Білет №1. 27 страница

— Я думал, вы человек посильнее.

— Увы... Да, я забыл сказать... Хотя связь с вами не порываю, я отказываюсь от всех обусловленных вами гарантий для меня, словом, вы от своих обязательств передо мной абсолютно свободны.

— А как же прикажете оплачивать то, что вы для меня еще сделаете?

— Наличными, — усмехнулся Осипов. — При нынешних ценах на питье это мне не помешает.

— А ваша трусость не предостерегает вас от опасностей по причине затуманенной водкой головы?

— О, нет...

— Последний вопрос: человек, который сейчас поздоровался с вами, появился здесь случайно?

Осипов стремительно повернулся к Самарину и сказал, отчеканивая каждое слово:

— Как бы низко я ни опустился, с моей стороны удара вам в спину не последует! Запомните это!

— Ну что ж, спасибо и на этом.

Они расстались.

С Осиповым все застыло. Регулярно проверяемые Самариным «почтовые ящики» оказывались пустыми. Сколько допустимо было так выжидать — Самарин не знал, Надо заниматься обстановкой...

В этот день Самарин зашел в отель повидать Киву — этот шустрый румын знал очень много.

Киву на месте не оказалось. За стойкой сидела пожилая женщина.

Самарин спросил о Киву,

— Киву? — удивилась она. — Уж скоро неделя, как он удрал в свою Румынию. Наверно, остался вам должен?

— Почему вы решили?

— А он перед отъездом у всех взаймы брал, говорил, что хочет машину купить. Теперь ходят сюда его кредиторы и нехорошо ругаются.

— Номер у вас снять можно?

— Сколько угодно! Какой прикажете?

— Я попытаюсь сначала снять квартиру. Если не найду, приду к вам.

Да, очень сильный ветер дул с востока, выметая из Риги всяческий человеческий мусор.

Как бы не выдуло и Осипова!

Спустя несколько дней Самарин дал Осипову сигнал о личной встрече. Придет или уже не придет?

Он не пришел. Но в этот же день Самарин изъял из «почтового ящика» его коротенькое, но весьма важное донесение. Он сообщал, что недалеко от Риги гестаповцы ликвидировали связанную с партизанами подпольную группу, в которой действовал гестаповский агент по фамилии Зутис. Теперь этого агента собираются подбросить к партизанам, действующим на границе Латвии и Белоруссии.

На обороте донесения была приписка:

«Мое положение на службе весьма напряженное, если не критическое. Это связано с общей реорганизацией и моей национальностью».

Вечером Самарин зашифровал донесение в Центр и утром на всякий случай отнес его Рудзиту на рынок — вдруг появилась связь!

Рудзит еще издали, увидев его, помахал ему рукой.

У Самарина сердце радостно заколотилось, он даже замедлил шаг.

— Прибыл радист, давайте материал, — сказал Рудзит.

Самарин стоял неподвижно.

Рудзит рассмеялся:

— Связь, говорю, есть. Оглох, что ли?

Самарин передал ему шифровку и сказал:

— Вечером буду у вас дома, принесу еще.

— Сообразил наконец, — проворчал Рудзит.

Самарин вскочил в трамвай на ходу — скорее домой и, минуты не теряя, зашифровать подробное донесение о положении дела. Прежде всего об Осипове — это главное. Потом о провокаторе Зутисе... Но что может Центр издали посоветовать в отношении Осипова? Не вспомнит ли Иван Николаевич того разведчика, который запрашивал совета в отношении попа? Но нет, Осипов — это слишком важное дело, и Центр должен знать о нем все.

Поздним вечером, уже около полуночи, когда Самарин вернулся от Рудзита домой, последовал условный звонок Осипова, он вызывал его на личную встречу. Видать, его лихорадило сильно.

Никогда раньше Самарин не видел его таким — лицо опухшее, плохо побритое, под глазами мешки.

Как требовало условие, они встретились ранним утром у рынка, но Осипов предложил уйти отсюда. Не дожидаясь согласия Самарина, он пошел по направлению к Марьинской улице. Очевидно, он заранее выбрал место для встречи и теперь шел туда быстро и уверенно. В нескольких шагах позади шел за ним Самарин. Перед тем как свернуть на Ключевую улицу, Осипов первый оглянулся, проверил: заметил ли Самарин поворот пути?

По Ключевой они вышли на пустырь, пройдя который свернули вдоль кирпичного забора какой-то бездействующей фабрики. Наконец возле низкого складского здания Осипов остановился, подождал Самарина и, как только он приблизился, сказал:

— Боюсь, что я последний день на свободе.

— Что случилось?

— Помните, я давал вам сведения по трем своим агентам, которых мы засылали в Белоруссию?

— Конечно помню. Центр благодарил вас за эту информацию,

— Ну вот... А ваши взяли только двоих. А третий выскочил, явился сюда, и вчера до позднего вечера его допрашивали гестаповцы. На первом допросе я присутствовал, и он все время намекал, что ловушка для них была приготовлена еще здесь. Он поглядывал при этом на меня и явно что-то недоговаривал. Вечером его снова допрашивали, но меня туда не допустили. — Осипов помолчал. — Не говоря уж о том, что позавчера я пришел на работу нетрезвый и у меня произошло столкновение с главным гестаповцем. Он сказал мне, что пьяницам здесь делать нечего.

— Может, вам лучше немедленно скрыться? — предложил Самарин.

— Подождите! — резко отмахнулся Осипов. — Я сказал еще не все. И теперь касающееся непосредственно вас. Помните, вы интересовались человеком, который поздоровался со мной во время нашей встречи? Это был тот мой агент, о котором я однажды рассказывал вам раньше, помните, он отказался выполнять мое задание? После этого он переметнулся в гестапо. Так вот, он заинтересовался вами, специально явился ко мне и спросил, с кем я был у рынка. Я оказал ему: с одним немецким коммерсантом, по фамилии Раух, хочу купить у него хорошую картину. Тогда он говорит: «Неужели я обознался? Со мной никогда такого не бывало». Я спросил, кем же тот человек ему привиделся. Он отвечает: «Один русский, с которым я в первые недели войны мотался по Белоруссии, и он ладил через фронт к своим...»

— Как его фамилия? — осевшим голосом спросил Самарин, уже понимая, что вопрос излишен, — то был Карандов!

— У него по крайней мере три фамилии: Ковальчук, Кравцов, Карандов... Я, конечно, сделал все, чтобы разуверить его, но видел, что он в свою способность запоминать лица верит больше, чем мне. В случае чего заверяю, что показаний о вас я не дам, У меня все. Прощайте.

Осипов резко повернулся и зашагал вдоль кирпичного забора, Самарин стоял и бездумно смотрел ему вслед.

Собственно, в эту минуту Самарину уже было ясно, что с его работой здесь покончено и что нужно немедленно из города уходить. Он только не мог сейчас сообразить, как он это сделает. Осипов уже скрылся за поворотом, а Самарин все еще стоял со странным ощущением, что стоит ему двинуться с места, как перед ним возникнет опасность. Но вот оцепенение прошло. В общем, все ясно — надо идти к Рудзиту. Но он сейчас на рынке, и среди бела дня идти к нему туда безрассудно. Особенно теперь. Идти домой тоже нельзя. Вполне возможно, что Карандов о своих подозрениях уже сказал в гестапо, и тогда дома его может ждать засада. Значит, до сумерек проболтаться где-то здесь, в этих пустынных местах. Зимние сумерки скорые — переждать надо часа три.

Ох и длинные же были эти часы! Миновав здание тюрьмы, он вскоре вышел на городскую окраину. В лицо ему хлестнул холодный ветер со снегом, а впереди была слившаяся с горизонтом белая равнина. Зима, которой он еще вчера не замечал, настоящая, белая зима, совсем не такая, как в городе. И он по заснеженной дороге пошел в эту зиму. Шел и то с горечью, то с возмущением, а то с удивлением думал о том, что произошло. Да, его работу оборвал дикий случай. Дикий!.. Но такой ли уж дикий? При разработке операции о Карандове просто забыли. Все забыли, и он сам в том числе. Причем он-то и должен был напомнить о нем первым. Подумал бы — и конечно же то, что сейчас случилось, было бы предусмотрено. С другой стороны, как это можно было бы предусмотреть? Тогда, значит, отменили бы операцию?!

Когда стемнело, Самарин пришел к Рудзиту домой и, не вдаваясь в объяснения, сказал, что ему надо немедленно, этой же ночью, скрыться из Риги.

Рудзит в эту минуту растапливал печку, тому, что услышал, нисколько не удивился и продолжал раздувать робкий огонек, а когда он наконец разгорелся, сказал:

— Пойдешь в Задвинье, дам тебе адрес, там жди, а я тут свяжусь, с кем надо. А теперь мы выпьем горяченького чайку.

Пока он готовил чай, Самарин написал донесение в Центр:

«Произошла случайная встреча с Карандовым — смотрите мой отчет о блужданиях по тылам в начале войны. Он теперь работает здесь в гестапо, а раньше был в агентуре Осипова. Случайно увидел меня и опознал, когда я встречался с Осиповым. Экстренно с помощью нищего ухожу из города. Считаю это свое решение единственно правильным, тем более что Осипов работу для нас сегодня прекратил и ему грозят крупные неприятности по службе, связанные с бегством одного его агента при взятии нами группы в Борисове, который вернулся сюда.

Максим»

Передав Рудзиту донесение, Самарин сказал:

— Вместе с этим передайте радисту мою сумочку, что хранится у вас. Осторожнее с ней — она стоит очень дорого. — Это были золото и всякие драгоценности, которыми снабдили его еще в Москве.

— Не дороже жизни, — небрежно обронил Рудзит.

Он, видать, был неплохим психологом, заметил состояние Самарина и за чаем вдруг спросил:

— Знаешь, о чем я думаю, прося милостыню на рынке?

Самарин молча покачал головой,

— Так я тебе расскажу... Вот, к примеру, идет их патруль. Они теперь меньше как вдвоем не ходят — страшно им, окаянным. И вот они подходят ко мне на днях и смешное придумали — спрашивают чего-то по-своему, жестами поясняют, на свои задницы показывают и ржут. А я ничего. Только смотрю на них и про себя говорю: скоро вы, гады, заплачете. И они, ей-богу, будто поняли, что я думаю, — один подтолкнул другого: дескать, пошли-ка от него куда подальше. Уходят и оглядываются, за спины свои боялись... Ох, не хотел бы я быть на их месте! Тебе я помогу, не беспокойся. Не впервой это... Вот недели две назад тоже через Задвинье отправили мы в лес двух наших. В порту работали — на такелажке плавали. Так они выводили из Даугавы в море немецкий пароход, полный солдат. Вывели все как положено, а на прощанье сунули ему под корму магнитную мину. Здоровая, говорили, мина. Пароход еще виден был, когда рвануло. Немцы туда на спасение три судна бросили, но привезли человек тридцать, не больше. А нашим пришлось удирать — заподозрили, гады, неладное... — Рудзит помолчал, покачал головой: — Что-то я разболтался на ночь глядя. Тебе надо идти.

Самарин шел в далекое Задвинье. И хотя ночь была темная, к Даугаве он пробирался боковыми уличками Старого города, испытывая какое-то непривычное и странное ощущение. Еще утром, когда шел на свидание с Осиповым, он совершенно не ощущал враждебности города, его улиц, прохожих. А сейчас все в нем было напряжено ожиданием опасности, каждый перекресток, казалось, таил опасность. Самое неприятное было в том, что он не мог вывести себя из этого состояния, понимал — это нервы, но если раньше ему не раз удавалось зажимать их в кулак, подчинять воле, сейчас это не выходило, и все потому, что он знал: в этом городе находится человек, который мог в любую минуту разоблачить его.

Улица была выбелена выпавшим за день нетронутым снегом, и Самарин, чтобы оставлять меньше следов, старался ступать на прогалины или в чьи-то припорошенные снегом следы.

Самарин шел вдоль сплошной ограды палисадников, вглядывался в номер каждого дома.

Он уверенно вошел в калитку, обошел стороной рванувшуюся с цепи собаку и постучал в окно.

Вышедший на крыльцо старик молча смотрел на Самарина.

— Вам записка от Рудзита, — тихо сказал Самарин.

— Заходи. — Старик зажег коптилку, прочитал, записку, сжег ее и сказал: — Раздевайся. Будешь жить здесь. — Он стал надевать дубленый кожушок: — Посиди, я пойду твой след на улице своим притопчу.

Когда он вернулся, Самарин уже совсем успокоился и даже как-то отрешился от того, что с ним произошло.

Старик разжег керосинку, поставил на нее жестяной чайник. Спросил:

— Может, поесть хочешь?

— Спасибо, не хочу, — ответил Самарин, хотя вдруг почувствовал острый голод. Но ему не хотелось обременять старика, которого он поднял с постели, да и не хотелось разговора, который неизбежно возникает за столом.

А старик между тем не выказывал ни удивления, ни досады, ни любопытства — ни о чем его не спрашивал и вел себя спокойно, будто все именно так и должно быть. Заварив себе чаю, сел к столу.

Самарин спросил:

— Вы один живете?

— Сын мой в Красной Армии воюет с первых дней войны. Старуху схоронил в сорок втором. Легкие застудила... не выжила. А сам-то я печник, между прочим. На этой улице все печи мои. Работа есть и теперь — кладу маленькие печки, чтобы дров меньше шло. Такие вот, — он показал на пристроенную к большой печи полукруглую кирпичную приставочку. — Сам придумал, люди спасибо говорят, подкармливают кто чем... Давай-ка спать ложиться. Вам придется лечь на нижнем этаже. Соседи, знаете ли, наведываются, а они — народ всякий. Но там, не бойтесь, тепло.

Старик подошел к печке, поднял и сдвинул в сторону железный лист, какой всегда кладут перед печью, и открыл люк в погреб.

— Давай сюда коптилку! — распорядился он.

Самарин спустился в подвал. Это была самая настоящая комната с дощатыми стенами и полом. Две бочки отгораживали часть комнаты, где стояли аккуратно прибранная кровать и тумбочка.

Пожелав Самарину спокойной ночи, старик закрыл люк. Самарин не раздеваясь лег на постель и загасил коптилку. Тишина густая, непроницаемая, как и темнота. И все точно отхлынуло от него, и он заснул.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Самарин прожил у старика три дня. В ночь на четвертый, только лег спать, старик поднял его:

— Вставай, вылезай.

В комнате кроме старика были двое: мужчина и женщина. Оба в летах — под пятьдесят примерно, одеты по-крестьянски, на ногах валенки.

Самарин поздоровался с ними и ждал, что они скажут. А они смотрели на него и молча переглядывались. Потом мужчина сказал женщине что-то по-латышски, и та в ответ кивнула.

— Вид у вас не очень... уж больно у вас городской вид, — наконец сказал мужчина. — И молоды очень. — Показал взглядом на женщину и добавил: — Как муж для нее — молодой, а так надо.

— А что? Поймала молодого. Разве не бывает? — серьезно сказал хозяин.

— Одежда другая есть? — спросил мужчина.

— Я свою дам, будет по росту, — сказал хозяин.

Мужчина и женщина заговорили между собой по-латышски, потом мужчина обратился к Самарину:

— Сегодня мы вас только из города вывезем, а что потом — подумаю. Переодевайтесь скорее.

Женщина вышла из дома. Хозяин притащил одежду.

— Нижнее тоже давай, у него больно чистое, — распорядился мужчина.

Самарин оделся во все чужое. На ноги — сапоги, вместо пиджака — тяжелый рыбацкий свитер. Оглядев его, мужчина сказал:

— Снимайте часы, дайте мне. Когда можно — верну.

Вскоре они вышли на улицу, где стояла лошадь, запряженная в розвальни. Женщина разворошила сено посередине, и туда лег Самарин. Мужчина и женщина сели по бокам, и сани тронулись по рыхлому снегу.

Мужчина, склонясь к Самарину, сказал:

— Мы тут передумали — вы ей брат... младший... больны животом... возили в город к доктору. Имя ваше Индрикис Ога... Ин-дри-кис... Ога... Надо запомнить.

И весь разговор.

Теперь Самарин слышал только хруст шагов лошади по снегу и скрип полозьев, смотрел в темное небо с яркими звездами. Временами он засыпал, просыпался, снова засыпал. Ощущение времени потерялось.

Когда ему показалось, что начинает светать, повалил густой тихий снег.

Проснулся он внезапно и испуганно оттого, что прекратилось движение.

— Заснежило вас, — сказал мужчина. — Нате перчатку, отряхнитесь.

Самарин приподнялся и увидел, что они стоят возле одинокого темного дома на лесной поляне.

— Это дом лесника, — сказал мужчина. — Только теперь он служит в полиции и живет в поселке. Завтра он сюда приедет и свезет вас дальше.

Вошли в дом. Женщина принялась разжигать печь. Скоро стало тепло, а на загнетке зафыркала в кастрюле вода. Мужчина положил на стол завернутый в холст брусок сала и каравай хлеба.

Самарину казалось, что никогда в жизни он так вкусно не ел.

— Что же не спрашиваете, почему полицейскому вас отдаем? — засмеялся мужчина.

— Я догадливый, — ответил Самарин.

— Да, крутится человек между двух огней и всюду поспевает. От немцев медаль недавно получил. А сколько наших спас!

— А его жена от него ушла потому, что он полицай, — печально сказала женщина.

Самарин смотрел на этих незнакомых, безымянных для него людей, и на сердце у него тепло. Оказывается, не один он в этих краях действовал. Вот эти люди тоже все время были рядом с ним, а в трудную минуту, рискуя собой, пришли ему на помощь. И они останутся здесь и будут продолжать борьбу. Вместе с ними пришла и батрацкая дочь Ирмгардей. В прошлом солдат подпольной армии латышских коммунистов, она уже воевала в рядах Советской Армии, у партизан, пролила кровь и, залечив раны, отправилась на другой, тайный фронт и пришла к нему, в Ригу, и здесь погибла при выполнении особого задания...

И вдруг ему вспомнилось, как он однажды сказал Рудзиту, что бедой для Латвии стало то, что мало в ней коммунистов. Рудзит тогда покачал головой и ответил:

— Это как же надо понимать, когда много их или мало? Я гляжу: коммунисты — это же народная совесть. А она, эта совесть, везде есть. Ее только надо позвать, и она явится к тебе.

И вот по зову Рудзита сейчас к Самарину явилась эта совесть и выручает его из беды.

Самарин внимательно посмотрел на сидевшего перед ним мужчину, разглядел его усталые, даже дремлющие глаза и спросил:

— Вы из местных коммунистов?

— Из местных — да, а вот до звания коммуниста еще не дорос, — улыбнулся он.

— А лесник? — любопытствовал Самарин.

— Тогда бы не стать ему полицаем. В нашей волости к войне было всего пятеро коммунистов. Самый первый был нашим председателем сельского Совета. За год советской жизни возле него появились еще четверо. Ну а как немец сюда заявился, трое ушли вместе с Красной Армией. Одного немцы в первые же дни схватили и повесили. А тот самый первый теперь командир партизанского отряда, мы с женой на него и работаем. И лесник тоже.

— На него, — недовольно произнесла женщина, — так раньше про кулаков говорили, на которых мы работали, как каторжные. Работаем мы на его правду, которая за всех честных людей.

У Самарина подступил комок к горлу.

На другой день явился лесник — здоровенный усатый мужчина. Сбросив на пол заиндевевший тулуп, он остался в короткой грязной серой шинели полицая.

— Ну и морозище! — прогудел он простуженным басом. — Вон сосульки на бороде. Здравствуйте, кого не видел.

— Арвид, вот это товарищ... — начал мужчина, показывая на Самарина.

Но лесник его перебил:

— Не трать времени, я все знаю. Погреемся чайком и поедем. Каждый час дорог. — За чаем лесник обратился ж Самарину: — Положение будет такое: я повезу вас как арестованного. Запомните: взяли мы вас в районе Балдоне, Бал-до-не. Ясно? А везем в Крустпилс, Круст-пилс. Ясно? Больше вам ничего знать не надо. — Он повернулся к женщине: — А ты у меня возница, коня моего директор, как и в тот раз.

Вскоре они выехали... Крепкий гнедой конь был запряжен теперь в возок. На передней лавке восседала женщина, а Самарин с лесником — в коробе возка, укрытые одним лесниковым тулупом. Не успели отъехать — лесник уже спал.

В блеклом небе низко висело багряное, совсем не слепящее солнце. Мороз был крепкий, но Самарин почувствовал это не сразу и долго любовался словно застывшим зимним днем, сверканием на солнце изморози, деревьями в белом бархате, ледяной рябью наста по бокам дороги. Но вдруг он почувствовал острую боль в ногах, будто в подошвы ему ткнули острым ножом. Он поднял ногу, начал шевелить деревянными пальцами. Постепенно нога отошла, но теперь он стал чувствовать холод всей спиной, ее точно свело в плечах, а в пояснице возникла немая боль. Он стал двигаться всем телом.

— Что вы? — проснулся лесник.

— Холодновато, — ответил Самарин почти весело. Ему не хотелось, чтобы эти люди подумали, что он предъявляет какие-то претензии.

— Да, морозец хмельной, — сказал лесник и тут же опять уснул.

Некоторое время Самарин сидел неподвижно. Ему казалось, что он уже как бы пообвык на морозе, а то, что он почувствовал раньше, было с непривычки, а может быть, сейчас потеплело. Ведь так же бывает?

Но вскоре снова в ногу ему ткнули ножам.

Самарин сжал зубы, напрягся всеми мышцами, и все тело отозвалось на это болью, которая уже не проходила. Она только вроде вдруг ослабевала, а потом снова усиливалась. И в этой качке боли он странным образом заснул.

Очнулся от ощущения, будто ело ошпарили кипятком. Открыл глаза — ничего не понял. Он лежал в возке голый, а лесник растирал его снегом. Ему было жарко, как в бане, и он услышал сиплый рассерженный бас лесника:

— Дыши глубже, глубже дыши, глубже, побыстрее дыши.

Стоявшая поодаль женщина спросила:

— Отошел?

— Отходит, — ответил лесник, продолжая растирать Самарину грудь, руки, ноги, от тела его поднимался пар.

— Ноги чуешь? — опросил лесник.

— Есть ноги, — тихо ответил Самарин.

— Ну-ка пошевели пальцами. Так... хорошо... Еще пошевели. Хорошо. Теперь двинь рукой. Так... хорошо. Теперь держись за меня. Поднимайся.

Самарин немного приподнялся, и лесник ловко закрутил его в тулуп. Теперь Самарин слышал все отдаленно через жаркий тулуп.

— Подверни ему ноги. Так... Сено сверху. Поехали! Гони!

Самарину было душно, и каждая ямка на дороге отзывалась во всем теле. Но теперь боль была словно заглушена тулупом, и он снова впал в забытье.

К вечеру его привезли на одинокий хутор. Его подхватили чьи-то руки и понесли. Он слышал голос лесника:

— Не разворачивай, не разворачивай! Распаляй печь.

И кто-то молодым голосам ответил:

— Она еще не остыла.

— Распаляй, говорю!

Самарина отнесли в какое-то помещение, посадили на лавку, прислонили к стене и развернули тулуп у головы. Он огляделся и понял, что это деревенская курная банька. Ее тускло освещал подвешенный к потолку фонарь «летучая мышь». Густо пахло распаренным деревом и мылом. С хлопотавших возле него лесника и молодого парня, орудовавшего сейчас у печки, пот лил ручьями. Видно, здесь было жарко, а Самарина знобило.

— Тащи быстрее первач! — приказал лесник парню. Тот выбежал из баньки.

— Как чуешь себя? — уже на «ты» спросил у Самарина лесник.

— Вроде все на месте, — попытался улыбнуться Самарин, но у него от озноба стучали зубы.

— «На месте», «на месте», — разозлился лесник. — Что, сказать не мог? Язык отмерз?

— Беспокоить не хотел, и так вам от меня одни хлопоты.

— Ну и дурак же ты. А если бы мы тебя заморозили, думаешь, нам хлопот было бы меньше?

Прибежал парень с бидончикам. Лесник с его помощью развернул тулуп.

— Ложись, на живот! — приказал лесник.

Самарин с огромным трудом повернулся и лег. На спину ему обжигающе плеснули первачом, начали растирать и так безжалостно мяли, что у Самарина дыхание перехватило, но одновременно он чувствовал, как к нему постепенно приходит ощущение своего тела, ощущение собственной кожи, мышц. Озноб прекратился.

Перевернули на спину и начали массировать грудь, живот, плечи. И наконец его прошиб пот, полившийся с него так, будто его водой окатили.

Лесник рассмеялся:

— Дошло, значит, до души! Ох ты и дурак же! А ну-ка прими вовнутрь. — Он валил из бидончика первача в ковшик и дал Самарину: — Только не думай, не на банкете, глотай быстрее, без дыхания.

Самарин сделал несколько глубоких глотков. Жар вливался ему в грудь, во внутренности.

— Городская штучка, вот кто ты! — смеялся лесник, глядя на Самарина. И только тут Самарин рассмотрел лесника, стоявшего перед ним во всей своей адамовой красе. И ему тоже стало смешно. А тут еще молодой парень сообщил, что у него полные сапоги пота налились — он был голый только по пояс.

Тут же, в бане, они накормили его горячим молоком с медом, и он заснул.

На другой день он чувствовал себя вполне прилично, только чуть ныли ноги и пальцы на руках плохо слушались.

— Это пройдет, важно, что душу тебе оттаяли, — сказал лесник. — Но два-три дня тебе придется пожить здесь. К тому времени, может, и мороз сникнет. А мне надо возвращаться, служба. Сюда за тобой придут уже из леса, а пока давай прощаться.

— Как вас благодарить — не знаю! — взволнованно сказал Самарин.

— И не надо, — отмахнулся лесник. — Все сделано по братству Но ты все же дурак: беспокоить не хотел, надо же! А как же ты терпел, а? Характер, видно.

Они обнялись.

— Спасибо... Спасибо... — бормотал Самарин.

Прожить в бане на этом хуторе Самарину пришлось целую неделю. Все-таки простуда не прошла бесследно, и он несколько дней провалялся с высокой температурой. У него было воспаление легких, да и с горлом было что-то неладно. Все это время при нем был только молодой парень Юрис, он его и лечил какими-то травами, неуемный весельчак совсем не латышского характера.

О многом переговорил Самарин с Юрисом за бесконечные зимние вечера и ночи, а однажды утром прибежала на лыжах девчонка, пошепталась у дверей с Юрисом и убежала.

— Ты когда-нибудь верхом на лошади ездил? — спросил Юрис.

— Не приходилось.

— Теперь придется. За тобой вечером приедут, но ты не бойся — партизанские кони не резвые, справишься.

И вечером Самарин, одетый в привезенный партизаном полушубок, ватные штаны и валенки, с помощью Юриса взгромоздился на костлявую лошаденку и отправился в путь. Даже попрощаться как следует с Юрисом не успел. Оглянулся — Юрис стоял у избы и махал шапкой. Самарин махнул ему рукой. Неужели они никогда больше не встретятся? Не может этого быть! Потом, после войны, он непременно приедет в эти места и разыщет всех этих людей...

Ехать верхом поначалу было совсем нетрудно. Впереди покачивался в седле партизан. Лошадь Самарина шла позади след в след, и главная трудность была в том, чтобы вовремя перехватывать ветви деревьев, которые задевал партизан. Чуть зазеваешься — хлестнет тебя как следует, снег за шиворот насыплет. Однако к рассвету у Самарина заныла спина.

Короткий день они переждали в холодной землянке. Партизан развел в ней костер, но от него тепла было самая малость, а от едкого дыма не продохнуть. Спутник попался молчальник, даже на вопросы не отвечал. В лучшем случае буркнет: «Да», а больше и слова не жди.

За ночь пересекли безлесную местность, к утру снова углубились в лес и ехали по нему весь день, потом еще ночь и потом еще день. Самарин снова потерял счет времени и пространства. Останавливались только поесть промерзшего сала с окаменевшим хлебом. Пить было нечего — ели снег.

К езде верхом Самарин вроде привык, спина больше не болела, но, только когда на землю спускался, долго шага не мог сделать — ноги подкашивались.

На четвертый день перед рассветом из заснеженных кустов строгий окрик: «Стой!»

Партизан неторопливо спешился и зашагал в кусты. Тут же он вышел оттуда с партизанским часовым. Их пропустили, и они выехали на поляну, на которой было несколько снежных холмов с дымящимися черными трубами. Это были землянки партизанского отряда, которым командовал латыш Озолинь. В защитной гимнастерке без погон, в галифе и сапогах, чисто выбритый, он был больше похож на партийного работника, впрочем, до войны он, кажется, им и был.

— Раньше послать за вами не мог, — сказал он. — Да и вы, я слышал, болели, замерзли в пути.

— Крепко замерз.

— Мы по этой части школу прошли еще в сорок первом. Тоже зима была жестокая, в отряде больше десятка бойцов обморозились. Один без ноги остался.

Здесь, на партизанской зимовке, Самарин прожил неделю, а затем его перевезли в другой отряд неподалеку, но уже в Белоруссии. Там он дождался самолета с Большой земли.

14 января 1944 года Самарин прилетел в Москву.

Когда он вошел в кабинет Ивана Николаевича, тот встал и, шагнув ему навстречу, сказал:

— Ну здравствуй, разведчик.

Они обнялись, и только тогда Самарин обнаружил, что он ткнулся носом в жесткий, вышитый золотом генеральский погон. Пока он там барахтался, в своей Риге, Иван Николаевич стал генералом..

— Поздравляю вас с генералом, — сказал Самарин.

Иван Николаевич скосил глаза на свой погон и сказал вполне серьезно:

— В шитье на этом погоне есть и твоя золотая нитка. Так что спасибо тебе. Ну что ты на меня уставился? Не понимаешь, за что тебя благодарю?

— У меня же толком ничего не вышло.

— Не занимайся самоедством, это была твоя первая командировка. Первая! Всяк понимает, что это значит. Так что поезжай сейчас домой к матери, отдохни, а с понедельника займемся разбором твоих дел. — Иван Николаевич крепко сжал руку Самарина и, не отпуская ее, сказал торопливой скороговоркой, как нечто совсем не важное: — А Люся будет в Москве через недельку, мы еле отыскали ее в дебрях войны. Иди... — Он подтолкнул Самарина в спину: — Иди...

Василий Иванович Ардаматский

ПЕРВАЯ КОМАНДИРОВКА

Роман