Марк Тулий Цицерон. 2 страница

А сама история — свидетельница времен, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины? Чей голос, кроме голоса оратора, способен ее обессмертить? Ибо если бы какая-то другая наука притязала знать, как создаются или отбираются слова; или если бы о ком-либо, кроме оратора, говорили, что речь его стройна, разнообразна и вся словно расцвечена перлами слов и мыслей; или если бы для нахож­дения доказательств, мыслей для распределения их и порядка был какой-нибудь путь помимо нашей науки, — тогда при­шлось бы признать, что наша наука притязает на что-то чужое или, по крайней мере, общее с какой-то другой наукой. Но так как единственно в ней разработаны для всего этого основы и правила, то, стало быть, эти предметы принадлежат ей, даже если люди других наук тоже умеют хорошо говорить. В самом деле, если он с ними знаком (как вчера сказал Красс), так и люди прочих наук говорят о своих предметах с некоторым блеском только в том случае, если они научились чему-нибудь у нашей науки. Ведь если какой-нибудь земледелец будет ре­чисто говорить или писать о сельском хозяйстве, или врач — о болезнях (как писали многие), или живописец — о живописи, то отсюда вовсе не следует, что красноречие принадлежит к его науке; в нем многие люди всякого рода наук кое-чего достигают даже без его изучения, в силу собственного боль­шого дарования. Вообще-то о том, что принадлежит каждой науке, судят по тому, о чем она учит; однако здесь и без этого совершенно ясно, что все другие науки отлично могут испол­нять свое дело и без помощи красноречия, оратор же без крас­норечия даже называться оратором не вправе. Вот потому-то другие могут, если уж они речисты, заимствовать что-нибудь от него, сам же он, кроме как из собственных средств, ниоткуда словесного богатства добыть не может.

10. — Хоть и не следовало бы, Антоний, — сказал тогда Катул, — тебя прерывать и мешать ходу твоей речи, ты уж не сердись и прости меня. «Не могу я не воскликнуть», как говорится в «Трех грошах», что показал ты силу оратора пре­красно, а прославил ее, не жалея слов. Да и кому же, как не мужу истинно красноречивому, так великолепно прославлять красноречие; ведь в его устах оно само себя славит. Но про­должай; я ведь тоже согласен, что говорить речисто это полностью ваше дело, а если кто показывает себя речистым, в другой науке, то только за счет вашего добра, а никак не своего собственного.

— А за ночь-то ты, я вижу, смягчился и совсем стал человеком! — добавил Красс. — А то во вчерашней беседе ты изобразил нам оратора прямо каким-то «каторжником или крючником», как говорит Цецилий, будто это не образованный и воспитанный человек, а поденщик, кроме своего ремесла ни-,. чего не смыслящий.

— Да ведь вчера, — сказал на это Антоний, — нужно мне было только одно: опровергнуть тебя и сманить у тебя вот этих твоих учеников; а сегодня, когда мои слушатели — Катул и Цезарь, я думаю, что могу не столько сражаться с тобой,

сколько высказывать свое настоящее мнение.

[Область красноречия и роды речей.] Так вот, нам надо представить себе того оратора, о ком мы говорим, на форуме

и перед глазами граждан; поэтому подумаем, какое дать ему занятие и какие предписать ему обязанности. Потому что

вчера, когда вас, Катул и Цезарь, здесь не было, Красс нам. дал лишь краткий и такой же, как у большинства греков, разбор нашей науки и изложил, разумеется, не свое мнение,

а только то, что говорят они. Есть, говорил он, два главных рода вопросов, которыми занимается красноречие, — один отвлеченный, другой определенный. Под отвлеченным, насколько я понял, разумеется, такой, какой ставится в общей форме, например: «Надо ли добиваться красноречия? надо ли добиваться почетных должностей?» Под определенным — такой, какой ставится относительно отдельных лиц и точно установ­ленных случаев; примерами их служат те, выяснением которых занимаются на форуме, и при гражданских делах и разбира-

тельствах. Этого рода вопросы ставятся, по-моему, во-первых, при выступлении в суде и, во-вторых, при выступлении на со­вете. Есть и третий род речи, отмеченный Крассом и присое­диненный, как слышно, самим Аристотелем, превосходно все это разъяснившим; однако он все-таки не столь необходим, даже когда в нем бывает надобность.

— Это какой же?— спросил Катул. — Хвалебные речи? Их ведь и относят к третьему роду.

11. — Вот именно, — сказал Антоний, — и речью этого рода, я знаю, очень наслаждались и я, и все присутствующие, когда ты восхвалял вашу мать Попилию — женщину, которой едва ли не впервые у нас воздали такой общественный почет. Но не все, о чем мы говорим, следует, по-моему, подводить под научные правила. Конечно, и хвалебную речь можно питать из тех же источников, откуда черпаются все правила речи, но не надо искать для нее тех начальных истин, каким нечего и учить; кому же может быть неизвестно, что в человеке сле­дует восхвалять? Надо только взять за основу слова Красса в начале его известной речи, произнесенной против его сотоварища по цензуре: «Я могу спокойно терпеть превосходство других над собою в том, что даровано людям природой или судьбой; но в том, чего люди способны достичь сами, я превосходства над собой не потерплю». И вот, если кто будет кого-нибудь восхвалять, он будет помнить, что на первое место ему следует выдвигать именно дары судьбы: родовитость, деньги, друзей, близких, могущество, здоровье, красоту, силы, дарование и все остальные телесные или внешние достоинства. Если у восхваляемого это было, следует сказать, что он хорошо этим пользовался; ежели не было — что он мудро без этого обходился; если утратил — не горевал; и лишь после этого упомянуть, в каких своих делах и поступках он выказывал мудрость, благородство, отвагу, справедливость, великодушие, благочестие, благодарность, кротость или, наконец, какие-либо иные добродетели. Все это и этому подобное легко усмотрит тот, кто пожелает восхвалять, а кто хулить — противопо­ложное.

— Так почему же, — сказал Катул, — ты не решаешься сделать этот род третьим, раз это само собою напрашивается? Ведь не потому же, что он легче, его надо скинуть со счета.

— Потому, — отвечал Антоний, — что я не желаю всякий, пустяк, с которым приходится иметь дело оратору, представ­лять так, будто ни о чем он не может говорить без своих особых правил. Часто, например, нам приходится давать и пока­зания, порой даже очень подробные, как, например, мне — про­тив Секста Тития, гражданина беспокойного и мятежного; в этих показаниях я должен был разъяснить все меры, кото­рыми я в свое консульство защищал республику против этого народного трибуна, и доложить о всех его действиях, какие я считал направленными во вред республике; меня задержали надолго, я многое выслушал, многое сказал в ответ. Так неужели же требуется при обучении правилам красноречия давать какие-то научные предписания и о даче таких пока­заний?

12. — Нет, — сказал Катул, — конечно, не требуется.

— Ну, а если приходится докладывать поручения или от полководца к сенату, или же от сената либо полководцу, либо царю, либо какому-нибудь народу? Это случается делать самым высокопоставленным лицам, и речь здесь нужна очень обдуманная, но значит ли это, что такие доклады тоже нужно считать частью красноречия или сочинять для них особые правила?

— Конечно, нет, — сказал Катул, — ведь человеку речис­тому и в таких случаях не изменит его способность, изощрен­ная другими делами и случаями.

— Так вот, — заключил Антоний, — есть много случаев, которые требуют хорошей речи и которые поэтому являются достоянием оратора, как я и сказал в моей похвале красноре­чию. Ни в какой раздел красноречия они не входят, никаких особых правил не имеют и все же требуют выступлений не ме­нее речистых, чем при судебных делах с их порицаниями, уве­щеваниями и утешениями; без отборнейшего убранства речи здесь нигде не обойтись, но в особых научных предписаниях тут нужды нет.

— Совершенно с тобой согласен, — сказал Катул.

— А скажи, пожалуйста, — спросил тогда Антоний, — какого уровня оратором и мастером слова, по-твоему, надо быть, чтобы писать историю?

[Отмежевание от истории.] —Если так писать, как писали греки, то самого высшего уровня, — сказал Катул, — если же как наши историки, то и вовсе незачем быть оратором: доста­точно не врать.

— А все-таки, — сказал Антоний, — не очень-то презирай наших: когда-то и греки писывали так же, как наш Катон, Пиктор и Пизон. Ведь история была не чем иным, как летописным сводом, который сохранял для общества память о событиях; и для того-то от начала Рима вплоть до понтифика Публия Муция великий понтифик вел запись всех событий по годам, заносил ее на белую скрижаль, и выставлял в своем доме для ознакомления с ней народа; эти записи и поныне называются Великой Летописью. Подобного способа письма держались многие; они оставили только лишенные всяких украшений па­мятки о датах, людях, местах и событиях. Каковы у греков были Ферекид, Гелланик, Акусилай и очень многие другие,

таковы наши Катон, Пиктор, Пизон; они не знают, чем укра­шается речь (эти украшения явились у нас лишь недавно), они хотят лишь быть понятными и единственным достоинством речи считают краткость. Только славный Антипатр, друг на­шего Красса, поднялся несколько выше и придал истории более возвышенный тон, а все остальные писали не художественную историю, а простой рассказ о событиях.

13. — Да, так оно и есть, как ты говоришь, — сказал Ка­тул. — Притом даже этот самый Целий не умел ни украсить историю разнообразием мыслей, ни отгладить рассказ строй­ностью слов и плавной мерностью речи; человек неученый и к ораторству не способный, он обтесал свое сочинение по­просту как смог. И все-таки ты прав: он превзошел своих пред­шественников.

— Это и не удивительно, — сказал Антоний. — Ведь исто­рия до сих пор еще не выступила на свет в нашей литературе. Наши соотечественники занимаются красноречием только за­тем, чтобы блистать на форуме и в суде, тогда как у греков самые красноречивые люди, отстранившись от судебных вы­ступлений, посвятили себя иным достойным делам, в особен­ности же сочинению истории. Ведь и сам Геродот, который первый сделал историю художественной, вовсе не занимался, как известно, судебными делами; а между тем, красноречие его таково, что даже мне, поскольку мне доступны сочинения, написанные по-гречески, он доставляет большое наслаждение. А после него мастерством слова всех, по моему мнению, легко превзошел Фукидид; содержанием он так богат и насыщен, что мыслей у него не меньше, чем слов; а слог его так складен и сжат, что даже не знаешь, что чему придает блеск: речь предмету или мысли словам. А между тем, как известно, и он, хотя и занимался государственными делами, был не из тех, кто говорит в судах; и самое-то свое сочинение он, гово­рят, написал, будучи отстранен от государственных дел и при­говорен к изгнанию — обычная судьба каждого достойного человека. Последователем его был Филист Сиракузский, бли­жайший друг тиранна Дионисия: он посвящал свой досуг со­чинению истории и старался, на мой взгляд, как можно ближе подражать Фукидиду. А впоследствии двое одареннейших ри­торов из славнейшей, так сказать, кузницы красноречия, оба посвятили себя истории по настоянию их учителя, Исократа; а за судебные дела они никогда и не брались. 14. Наконец, появились историки даже из числа философов: первым был Ксенофонт, известный последователь Сократа, а за ним — Каллисфен, ученик Аристотеля и сопутник Александра. По­следний писал уже почти как ритор, тогда как слог его пред­шественника звучит мягче, без ораторского напора; в нем, по­жалуй, меньше силы, но зато, по-моему, больше приятности. Самым младшим из них и самым образованным, насколько я могу судить, был Тимей, отличаясь в своих сочинениях за­мечательным богатством содержания, разнообразием мыслей и отделанной стройностью слога; красноречие он внес в литера­туру немалое, однако судебного опыта — никакого.

— Каково, Катул? — сказал Цезарь, когда Антоний вы­сказался. — Где же те, которые говорят, будто Антоний не знает по-гречески? Скольких историков он назвал! Как умно, как метко сказал он о каждом из них!

— Клянусь честью, удивительно!— сказал Катул. — Но зато уже не удивительно другое, чему я раньше дивился го­раздо более: как это Антоний, если он всего этого не знает, может с таким совершенством говорить?

— А между тем, Катул, — сказал Антоний, — я вовсе не домогаюсь тут какой-нибудь пользы для своей речи, а просто привык читать на досуге этих и некоторых других писателей для своего удовольствия. Ну и все-таки, по правде сказать, не без пользы; вот ведь, когда я прохаживаюсь на солнце, то я загораю, хотя бы прохаживался и вовсе не для того; так и тут, когда я под Мизеном (в Риме-то редко удается) при­мусь опять за чтение этих книг, то я чувствую, что от сопри­косновения с ними моя речь точно приобретает цвет. Но не по­думайте, что это мне слишком доступно: я понимаю у греков только то, что они пожелали написать общепонятным языком. А если я когда попадаю на ваших философов, соблазнившись названиями их книг, которые, казалось бы, говорят о вещах известных и очевидных —о доблести, о справедливости, о чести, о наслаждении, — я почти ни слова не понимаю; так они запутаны мелочными и бессвязными рассуждениями. К поэтам я уж и не притрагиваюсь — они и вовсе говорят, будто на каком-то другом языке. Мне приятно бывает, как я сказал, только с теми, которые записывали минувшие собы­тия или собственные речи, или же с теми, которые говорят так, что явно хотят приноровиться к нам, людям не очень-то об­разованным. Но к делу!

15. Какую, по-вашему, задачу ставит для оратора история? Пожалуй, прежде всего — плавность и разнообразие речи. Но по этой части ведь даже нет никаких особых риторических правил: они и без этого очевидны. Кому же не известно, что первый закон истории — ни под каким видом не допускать лжи; затем — ни в коем случае не бояться правды'; не допус­кать ни тени пристрастия, ни тени злобы. Эти основы, разу­меется, известны всем; а саму постройку на этих основах обра­зуют содержание и изложение. Характер содержания требует держаться последовательности времени и давать картину об­становки; кроме того, так как в рассказе о великих и досто­памятных событиях читатель хочет узнать сначала о замыслах, затем действиях и, наконец, об их исходе, то необходимо, го­воря о замыслах, дать понять, что в них писатель одобряет; говоря о действиях — показать не только что, но и как было сделано или сказано; говоря об исходе событий — раскрыть все его причины, будь то случайность, или благоразумие, или безрассудство; наконец, говоря о людях, — не только перечис­лить их подвиги, но и сказать о жизни и характере каждого,

кто отличился и прославился. А характер изложения и слог должен быть ровным, плавным, со спокойной размеренностью, без всякой судебной резкости и без всяких ядовитых словечек, обычных на форуме. Так вот, по всем этим многочисленным и важным вопросам, неужели вы найдете хоть какие-нибудь указания в учебниках по риторике?

[Отмежевание от общих вопросов.] Да и многое другое, что входит в обязанности ораторов, — наставления, утешения, предписания, увещания — точно так же обойдено молчанием и не находит никакого места в известных нам руководствах, несмотря на то, что все это требует в высшей степени речис­тых выступлений. То же можно сказать и об огромной области неопределенных вопросов. Красс уже показал, что оратору обычно предлагаются два рода речей: один — по делам точно определенным, каковые имеют место при тяжбах и совещаниях (если угодно, можно добавить: и при восхвалениях); а другой, едва ли не всеми упоминаемый, но никем не объясняемый, это — вопросы неопределенного рода, вне времени и лиц. Так вот, по-моему, говоря о последнем, ученые и сами не понимают, что это за род и какова его область. Ведь если дело оратора — уметь рассуждать по любому неопределенно поставленному вопросу, то ему придется рассуждать и о величине солнца и о виде земли; даже от рассуждений о математике или музыке он не сможет отказаться, приняв такое бремя; да и вообще ни от какого рода речи уклониться не сможет тот, кто берется говорить не только по тем спорным вопросам, в каких указаны время и лица, то есть по вопросам судебного порядка, но и по всякого рода неопределенным вопросам.

16. Если же мы все-таки хотим навязать оратору еще и эту расплывчатую, слишком общую и широкую часть вопросов, полагая, что он должен уметь говорить о добре и зле, о том, к чему надо стремиться и чего избегать, о достойном и позор­ном, о полезном и бесполезном, о доблести, о справедливости, о сдержанности, о рассудительности, о великодушии, о щед­рости, о благочестии, о дружбе, о верности, о долге и о про­чих добродетелях и противоположных им пороках, а равно и о государстве, о власти, о военном деле, о государственном устройстве, о людских нравах, — ну, что ж, присоединим и эту часть, но только ограничим ее благоразумными пределами. Я, конечно, согласен, что оратор должен разбираться во всем, что касается гражданских обычаев и людских нравов, во всем, что относится к повседневной жизни, к государственному устройству, к общественным порядкам, к общепринятым поня­тиям, к природным свойствам и нравам; однако не в такой степени, чтобы он мог ответить на каждый вопрос в отдель­ности так, как это делают философы, а лишь настолько, чтобы он был в состоянии рассудительно вплести свои ответы в раз­бирательство дела; и он должен говорить об этих предметах так же, как говорили основоположники права, законов и го­сударств: просто, ясно, без долгих рассуждений и без пустого словопрения.

А чтобы не показалось странным, что по всем этим важней­шим предметам я не даю никаких предписаний, я вот что скажу. В каждом искусстве достаточно научить самому труд­ному — и тогда учить всему остальному нет нужды, так как остальное будет легче или, по крайней мере, не трудней. На­пример, в живописи тот, кто научился писать человеческую фигуру, может и без дальнейшего обучения написать человека любого облика и любого возраста; и не надо опасаться, что человек, умеющий отлично писать льва или быка, не сумеет так же изобразить многих других четвероногих; да и вообще нет никакой науки, все возможности которой указывались бы учителем, ибо всякий, кто усвоил ее общие законы в самых главных и основных проявлениях, всего остального прекрасно достигнет и сам. Так же, я считаю, обстоит дело и с нашим красноречием, будь оно наукой или навыком: кто достиг такой силы, что может по своему произволу управлять мыслями слу­шателей, во власти которых решать или дела государственные, или дела его собственные, или дела его подзащитных и против­ников, тому и во всякого рода прочих речах придется задумываться над своими словами не более, чем Поликлиту над ста­туей Геркулеса приходилось задумываться о том, как изваять шкуру или гидру, хотя бы делать их в отдельности он никогда и не учился.

17. — Блестяще, по-моему, и с полной очевидностью, Анто­ний, — сказал тут Катул, — ты показал, чему должен учиться будущий оратор и что именно может он подбирать из того, чему научился, для того, чему он даже и не учился. Ты ведь назна­чил человеку в науку всего лишь два рода дел, а о несметном множестве прочих оставил его судить по навыку и сходству. Но смотри, как бы в этих двух родах не оказались у тебя только шкура и гидра, а Геркулес и другие, более важные работы не остались среди того, чем ты пренебрегаешь. Потому что, по-моему, рассуждать о всякого рода отвлеченных предметах не менее трудно, чем о частных делах, и уж во всяком случае, говорить о, природе богов куда труднее, чем разбираться в людских тяжбах.

— Нет, это не так, — отвечал Антоний. — Говорю это тебе, Катул, не как ученый, но как человек опытный, что гораздо важнее. Во всех остальных случаях ораторское слово есть не более, чем детская игра для человека неглупого, развитого упражнением и нечуждого литературных знаний и изящного воспитания. И только в судебных прениях это поистине великая и едва ли не величайшая из всех человеческих работ. Там един­ственная мера ораторского достоинства в глазах несведущих — конечная победа; там перед тобою вооруженный противник, которого нужно и разить и отражать; там зачастую тот, кому предстоит решать дело, неблагосклонен и гневен или даже друг твоему противнику и враг тебе; и вот тогда-то ты должен со своим словом убедить его или разубедить, успокоить или взволновать и вообще всеми способами настроить сообразно с обстоятельствами дела, обращая в нем иной раз даже дружбу в ненависть и ненависть в дружбу; ты должен, как бы при по­мощи какой-нибудь механики, то напрячь его душу до стро­гости, то расслабить до снисхождения, то пробудить в нем грусть, то радость; должен пускать в дело всю тяжесть мыслей, всю вескость слов. К этому должно присоединиться исполнение, разнообразием не допускающее утомления, неудержимо увле­кающее, полное огня, полное уверенности, полное естествен­ности. И если кто в этих занятиях дойдет до такого мастерства, что сумеет изваять Минерву Фидия, тот, разумеется, не будет ломать голову над тем, как сработать мелочи на ее щите. [Критика риторических разделений.] 18. — Чем больше ты превозносишь и расхваливаешь такое красноречие, — сказал на это Катул, — тем сильнее я жажду узнать, каким же спо­собом и по каким предписаниям достигается такая его мощь. Не для меня это важно, — ведь мне уже и не по годам стре­миться к этому, да и красноречие наше было несколько иным: я никогда не вырывал из рук судей решений силою речи, а предпочитал склонять их к милосердию и принимать от них столько, сколько сами они давали, — но мне все же хоте­лось бы познакомиться с твоим учением вовсе не для собственных надобностей, а просто из любознательности. И не надо мне никакого ученого грека, чтобы он бубнил мне всем извест­ные и переизвестные предписания, хоть сам никогда и в глаза не видел ни суда, ни форума. Таков, говорят, был и преслову­тый перипатетик Формион. Рассказывают, что когда Ганнибал, удаленный из Карфагена, прибыл изгнанником к Антиоху в Эфес, то друзья, у которых Ганнибал гостил, зная о все­мирной славе его имени, предложили ему, если угодно, послу­шать этого моего философа. Ганнибал не отказался; и вот, го­ворят, этот неистощимый оратор несколько часов подряд рас­суждал перед ним об обязанностях полководца и вообще о военном деле. Прочие слушатели были в восторге от чтения и расспрашивали Ганнибала, какого он мнения об этом фило­софе. На это карфагенянин не особенно изящным греческим языком, но зато вполне откровенно отвечал, что видывал он много сумасшедших стариков, но такого сумасшедшего, как Формион, не встречал ни разу. И, клянусь, он был прав! В са­мом деле, что может быть нахальнее болтовни, в которой ка­кой-то грек, никогда не видавший ни врага, ни лагеря, никогда не исполнявший даже самой ничтожной общественной долж­ности, смеет учить военному делу самого Ганнибала, который в продолжение стольких лет оспаривал власть у победителя всех племен — римского народа? Так вот, то же самое, по-моему, делают и все эти преподаватели красноречия: они учат других тому, что не испытали сами. Смягчает их вину, быть может, лишь то, что они пытаются учить не такого Ганнибала, как ты, а детей или подростков.

19. —Ошибаешься, Катул, — возразил Антоний,— мне тоже не раз приходилось наталкиваться на таких Формионов. Разве кто-нибудь из греков поверит, будто наш брат и сам способен что-то понять? Впрочем, мне-то, пожалуй, не в тя­гость, я их всех довольно легко и терплю, и переношу: ведь иной раз их послушаешь — и услышишь что-нибудь занятное, а иной раз послушаешь — и перестанешь жалеть о собственном невежестве. Пожалуй, оттого и хлопот у меня с ними больше, что я не отвергаю их так презрительно, как Ганнибал твоего философа. Но тем не менее их учение, насколько я могу судить, совершенно смехотворно. В самом деле: всю науку о слове они разделяют на две части — на дела и на вопросы. Делом они называют предмет спора и тяжбы между сторонами, а вопро­сом — предмет неопределенный и отвлеченный. О делах они

Дают нам предписания, о другой же части ораторской науки хранят удивительное молчание. А затем они как бы расчле­няют красноречие на пять разделов: найти, что сказать, най­денное расположить, потом украсить словами, затем закрепить в памяти и, наконец, исполнить и произнести. Вот и весь секрет. Но кто же, спрашивается, и без того не понимает, что не­возможно говорить, прежде чем не сообразишь и не запомнишь, о чем надо говорить, и в каких словах, и в каком порядке. То же самое относится и к разделению всякой речи на четыре, пять, шесть или даже семь частей (ибо каждый ритор делит по-своему) — я не говорю, что это неверно, а говорю, что это и так самоочевидно. Например, во вступлении они требуют, добиться расположения слушателя, вдумчивости и вниматель­ности; затем, изложение надо строить так, чтобы оно было правдоподобным, ясным и кратким; потом сделать разделение или постановку вопроса; потом подтвердить свою точку зрения доводами и доказательствами, а доводы противника опроверг­нуть. После этого, одни помещают концовку и как бы заклю­чение речи, другие же требуют перед этим сделать отступление для украшения или усиления речи, а затем уже переходить к заключению и концовке. Я тут ни с чем не спорю: все здесь распределено стройно, но вместе с тем (как это неизбежно случается с людьми, далекими от жизни) без знания дела. Ведь все, что они предписывают только для вступления и из­ложения, должно быть соблюдаемо во всей речи в целом. В самом деле, расположить к себе судью мне легче будет уже в ходе речи, чем в начале, пока он еще обо всем не слышал; вдумчивым его легко сделать не тогда, как я лишь обещаю представить доказательства, но когда я их действительно при­вожу и разъясняю; ну, а внимания мы добьемся от судей, только если будем беспрерывно тревожить их мысль в течение всей речи, а никак не вступительными своими заявлениями. Далее, о том, что изложение должно быть правдоподобным, ясным и кратким, они говорят совершенно справедливо; но, припи­сывая эти свойства, прежде всего изложению, а не речи в це­лом, они, на мой взгляд, совсем не правы.

Заблуждение их, конечно, коренится в том, что они считают свою науку такою, же, как все остальные, и полагают, что ее можно привести в систему таким же способом, как, например, гражданское право, о чем вчера говорил Красс: сначала разло­жить все предметы по родам, не пропуская ни единого; затем, в каждом роде — по видам, причем не дай бог, если окажется хоть одним видом больше или меньше, чем нужно; и, наконец, всем словам дать определения, в которых все должно быть необходимым и достаточным. 20. Что ж, быть может, в граж­данском праве или в каких-нибудь второстепенных и третьесте­пенных предметах люди ученые этого и могут достигнуть; од­нако в нашей столь важной и столь необъятной области это вряд ли возможно. Если кто со мной не согласен, пусть обра­щается к преподавателям, которые берутся всему этому учить: там он получит все уже истолкованным и начисто отделанным, потому что по этим предметам существуют бесчисленные книги, легко доступные и понятные. Однако пусть он сперва подумает, что ему нужно: оружие для ученья или оружие для сраженья?

Ведь для строя и боя потребно одно, а для школы и Марсова поля — Другое. Конечно, и такие упражнения с оружием все же полезны гладиатору и воину; но только твердость, присутствие духа, проницательность и находчивость делают мужей непобе­димыми.

[Дарование оратора.] Поэтому, чтобы воспитать оратора, я прежде всего постараюсь узнать в точности, на что он спосо­бен. Пусть в нем чувствуется налет научного образования, пусть он будет в меру наслышан и начитан, пусть усвоит даже эти правила риторов; тогда-то я попробую, насколько он подходит для своего дела, тогда испытаю, на что способен его голос, силы, дыхание, язык. И если я обнаружу, что он способен достигнуть совершенства, и если увижу, что человек он до­стойный, то я не только убеждать стану, но даже умолять, чтобы он работал и далее; столь великое украшение всему обществу полагаю я в выдающемся ораторе, если он в то же время и достойный человек. Если же будет оказываться, что, исполнив все возможное, он все-таки достигнет лишь посред­ственности, то я предоставлю ему поступать как хочет и наси­ловать его не стану. Если, наконец, он будет совсем неподхо­дящ и негоден, то я прямо "ему посоветую не вступать на это поприще или даже выбрать себе другое. Ибо человека высоко­даровитого мы всегда должны поддерживать, а человека хоть сколько-нибудь способного не должны отпугивать. Первое, то есть совершенство, представляется мне свойством прямо-таки божественным; второе, то есть не браться за то, что не можешь сделать лучше всех, и браться за то, что можешь сделать не хуже всех, — это обычный удел человека; ну, а третье, то есть кричать сверх сил и вопреки приличию, это значит — как ты, Катул, выразился об одном крикуне — скликать собственною глоткой сколь можно более свидетелей своего неразумия.

Итак, можно сказать; человеку даровитому, который заслу­живает поддержки и помощи, мы передадим только то, чему научил нас опыт, дабы он под нашим руководством достиг всего, чего мы сами достигли без руководителя; а лучше этого обучить мы не в состоянии.

21. И для начала я возьму вот нашего друга. Я, Катул, впервые услышал Сульпиция, когда он, еще совсем подростком, выступал по пустячному делу. И его голос, и наружность, и осанка, и все остальное вполне соответствовали тому призва­нию, о котором мы толкуем; речь его была живой и стремитель­ной— в этом сказывалось его дарование; слог был кипучим и, пожалуй, чересчур словообильным — тут сказывался его воз­раст. Я не против этого: такое излишество в молодом человеке меня радует. Ибо легче обрезать лозу, когда она чересчур раз­растется, чем, ухаживая за слабым стволом, отращивать на нем новые ветки; точно так же и в юноше меня радует, коль у него есть, откуда кое-что урезать: не может долго быть соч­ным то, что чересчур быстро достигло зрелости. Я сразу приметил в юноше талант и тут же, не теряя времени, убедил его! считать форум подготовительной школой, а себе подобрать учителя; мой совет: Луция Красса. Он за это ухватился, решил так и сделать да еще добавил — из вежливости, разумеется, что и я буду его учителем. Не прошло и года после этих моих уговоров, как он выступил обвинителем Гая Норбана, защит­ником которого был я. Прямо не поверишь, какую я увидел разницу между тем, каким он стал, и каким был год тому назад. Конечно, к такому великолепному и блестящему роду речи, напоминавшей самого Красса, приводила его сама его природа, но одной ее помощи было бы недостаточно, если бы он так старательно не подражал Крассу и не стремился за ним, по собственным его словам, и умом и сердцем.