голосе.

– Нет – она же ушла!

– Ох, – и я не могу потанцевать с нею, не могу преодолеть высокогорную грезу этой ночи, придется ложиться спать с остатками боли еще одного дня. «Мэгги, Мэгги», – думаю я – И лишь слабо начинаю соображать, что она разозлилась на Кровгорда –

А когда Бесси Джоунз вопит «Джек, это потому, что она тебя любит», я это понимаю. Тут не так – что‑то другое, и не так, и грустно, и тошно – «Где моя Мэгги? – рыдаю я самому себе. – Я сейчас туда пойду. Но она меня никогда не впустит внутрь. Три мили. Ей будет наплевать. Холодная. Что же мне делать? Ночь».

Музыка так прекрасна и печальна, что я никну послушать ее, стоя, думая, потерявшись в своей трагедии субботней ночи – А вокруг меня все эти слабые голубоватые ангелы романтической любви летают в лучах прожекторов в горошек, у музыки разбито сердце, она томится по молодым близким сердцам,, по губам девчонок, едва вышедших из детства, по заблудшим невозможным хористочкам вечности, медленно танцующим у нас в умах под безумный загубленный тамбурин любви и надежды – Я вижу я хочу прижать мою Огромнотень Мэгги к себе на все оставшееся время. Вся любовь потеряна. Я выхожу, под музыку, на обескураженные тротуары, к вероломным дверям, недружественным ветрам, рыкающим автобусам, жестким взглядам, безразличным огням, призрачным скорбям жизни на улицах Лоуэлла. Я снова иду домой – и никак не умею ни плакать, ни просить.

А Мэгги тем временем на другом конце города плачет у себя в постели, все совершенно несчастно в могиле вещей.

Я ложусь спать с кошмаром на крыльях. В подушке моей печальна утеха. Как говорит моя мама, «Оn essaye a s’y prendre, pi sa travaille pas» (Стараешься‑стараешься, а в итоге одно говно выходит).

Утро – такое время, когда расслабленные сном лица детей Господних должны приводиться в порядок, растираться и пробуждаться…

Весь тот день, воскресенье, я скорблю у себя в комнате, в гостиной с газетами, навестить меня приходит Елоза и соболезнует моему лицу, что наводит долгие сумраки на его собственное («В твоем старом городишке говорить особо не о чем, если не считать старой поговорки: „Тоска смертная“», – на самом деле говорит он), но лишь между возбужденными отчетами обо всем, что тем временем происходит –

– Загг – знаешь что? – Тут вчера вечером Мышу и Скотти шлея под хвост попала, и они устроили у Винни такую борьбу, что чуть печку не разворотили, Скотти его чуть не убил – В субботу днем мы играли в баскетбол с «Пантерами» из Северной общей, когда ты отдыхал – Я им показал, малявка – Семь в корзину, два фола – шестнадцать очков – Я им просто показал свой боковой бросок одной рукой, прикинь? Видел вчера на соревнованиях М. К.? Я вчера был с предками у дяди – С хорошей девчонкой там поболтал, такая малышка – Сказал, что ухо ей откушу – Она грит влеээ! – Хии хии – В саботу Барни Макгилликадди О’Тул тоже дал жару, сам одиннадцать очей забил, один длинный прицельный из центра площадки, но команда уже не та, Загг, пока ты снова к нам не вернешься –

– Теперь вернусь – Хватит уже этой дрянской любви –

– Маленький Белы Янни два очка сделал, ей‑богу!

– Кто?

– Джи‑Джей. Я ему новое имя придумал. Зови меня «Сэм». Это мое новое имя. Еще меня зовут Добрым Бельгом. А М. К. на соревнованиях была?

– Полин была.

– Я ее на уроках все время вижу. Жан, – зовет меня французским именем, – она даже Джо Луиса [55]взглядом наземь бы сшибла.

– Я знаю, – печально.

– Чёрт! Не надо нам было перед Новым годом в «Рекс» ходить! После этого все пошло наперекосяк! Даже у меня!

– Да ладно, Малыш, Сал Славос Лен!

– Н‑ну, ч‑чё‑орт, я разозлился! – спрыгивает с кровати с неожиданной бешеной смешной яростью сбесившегося кота, прищурив глаза. – Э? Я зол! Эй, Загг?

– Прикончь их, Сал, не давай им себя сбить.

– Да я их на милю в землю урою! – Елоза замахивается на воздух. – Король Сисек!

В мою комнату вваливается остальная банда, мама впустила их через парадный вход; стояло серое воскресенье, по радио – симфонии, на полу – газеты, Папка – похрапывает в кресле, в духовке – ростбиф.

– Старый добрый Белы! – вопит Винни, кидаясь обнимать Елозу. – Скотт, покажи Заггу свой контракт. Он сочинил контракт, по которому все мы обещаем помочь ему купить эту машину следующим летом.

– Осторожнее, если он не подписан – Подпись: Неизвестный, – вот что там говорится, Загг, – вставляет Гас, который сегодня тоже мрачен, зелен, тих, раздумчив.

Елоза выставляет перед собой кулаки:

– Драка? Драка?

– Контракт? – хмыкает Скотти, сверкнув хитрым золотым зубом. – Мы обсудим условия при некоторых ликвидностях.

С кошачьей неистовой яростью, пот градом, Елоза все еще танцует, боксируя с тенями. Джи‑Джей поднимает взгляд:

– Ты принес бумагу, Винни?

– Нет – мне буря не дала, и я ее выбросил. – За окном снег.

– Берегись!

Джи‑Джей неожиданно подскакивает с ножом в руке, приставляет его к спине Винни.

– Своллочь! Ни хера не получит и нас всех прикончит! – орет Винни.

– Совсем как Билли Арто – знаешь, что он как‑то вечером сказал: «Прости, Мыш, я не могу помочь тебе убирать салун „Серебряная Луна“ после этой банды, бандитов Депернака, потому что у меня левая вертебральная артебралия повреждена» – Ай да парень!

– Этой весной вы все парнишки бошки себе потеряете, я буду подавать и стучать вам по башке, у меня новая жесткая высокая подача – Начало сезона в марте!

Скотти: – (задумался вслух)

– Ветер будет заподлянский, а там очень трудно подачу оценивать в первый день и может солнце яркое, а с таким ветром только одно неправильно –

– Ну дак!

– Загг, – Гас на полном серьезе, – когда я дам тебе по башке первый раз, ты закачаешься и пошатнешься на базе, а потом я врежу тебе еще раз! – все увидят, как ты рухнешь, Питу Плуфф со всей бандой приползут к твоему дому на закате – легкая жертва для моей как никогда ослепляющей сильной подачи и крученого замаха. – В действительности же Гасовы подачи были у банды самым большим хохотом, один раз он так плохо контролировал замах, что дал подачу аж через стенку, и мяча мы так и не нашли, наверное, скатился по склону в реку –

Мы пытались продолжать и развивать эти базары; а к ужину все ушли. Серость наползла на Лоуэлл, все шутки сказаны, с приколами покончено – Что‑то в немых сугробах на улицах напоминало утрату; а здесь, в долгой тьме окончания дня было видно, как из воскресных киношек возвращаются детишки, покачиваясь от спаренных сеансов в «Ройяле» и «Короне» – Настала воскресная ночь, лишь разок мигнув уличными фонарями – я слонялся по клубу и смотрел, как играют в кегли – бродил по грустным приконченным улочкам человеческого времени.

Утром в понедельник мы встретились изможденно‑смутноликие и направились в школу, как обычно – С разбитым сердцем расслышал я песенку «Я боюсь, что маскарад окончен» [56] – она темнела у меня в ушах, когда мы шагали по ветреному мосту – Из моего предвкушения дней ушла вся радость –

Но на уроке испанского, гляди‑ка! – записка от Мэгги. Я разодрал конверт, медленно и задумчиво, трясущимися руками.

Дорогой Джек,

Я пишу это в субботу вечером после танцев. Мне очень тоскливо, я сейчас объясню. Ко мне подошла Бесси, Кровгорд познакомил ее с Эдной. А ты знаешь, как мне нравится Эдна и вся эта ее чопорность. Она сказала, что на соревнованиях с тобой была Полин. Тут я с катушек и слетела. Эдна с Полин подруги, и они ни перед чем не остановятся, чтобы тебя со мною разлучить. Ты заставил меня так ревновать, что прямо не знаю, что я там говорила или делала, знаю только, что мне хотелось поскорее оттуда уйти, но девчонки со мной идти домой не захотели. Если тебе хочется разговаривать с Полин, пожалуйста, пускай этого не видит никто из моих друзей, потому что до меня всегда доходит. Наверно, я не могу справиться со своей ревностью, она у меня врожденная. Ну и, конечно, у этой истории есть и другая сторона. Когда я ревную тебя, я делаю так, что тебе больно, а мне этого страшно не хочется. Я, наверно, не понимаю, как ты можешь ходить с любыми девчонками и чтоб я при этом не вмешивалась. Теперь я осознаю, что я за эгоистка. Джек, ты должен меня простить, пожалуйста. Наверно, это потому, что ты мне так сильно нравишься. Я постараюсь и запомню, что это – твоя привилегия, ходить с кем хочешь и делать как хочешь. Я, конечно, буду ревновать, но когда‑то же надо с этим справиться. Однажды, может быть, ты – найдешь во мне те качества, которыми больше всего восхищаешься в девушке, причем – себялюбивой. Я знаю, что у тебя есть право и не отвечать мне, но ты всегда слишком много спускал мне с рук, и я это знаю. Я должна была тебе это написать и сказать, что мне так жалко, что в тот вечер случилось.

Со всей моей любовью

МЭГГИ

Прости меня, пожалуйста

Напиши скорее – а это порви.

В тот вечер я был у нее ровно в восемь, сразу же после ужина и на самом быстром автобусе, хмурый воздух потеплел, что‑то поломалось и расцвело грибами во влажной зимней земле Лоуэлла, на Конкорде потрескивал лед, над взбудораженными деревьями дули ветры с зеленоватым грузом надежды – казалось, сама земля возрождается – Мэгги кинулась ко мне в объятья у дверей, мы спрятались в проеме, в темных немых и тесных тисках рук, целуясь, выжидая, прислушиваясь –

– Бедный Джеки, от такой дуры, как я, у тебя всегда будут одни неприятности.

– Нет, не будет.

– Я разозлилась тогда на Кровгорда. Ты его видел? Сегодня? В школе? Можешь ему передать, что я извиняюсь?

– Конечно – конечно – Прячет лицо мне в свитер:

– Мне все равно было так ужасно – У меня дядя умер, я видела его в гробу. Ах – это так… мне все говорят, что мне скучно, что мне нельзя только бродить о дому и думать о мальчиках – о тебе – тебе, – надув губки, целует меня. – А мне из дому даже выходить не хочется – там у них сплошь одни гробы, все мертвые – Как же я работать пойду, если мне и жить не хочется. Ой‑ё‑ёй – мне было так страаашно –

– Что?

– Мой дядя – Его похоронили в пятницу утром, камней на него набросали и цветы – А мне все равно было плохо, как о тебе подумаю – но не от этого плохо – но я тебе не могу сказать – объяснить не могу –

– Ничего.

Она сидела и смотрела у меня на коленях много асов, молчала, в темной гостиной – Я понимал всё, сдерживался, выжидал.

И в ту субботу вечером, когда мы с нею встретились в «Рексе», как у нас было заведено, там играли «Маскарад окончен», когда она вошла с улицы вместе с Бесси – несказанно красивая, как никогда раньше, с капельками росы на черных волосах, словно в глазах звездочки, и милый смех ее лучезарно сверкал розовым, хохотки позвякивали один за другим – Ей снова было хорошо, она опять навсегда красивая и недостижимая – будто темная роза.

Пальто ее пахло зимой и радостью у меня в руках. Ее кокетливые взглядики повсюду – импульсивные маленькие взоры на меня, чтобы посмеяться, что‑то заметить, покритиковать или поправить мне галстук. Неожиданно обхватывает руками мою шею, притягивается глазами близко к моему лицу, своим лицом, схваченная будто рыданьем, сжимает меня, молит о признании в любви, жадно владеет и обладает мною, шепчет мне на ухо – Холодные извивающиеся нервные руки в моих ладонях, внезапная хватка и страх, безбрежная печаль вокруг нее, как крылья – «Бедная Мэгги!» – подумал я – толком и не зная, что сказать – а сказать‑то и нечего – а если б и сказал – слова пали бы странным мокрым деревом изо рта – точно узор черных вен в земле, где похоронен ее дядюшка и все остальные дядюшки – не‑сказуемое – не‑присвояемое – расколотое.

Бок о бок с нею мы пялились на танец, оба – онемев и потемнев. Взрослая любовь, раздираемая среди едва повзрослевших ребер.

Мэгги у реки – «Бедненький Джек», – иногда смеется она и гладит меня по шее, заглядывает поглубже в мои глаза густо и уютно – голос ее в смехе чувственно надламывается, низкий – зубы ее как жемчужинки в этих алых створках ее губ, богатых алых вратах летнего плодородия, шрам апреля –

– Бедненький Джек, – и вот улыбка тускнеет в ямочках, только свет ее еще поблескивает в глазах, – мне кажется, ты сам не понимаешь, что делаешь.

– Меня бы это не уд‑дивило –

– А если б знал, тебя бы здесь не было.

– А я что говорил?

– Нет – та‑ак ты не говорил, – пьяно закатывает глаза, пьяня меня, проводя холодной ладошкой мне по щеке неожиданной лаской, столь нежной, что и ветры мая бы поняли, а ветры марта замирают и ждут, и успокаивающее «а‑а» в ее губах каким‑то немым легким дуновением отправляет мне одно слово, вроде «тебя‑а» –

Глаза мои, глядя, падают прямо в ее глаза – мне хотелось, чтоб она увидела окна моей тайны. Она ее приняла – она ее не приняла – она еще не решила – она молода – осторожна – ее настроения переменчивы – ей хотелось дотянуться во мне до чего‑то, и она пока не дотянулась – и, быть может, ей этого хватает, просто знать – «Джек – балбесина».

– Я б никогда с ним не связывалась – Он никогда не станет таким работящим, как мы видим, как остальные мужики, как Па, как Рой – он не наш – Странный. Эй, Бесси, а ты не думаешь, что Джек какой‑то странный?

Бесси:

– Н‑не‑а?? – Мне откуда знать?

– Ну, – Мэгги хмыкает себе под нос, – я не знаю, должна признаться. – И манерно этак, чашкам: – Я в са‑амом дел‑ле не зна‑а‑йу. – По радио крутят пластинки. Везде разбросаны подушки. Вот бы сачкануть в эту гостиную. Солнечные шторки – утро.

– Так ты помирилась с Джеком, а?

– Ага. – Густогорло, точно модистка, что старше подружки, как замечательные старухи из Сан‑Франциско, из тусклых деревянных меблирашек, что сидят весь день со своими попугаями и старинными приятельницами и болтают о тех временах, когда им принадлежали все бордели на Гавайях, или жалуются на первых мужей.

– Ну да. Наверно, он меня будет презирать.

– Почему это?

– Фиг знает. Говорю же – он смешной такой.

– А‑а, ты с ума сошла.

– Ну, нав‑верно.

Если б я рассмеялся и швырнул ей в лицо свои зубы любви, широченную ухмылку радостного понимания и приятия, у нее бы шевельнулась лишь тень подозрения в моих мотивах – что только углублялась бы – всю ночь – до самых бездонных печалей тьмы – все мои темные прогулки обратно от ее дома – все наши недопонимания – все ее интриги, грезы – провалились бы – все бы пропало.

Приближался мой день рождения, но я не должен был о нем знать – все спланировала сестра: его предполагалось отмечать в маленьком домике на Потакетвилльском холме возле церкви, где жила ее подруга. От меня все следовало утаить. Покупались подарки – маленькое радио‑«эмерсонетка», в то время такое благотворное, но позже ставшее маленьким радио‑радиатором отцовских скучных нырков в дешевые отельчики в грядущие годы его бродячей работы – Бейсбольная перчатка, что должна была стать вехой и символом наступавшего бейсбольного сезона и всех нас, игроков, купленная мне на день рождения, вероятно, Кровгордом – галстуки – Сестра приглашала всех: – Мэгги, Кровгорда, Елозу, Иддиёта, нескольких своих приятелей, моих родителей, соседских девчонок, которых приведут с собой парни, – я не должен был обо всем этом знать, но знал. Мне сказал Кровгорд.

За одну ночь дружба наша углубилась невообразимо и сенсационно перед универмагом «Гигант», через дорогу от шелкопрядилен, канала, перед «Мальчишеским клубом», мы разговаривали там с самой тренировки, куда он иногда заглядывал посмотреть, как я бегаю, а теперь бесцельно шел со мной, чтобы не прерывать разговора, и пришел к компромиссному расколу: «Я пойду домой вон туда, а ты иди домой туда» – ужинать – Уже стемнело, зима холодная, фонари на улице яркие, как алмазы в холодных скрежевоющих ветрах, неприятно – Мы болтались на углу и просто разговаривали – Причем о Мэгги, бейсболе, обо всем – Чтобы согреться, мы вдруг пускались воображаемо пасовать друг другу с пяти футов, демонстрируя к тому же свои показные техники бросков и передач, ленивых замахов, бросок! –

– Игроки главной лиги всегда подбрасывают мяч легко, – говорил Чарли, – сходи в Фенуэй‑парк, сам увидишь, как парни перед игрой просто легонько подают, и никто не бросает рывком, похоже, что совсем без усилий, но подавать они могут очень далеко с такой же легкостью, это после многих лет таких вот легких подач – Это значит, «Не выбрасывай вперед руку» –

– Чарли, тебе бы в главной лиге играть.

– Я и буду – надеюсь – хотелось бы то есть – Тэфф‑то туда попадет – Тэфф точно попадет –

В их собственных историях Лоуэллской Предгорной школы Кровгорд и Тэффи Трумэн склоняли вместе головы над своими невообразимыми личностями и надеждой, амбициями, читали газеты друг у друга из‑за плеча, неслись на матчи, старались успеть к началу радиопередач, знали самую личную невозможную потаенную отбойно‑позерскую сердцевину друг друга, как свою собственную, или же шрамы своих же ран – Хладноветреными ночами бродили в куртках и трындели, как шотландцы в Эдинбурге Нового Света – Оба работали на железной дороге в Биллерике, отцы их – там же –

– Тэфф попадет – главные лиги – Мне‑то что, Билл – Я вот как замахиваюсь и бросаю –

– А вот как мой безумный дружбан Джи‑Джей Ригопулос? – подает, самый полоумный парень на свете, – орал ему я через ветра и показывал, преувеличенный замах Боба Феллера [57], чуть на спину не опрокидывается наземь перед броском, длинная нога задрана в воздух.

На Муди‑стрит мы даем друг другу воображаемые подачи в неделю моего дня рождения, вот мы имитируем великое отбивание подачи, я присел на корточки в воображаемой перчатке питчера, у нас отбивающие‑призраки уже готовы а в игре впереди – целые иннинги –

– Два и О, двое на поле, усталый Чарли Кровгорд подает решающий девятый – за базой горячий сенсационный Джек Дулуоз – и вот подача – Ты ж наверное должен знать, тебе хотят вечеринку закатить – твоя сестрица –