Білет №1. 25 страница

— О каком же благе можно будет тогда говорить? — ответил Самарин с наивно искренним непониманием.

— Но ведь и Фаусту, Раух, тоже не удалось совершить прокламированные им благодеяния! — Осипов непонятно рассмеялся и сказал: — Боюсь, что мы и вдвоем не решим этой головоломки.

А обеда между тем не получилось — официант по просьбе Осипова убрал со стола недоеденный суп, потом жаркое и принес мороженое и кофе. Осипов поковырял ложечкой мороженое и сказал угрюмо:

— А дела у нас с вами дрянь.

— Что там случилось на какой-то Курской дуге? — осторожно спросил Самарин.

— Откуда вы знаете это название — Курская дуга? — Осипов пристально смотрел на него, удивленно подняв брови.

— Мне сказал это мой компаньон по коммерции, он — из местных.

— Он слушает Москву, Раух. Как бы он не подвел вас. — Осипов молча выпил кофе. — Ну а на этой чертовой дуге немецкую армию постигло новое большое несчастье. Знаете, что страшно? Мы стали привыкать к несчастьям. И будто не понимаем, что может из них сложиться. Делаем вид, будто ничего особенного не случилось, продолжаем действовать по шаблону, а значит, опасно для себя.

— Но вы-то все понимаете?

— Я, Раух, не очень крупное начальство, мне чаще приходится произносить: «Слушаюсь, сделаю». Впрочем, может, это и к лучшему.

— В каком смысле... к лучшему?

— Чин меньше, и ответственность меньше, — ответил Осипов с задумчивой усмешкой

Они помолчали.

— После встреч с вами на душе у меня все больше тревоги, — тихо проговорил Самарин.

— За что тревоги? — с непонятной злостью спросил Осипов.

— В первую голову, за Германию, конечно. И за свою судьбу тоже.

— А что вам лично может грозить? Германия и проигравшая войну останется, и вы будете продолжать свои коммерческие дела. Два-то человека в Германии останутся. — Осипов внезапно умолк и, помолчав немного, сказал: — А пока что вы и я выбросили на ветер деньги за обед — ничего не ели, а главное — аппетит пропал.

Самарин, не притронувшийся к кофе, сказал:

— Я бы выпил чаю.

— О, нет, Раух. Ресторанный чай — помои. Вы же знаете — настоящий чай у меня. Давайте рассчитываться.

— Знаю я ваш чай, — усмехнулся Самарин.

Домой шли пешком. Погода была по-прежнему рябая, и тени от туч перебегали через пустынную улицу.

— Вы заметили, что, кроме нас, в ресторане никого не было? А ведь воскресенье... — говорил Осипов. — То, что наших нет, — понятно. Но почему не гуляют местные?

— Вы же сами сказали, что латышам не позавидуешь... в смысле языкознания.

— Думаете, сидят по домам и учат русский язык?

Самарин промолчал.

— Я часто вспоминаю зиму сорок первого, — продолжал Осипов. — Сплошной рождественский праздник. Переполненные рестораны. На улицах бродят веселые компании. Работалось весело, удачливо!..

— Я в ту зиму был еще дома, в Гамбурге. Там тоже царило приподнятое настроение. Отец был полон планов в отношении торговли на Востоке. На Рождество подарил мне золотые часы. — Самарин показал эти часы на руке: — Тут на крышке он выгравировал: «Твое счастливое время впереди».

— А мой в это время уже ничего не соображал. Я перед отъездом сюда навестил его в больнице. Он только смотрел на меня испуганными глазами, и губы его вздрагивали, будто он силился что-то мне сказать, А может, он все понимал и хотел мне оказать, что... — Осипов умолк и после долгой паузы произнес: — Плохо, Раух, очень плохо...

Самарин молчал. Думал, что это настроение Осипова весьма кстати и во время атаки оно должно сработать.

Как и прошлый раз, они сидели на кухне, и снова Осипов заварил душистый чай для Самарина, а себе поставил бутылку водки:

— Вот теперь я, кажется, напьюсь...

— И опять вам станет неинтересен разговор с трезвым. А мне с вами хоть и нелегко, но всегда интересно и даже полезно.

— Чем полезно? — вяло поинтересовался Осипов.

— Вы меня с опасных высот ничегонезнания сбрасываете на землю,

— Кто бы сбросил с этих высот и меня, — угрюмо проговорил Осипов и осушил половину стакана водки.

— Вы — и не знаете? Не поверю.

— О собственном будущем — ни-че-го... — Осипов долил в стакан водки до краев.

Нужно было помешать ему пить, но сделать это можно было только одним способом — ускорить начало атаки.

— По-моему, и для вас главное — остаться в живых, — сказал Самарин. — А так как вы все-таки не на фронте...

— Я могу расстаться с жизнью и после войны, — перебил Осипов.

— Как это так? Не понимаю.

— Все очень просто, Раух. Меня не пощадят мои соотечественники — русские. Я-то всю войну готовлю и засылаю к ним в тыл своих агентов не за елочными украшениями. Русские уже давно объявили нашу службу преступной и подлежащей суду.

Вперед, Самарин.

— Да боже мой! В вашей службе заняты, наверное, тысячи людей! Даже у русских судей не хватит! — весело возражает Самарин.

— Нет, Раух! Я у них на особом счету. Судя по всему, добрая половина моих агентов попалась или сама сдалась русским, и уж они-то, будьте уверены, спасая свои шкуры, ярко живописали мой портрет. Они же знают меня по имени и даже в лицо.

— Вы умрете от тщеславия! — рассмеялся Самарин.

— Я сказал правду, Раух.

Начинай, Самарин.

— Вы помните своего агента... Сергея Борщова? Кодовое имя Рыцарь? — спрашивает Самарин.

— Конечно помню. Первенец... — чисто механически ответил; Осипов, и вдруг его точно током дернуло. — Что вы сказали? — прошептал он с мгновенно посеревшим лицом.

— Давайте перейдем на родной нам обоим русский язык... Я сказал о вашем агенте Борщове, который добровольно сдался нашему командованию. Когда его допрашивали, я там присутствовал. Собственно, от этого вашего Рыцаря и начиналась моя дорога к вам. Но мое начальство знало кое-что о вас и раньше...

— Невероятно... — тихо произнес Осипов, глядя расширенными глазами на Самарина. И вдруг он тряхнул головой, точно пытаясь сбросить наваждение, и снова уставился на Самарина пристально сузившимися глазами. Под висками у него вспухли желваки. Рука, лежавшая на столе, стала медленно передвигаться к краю стола.

— Я выстрелю первый, — спокойно сказал Самарин. И действительно, его рука в это время в кармане пиджака сжимала пистолет, и для выстрела ему была нужна одна секунда.

Но рука Осипова замерла.

— И зачем вам это, Геннадий Романович? — так же спокойно продолжал Самарин. Это была для него очень важная минута, может, самая важная, критическая, когда надо суметь не подчиниться ни одному из бурливших в нем чувств и надо строго следовать логике разработанного плана атаки. — Зачем? Вместо того, чтобы воспользоваться единственным возможным выходом из безвыходного положения, в которое вы попали, и которое, судя по нашим разговорам, сами прекрасно понимаете...

— Позвольте! От Борщова были донесения! — вдруг воскликнул Осипов, — он, очевидно, безотчетно сопротивлялся происходящему.

— Их писал мой непосредственный начальник. А потом случилась беда — ваш «почтовый ящик» в Смоленске случайно обнаружил начатую нами игру, пытался убить Борщова, не вышло, и он покончил с собой.

— Бабенко?

— Да, Сергей Бабенко.

— А я верил ему меньше, чем Борщову, — после долгого молчания потерянно произнес Осипов, он еще продолжал это странное сопротивление, — Думал, хитрый хохол, просит в награду хутор на Украине и будет бежать от всякой опасности. А Борщов собирался мстить за убитого чекистами отца.

— Отец его жив и здоров. А сам Борщов воюет в нашей армии. Он-то и в агенты к вам пошел, потому что не видел другого выхода вырваться из плена. Вы, Геннадий Романович, хотя и русский по крови, нынешних русских, советских, не понимаете. Другие мы люди, совсем другие.

Осипов надвинулся грудью на стол и молча смотрел на свои сцепленные руки. Лоб его поперек прорезала глубокая морщина. Это долгое молчание Самарин, наверное, никогда не забудет.

Лицо у Осипова окаменело и никаких переживаний не отражало. Сейчас, очевидно, до него окончательно дошло все, и, как разведчик-профессионал, он понял, что сломать возникшую ситуацию он бессилен. Его сознание уже восприняло и схему ситуации, и то, что в ней сейчас главное, и что все это означает для него и его судьбы. И он, надо думать, профессионально оценил свое положение со всех сторон и понял, что выход у него, собственно, один...

Но вот Осипов поднял голову:

— Что вы мне гарантируете? — Он смотрел на Самарина потухшими глазами.

— Выход из безвыходного положения. Хутор на Украине обещать не могу.

— Мне не до шуток, Раух... или как вас там! Ваши чекисты до меня доберутся?

— Я уже добрался, Геннадий Романович. Я тоже чекист. А каких гарантий вы ждете? Все гарантии в ваших руках. Война не кончится завтра, и вы можете еще сделать для нас очень много. А потом... вы же юрист и понимаете — на чаши весов правосудия ляжет с одной стороны то, что вы сделали против нас, на другую — то, что для нас. И если вы захотите, вторая чаша значительно перетянет первую,

— Мои возможности... Я же не знаю, что вы от меня потребуете. Может, такое, что уже завтра мои же коллеги поставят меня к стенке. — Осипов выжидательно смотрел в глаза Самарину.

— В этом мы не заинтересованы, — ответил Самарин. Вместе с вами мы разработаем такую конспирацию нашей связи и такую методику работы, что коллеги ваши ничего заметить не смогут. Наоборот, мы можем помочь вам возвыситься в их глазах — вместе с вами мы продумаем какую-нибудь успешную операцию ваших агентов, а я обеспечу подтверждение оттуда...

Снова долгое молчание. Осипов думает... Каждую секунду молчания Самарин ощущает всем своим существом, ударами крови в висках.

— Мне нужно подписать формальное обязательство? — спросил Осипов не поднимая головы.

— Вы же сами понимаете... Вот вам бумага, ручка. Как и что писать, вы знаете. Только сначала... — Самарин встал и подошел к Осипову сзади; — У вас оружие при себе? Просто... на всякий случай, вы, я знаю, человек с характером импульсивным.

— Никакого характера у меня нет, — тихо проговорил Осипов, отдавая оружие.

— Давайте, Геннадий Романович, обойдемся без мелодрамы. То, что сейчас происходит, — эпизод борьбы, в которой всегда кто-то терпит поражение. Но ваше поражение это и ваше спасение от гораздо более тяжких ситуаций. Пишите, Геннадий Романович...

Осипов писал быстро, размашисто. Через минуту отодвинул от себя бумагу. Самарин взял ее и прочитал:

«Я, Осипов Г. Р., даю настоящее обязательство работать на русскую разведку, беспрекословно выполнять ее задания и за нарушение данного обязательства приму кару, положенную за это в упомянутой выше разведке».

Подпись. Дата и час.

— Устраивает?

— Вполне. Правда, лучше было бы написать не русскую, а советскую разведку. Но ничего... — Самарин спрятал бумагу в карман: — Вы можете сообщить что-нибудь сейчас? Мне бы очень хотелось, чтобы мои начальники сразу убедились, что у нас с вами слова и дела не расходятся.

— У вас с Москвой регулярная связь?

— Если надо, хоть ежедневная. О вашем решении в Москве узнают сегодня же.

Осипов помолчал и сказал:

— Есть сведение важное, но вам оно не будет приятно. Гестапо прибирает абвер к рукам. Хотя официального решения об этом пока нет, здесь у нас во всех отделах, в том числе и в моем, уже появились гестаповцы. Держатся весьма нахально, дают понять, что они — хозяева положения. Наш главный начальник уже более недели как отозван в Берлин, а в его кабинете сидит гестаповец. Глава абвера Канарис всячески и довольно грубо дезавуируется.

— Этого следовало ожидать, — обронил Самарин.

— Но почему? — горячо и даже взволнованно воскликнул Осипов. — Разве абвер во всем виноват? Как можно забыть, что Канарису принадлежит слава великолепной разработки таких операций, как Испания, Чехословакия, Австрия, Норвегия, Франция, Бельгия, Польша...

— А на России споткнулся, и это может стать концом Гитлера и всех его планов. И потом, Гитлер прекрасно знает, что раздавить Европу ему удалось благодаря внезапному удару и тому, что в Европе царил полный разброд.

— Но именно это и установил Канарис, — энергично подхватил Осипов, — Он преподнес Гитлеру Европу на блюдечке, только бери...

— Я вижу, Канарис ваш бог, — усмехнулся Самарин.

— Не бог, но... — запнулся Осипов и раздраженно добавил: — Я пришел в абвер, когда все это готовилось, и видел блистательную работу абвера и Канариса. И сам работал с полной отдачей,

— Но что же получилось с Россией, Геннадий Романович?

— Этот замысел целиком принадлежит Гитлеру, и никакой Канарис остановить это не мог.

— И не пытался, — добавил Самарин. — Все, и вы в том числе, слепо верили, что удача не оставит Гитлера и здесь.

— Да, я работал на совесть! — с вызовом ответил Осипов.

— А между тем уже в вашем первенце Борщове было заложено ваше личное поражение. Разве я не прав?

Осипов промолчал.

— Последнее, Геннадий Романович... Сразу откажитесь от мысли играть с нами в нечестную игру. Вы все понимаете отлично.

Осипов кивнул.

— Вы думаете, что захват абвера гестапо будет оформлен и организационно?

— Что? — вырвался из раздумья Осипов. — А? Конечно будет. Уже сейчас наши гестаповцы ссылаются на указания только своего шефа Гиммлера.

— И какие же веяния они к вам принесли?

— Тотальный заброс агентуры в русские тылы с акцентом на террористические акты. Это они называют удар страхом. Между прочим, гестаповец, подсаженный в мой отдел, на днях потребовал у меня чистые бланки ваших армейских командировочных предписаний. Хвастал при этом, что в Берлине они готовят какую-то супружескую пару из ваших, которые устроят русским потрясающий тарарам. Но возможно, что это только болтовня.

— Почему? Проследите, пожалуйста, за этим. А бланки у вас подлинные?

— Есть и подлинные со смытым текстом, есть и изготовленные по вашим образцам!

— Образцы какого времени?

— Думаю, года сорок второго.

— Значит, акцент на террор?

— Да, так они болтают. Мой гестаповец даже назвал это немецкой партизанской войной, которая дезорганизует весь русский тыл.

Самарин сделал краткую запись того, что услышал, и показал Осипову:

— Прочитайте, пожалуйста.

— Все верно, — прочитав запись, сказал Осипов.

— Подпишите, и это будет ваше первое важное донесение.

Осипов поставил свою подпись.

— Какое кодовое имя вы хотите? — опросил Самарин. — Не знаю... ничего на ум не идет.

— А что, если... Фауст?

— Можно, — усмехнулся Осипов.

— Договорились, господин Фауст, — улыбнулся Самарин и, вынув из кармана осиповский вальтер, положил его перед ним на стол. Осипов удивленно смотрел на Самарина. — Возьмите, воюя за Россию, безоружным быть нельзя... Ну что ж, Геннадий Романович, я считаю, что мы прекрасно провели воскресенье. Но я чертовски устал, и страшно болит голова. Пойду домой посплю. И вам советую... Но, прежде чем проститься, хочу сказать вам кое-что чисто личного порядка. Три дня назад я получил из своего Центра шифровку. Сейчас я процитирую ее по памяти... Как нами установлено, мать Осипова, Екатерина Савельевна, проживала в Днепропетровске, с началом войны эвакуировалась на восток, ведем ее розыск там. Если сочтете нужным, используйте этот факт... Как видите, Геннадий Романович, я его не использовал и сообщаю это вам, уже вернув вам оружие.

Осипов смотрел на Самарина остекленевшими глазами.

— Если это... дезинформация во имя... я этого не прощу, — произнес он сквозь сжатые зубы.

— Самолюбие, Геннадий Романович, есть и у меня... Продумайте, пожалуйста, наилучшую для вас конспирацию нашей работы. Я тоже подумаю. Встретиться надо будет в среду. До свидания.

Вот такая эта работа... Будто человек все время поднимается в гору по краю пропасти, и ему кажется — впереди вершина, преодолею ее и отдохну... Но вот и вершина. Но за ней — новый подъем, и еще круче, и тропинка над пропастью уже. И опять начинается новый подъем к новой вершине. Узка, смертельно узка тропинка, из-под ног то и дело срываются камни, беззвучно падающие в бездну. Но человек должен идти дальше, навстречу новым вершинам и перевалам. Есть ли там, впереди, последняя вершина? И не оборвется ли вдруг тропинка, порушенная обвалом?

Но нужно идти дальше. Нужно идти. Дальше...

Самарин совершает это восхождение впервые. Как же ему трудно...

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Эту ночь Виталий Самарин спал непробудно, без снов. Когда пришел от Осипова, почувствовал такую усталость, что сразу, точно в полусне, разделся, роняя на пол вещи, кинулся в постель — и все словно исчезло...

Проснулся в восемь утра. Открыл глаза. Увидел потолок со знакомой трещиной наискось. Повернул голову. Увидел разбросанную на полу свою одежду, и мгновенно вспыхнувшая неисповедимая сила выбросила его из кровати. И он замер на месте. Стоял в одних трусах, смотрел в стену и видел там себя, Осипова, минувший вечер. Видение было мгновенным, но вместившим в себя все.

— Ты все-таки справился, Самарин, — произнес он тихо, немного удивляясь и даже сомневаясь, что он действительно провел это главное свое дело.

Но не будем самообольщаться — утро как утро, и надо заниматься гимнастикой. Это у него со школьных лет, когда он, бывало, включив радиотарелку, выполнял команды невидимого учителя гимнастики и конечно же на трудных упражнениях подхалтуривал, подмигивая тарелке. И здесь он каждое утро, проделывая упражнения, как бы возвращался в детство, в ту свою далекую жизнь, и от этого зарядка для него была чем-то большим, чем просто какие-то заученные движения.

Но сейчас с гимнастикой не вышло — вчерашнее стояло перед ним вплотную, и отвернуться от него он не мог, как не мог и выключить певшую в нем гордость за сделанное. Вот бы сейчас на минуточку повидаться с Иваном Николаевичем, сказать ему, как все получилось, и увидеть его глаза или хотя бы его извечный короткий кивок, когда он чем-нибудь доволен и одобряет! Но нет, во всем этом большом городе он ни с кем не мог поделиться своей радостью. Разведчики чаще и умирают в одиночку, в одиночку они и радуются, и горюют...

Самарин побрился, умылся, надел чистую рубашку, начистил до блеска ботинки — собирался как на праздник, хотя сам иронически посматривал на себя: на празднике-то он будет один-одинешенек...

Он долго бродил по городу, даже устал, а когда обнаружил, что уже второй раз идет по Суворовской улице, вдруг подумал: а это же опасно вот так бесцельно, отключившись от всего, ходить по городу, в котором кругом — враги. Самарин прошел на бульвар у вокзала и сел на скамейку.

Все-таки ему было чертовски приятно. Он рассеянно огляделся по сторонам: постой-постой, ведь однажды со мной что-то такое уже было. И такая усталость, и такая радость...

Да, было!.. Ранним весенним утром студенты юридического института заполнили площадку перед консерваторией. Ждали машины, чтобы ехать на ленинский субботник. Начинался солнечный день под высоченным блекло-голубым небом. Было холодновато, но солнце пригревало чувствительно, а главное — настроение веселое, песенное, когда все смешно и когда нет сил устоять на месте. Девчонки запели «Как много девушек хороших», и это тоже было смешно, что они про себя песню поют, действительно хорошие девчонки. Особенно Галя Шухмина... Впрочем, она не пела, стояла среди девчат задумчивая...

Пришли грузовики. Садились кто куда успел. Самарин оказался в кузове рядом с Галей и вдруг обнаружил, что она чем-то расстроена, на шутки его не отвечает, смотрит прямо перед собой большими синими глазами, и лицо у нее будто окаменело. Кто-то попробовал запеть «Марш веселых ребят», и опять смешно получилось — от тряски голос запевалы сорвался на петушиный крик. Все хохотали. А Галя громко сказала: «Идиоты».

Самарин удивленно посмотрел на нее:

— Кто идиоты?

— Идиотизм вообще — что нас вместо занятий везут на какой-то овощной склад, — ответила она, не повернувшись к Виталию. — Кто-то на складе плохо работает, а мы должны работать за этого «кто-то»... Идиотизм... — повторила она.

Самарин испытывал странное чувство — сказанное Галей вроде имело какой-то смысл, может, даже свою правду, но как можно говорить это с такой злостью и испытывать отчужденность от всех своих товарищей, которым сейчас весело от всего, даже от тряски в кузове грузовика!

Приехали наконец на далекую пустынную городскую окраину и выпрыгнули из грузовиков возле мрачного длинного приземистого кирпичного здания, стоящего вдоль оврага, который был мусорной свалкой.

Из склада вышел краснолицый дядька в брезентовом плаще и в надвинутой на уши шляпе, Все столпились вокруг него.

— Ребята, беда у нас вышла... — начал дядька хриплым голосом.

— Вот за этого красномордого мы и будем работать, — услышал за своей спиной Виталий. Это сказала Галя.

— На складе воду прорвало, залило картошку, — продолжал дядька. — Надо ее спасать для людей. Воду мы кое-как откачали, теперь надо картошку вынести на воздух, на просушку и отсортировать гниль. Корзины для выноса есть. Носить будем туда... — Дядька показал на чистый от мусора кусок земли метрах в двухстах. — Там будем сортировать, а потом опять ссыплем в бункера. Вот и все... — Дядька оглядел ребят и заключил хмуро: — Оделись вы, конечно, не по, этому делу...

— Но можно было и предупредить, что в грязи будем возиться! — громко сказала Галя. Сама она была, между прочим, в довольно заношенном плащике.

— А я и предупреждал, — ответил дядька, уже направляясь к складу.

Вошли в здание, и у всех защипало в носу от острого запаха кислятины. Висевшие под потолком слабые лампочки освещали помещение еле-еле, бункера с картошкой виднелись черными бездонными ямами, откуда и несло кислятиной. Вдоль бункеров стояли корзины.

— Я думаю так... — сказал дядька. — Половина вас лезет в бункера насыпать корзины, другая половина будет носить корзины к месту сушки, и каждые два часа будете меняться местами.

Все было ясно, но ребята стояли и смотрели в черные ямы. Неугомонный Лешка Сарнов вдруг затянул своим жиденьким тенорком:

Тот не ведал наслажденья,

Кто картошки... не таскал!..

Никто, даже не улыбнулся. И тогда Самарин с лихим возгласом «Пошли-поехали!» спрыгнул в бункер, скрывшись в нем по пояс. Стали прыгать туда и другие.

И началась работа...

Нет, не ангел, конечно, выдумал эту работу. Картошка грязная, мокрая, холодная, выскальзывает из рук, то и дело натыкаешься на гнилые, которые с вонью плющатся в руках. А стоишь на картошке, которая вертится под ногами, особенно когда надо поднимать полную корзину. Спустя полчаса в грязи по плечи, все на тебе мокрое, от озноба одно спасение — работать быстрей и без раздумья: картошку в пригоршни — и в корзину, в пригоршни — и в корзину, в пригоршни — и в корзину, и ни на что не отвлекаться, смотреть, как наполняется корзина, и думать только о том, что эта чертова картошка действительно нужна людям. Таскать корзины к месту сушки — дело полегче, главное — все время на воздухе, на солнце, за два часа там просыхаешь, и даже жарко становится. А потом опять в холодные ямы... Особенно трудно было девчонкам: После первой смены работавшие вместе с Самариным Рая Сурмина и Маша Курочкина вылезли из ямы и разревелись. Лешка Сарнов из соседней ямы громко спросил:

— Девчата, по ком рев?

Засмеялись, но осторожно... А на носке корзин Рая и Маша отошли, втянулись... В общем, все девчонки работали. Но Галя Шухмина ушла. Сказала: «Делайте со мной что хотите, но я жить хочу» — и ушла. Больше Самарин никогда не видел ее, даже когда она бывала рядом.

А чертова работа между тем продолжалась, и к середине дня все к ней приладились, что ли, перестали замечать все неприятное и трудное, только ругались страшно, когда девчонок рядом не было. В три часа сходили неподалеку в столовую, пообедали — и снова в ямы. Краснолицый дядька, видно, боялся, что с обеда никто не вернется, а как увидел, что все вернулись, сам залез в яму и работал вместе с ребятами.

К вечеру все ямы были снова засыпаны сухой картошкой, и когда ссыпали туда последние корзины, было чертовски приятно. Девчонки запели, но не веселое, а печальное — про погибшего героя-пограничника. И песня эта как-то хорошо тревожила душу.

Пора собираться домой — нет краснолицего дядьки. Искали его, звали — исчез. Стали шутить:

— Он боялся, что мы деньги за работу спросим.

— Да, нет! Совесть его заела.

Лешка Сарнов пошел вдоль ям и вдруг закричал издали:

— Ребята! Скорей сюда!

Прибежали и видят — в яме лежит навзничь на картошке дядька, и лицо у него белое-белое. Двое девчат спрыгнули в яму, потом кричат оттуда:

— Ребята, его надо поднять отсюда!

Вытащили его из ямы, положили на скамейку. Кто-то побежал за водой. А дядька глаза открыл, смотрит на нас. Постепенно он пришел в себя и даже сел. Сказал тихо:

— Сердце зашлось... Зря в яму полез. — Он улыбнулся синими губами: — Молодость вспомнил, как в девятнадцатом... на Тамбовщине... грузили мы для Москвы реквизированную у кулаков картошку... И как потом Ильичу телеграфный рапорт отбили...

Притихшие ребята смотрели на него во все глаза — их точно коснулось вдруг то далекое, неведомое им время.

Дядька совсем воспрянул, вместе с ребятами вышел на воздух, посмотрел на них и засмеялся:

— Видик у вас — волк сдохнет.

И тут ребята посмотрели друг на друга и тоже принялись смеяться — лица у всех в засохшей грязи, одежда — как из лужи вынутая, а руки — бог ты мой! — заскорузли от грязи и холода. Все глядят на свои руки и смеются. И такое у всех хорошее чувство — не передать словами.

Дядька повел ребят за сарай — там была водопроводная колонка. Стали мыться и чиститься. Девчонки, будто они меньше устали, помогали ребятам. И снова весело было, но, конечно, не так, как утром.

Машин на обратную дорогу не было. Ребята сердечно, как с близким человеком, попрощались с дядькой и пошли на пригородную станцию. В дачном поезде заняли вагон и, когда расселись, вдруг притихли. Вот когда всех усталость придавила. Но тут Лешка Сарнов со своим тенорком:

Здравствуй, милая картошка...

И все как подхватят в голос:

Пионеров идеал,

Тот не ведал наслажденья,

Кто картошки... не таскал!

Вот что вспомнилось Самарину в далекой Риге, вспомнилось, наверно, потому, что во всей его прежней жизни это был первый день, когда он пережил счастливое упоение работой для людей, работой среди товарищей, на глазах у них, наравне с ними... А вспомнилось это потому, что с человеком всегда вся его жизнь...

Шумела улица. Мчались немецкие машины лягушачьего цвета. Скрежетали на поворотах трамваи. В небе назойливо качался самолетный гул. И среди всего этого чужого сидел на скамейке, глядя на подернутую зеленой ряской густую воду канала, Виталий Самарин. Один...

И постепенно радостное чувство в нем таяло, сменяясь привычной тревогой о деле. Праздник кончился. Надо трудиться...

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Два месяца Осипов работал хорошо, выполнял поручения Самарина, добывал ценную информацию по собственной инициативе. Дважды за это время Центр отмечал особую важность полученных им из Риги сообщений. Когда Самарин первый раз сказал об этом Осипову, он только пожал плечами и спросил с ухмылкой:

— Прикажете радоваться?

Он вообще держался странно — к своей работе с Самариным относился со злой иронией, словно ему доставляло удовольствие издеваться над самим собой, над своим новым положением. Самарин понимал, что пережить свое поражение ему нелегко, и всячески старался не давать ему повода для размышлений об этом, наоборот, при каждом удобном случае подчеркивал свое уважение к его профессиональному опыту. Они вместе разработали сложную систему конспирации их связи. Домашние встречи прекращены — во двор выходит слишком много окон их дома, заселенного немцами разных служб. Созданы «почтовые ящики» на Лесном кладбище, на пригородной станции Булдури и на рынке. Закладка в них и выемка материалов подчинены строгому расписанию. На случай если возникнет необходимость личной встречи, придумано условное оповещение с помощью домашних телефонов. Такие встречи будут проводиться на рынке в семь тридцать утра. Однако они будут предельно редкими и только при действительно острой необходимости...

Теперь Самарин почти все время был самим собой — советским разведчиком, пользующимся знанием и опытом, уже приобретенными в жизни. Раухом он оставался только для своего компаньона Магоне и во всех других контактах с городом, в котором он жил и действовал. Казалось, Самарину должно от этого стать легче, ибо четко определились его жизненные позиции. Но ему стало труднее. Раньше не было такой резкой разграниченности между этими двумя позициями, и он большую часть времени жил по легенде. Теперь как бы возник постоянный рубеж, по одну сторону которого он был,советским разведчиком, а по другую — немецким коммерсантом. Наличие этого рубежа и стало для Самарина неожиданной трудностью.

Самарин остро это почувствовал во время первой же встречи с Осиповым на рынке. Может быть, особую остроту создало то, что разговор у них произошел не простой...

В свое время Осипов сообщил, что пришедшие к ним в абвер гестаповцы хвастались, будто в Берлине готовится некая супружеская пара, которая совершит в русском тылу эффектные террористические акты. Недавно Осипов в донесении уточнил, что она уже в Риге и здесь ведется ее подготовка к забросу. Самарин попросил его пристально следить за этой операцией и, главное, добыть хоть какие-нибудь данные о террористах, чтобы их легче было обнаружить, когда забросят.