ОЗак. 3178

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

Герой безвременья

парализует, подобно некоторым настоящим ядам, двигатель­ные нервы, отнимает у них способность быть проводниками воли. И действительно, есть дозы и формы просвещения, кото­рые, подмывая старые верования, служившие когда-то источ­ником или импульсом деятельности, не дают взамен ничего нового и оставляют человека при голом скептицизме. Есть дру­гие дозы и формы просвещения, которые делают мысль, идею, познание, теорию настолько преувеличенно привлекательны­ми, что человек на них останавливается, не помышляя о пре­творении мысли в дело и теории в практику. Такое-то просве­щение и есть, с точки зрения Лермонтова, яд.

Лермонтову казалось иногда, что и сам он отравлен этим ядом. Оно так и было до известной степени, но в несравненно большей мере его точил другой недуг. Он рассказал о нем сло­вами Печорина: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я ро­дился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назна­чение высокое, потому, что в душе моей я чувствую силы необъятные. Но я не угадал этого назначения, я увлекся при­манками страстей пустых и неблагодарных, из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни». Эта характе­ристика Печорина, сделанная им самим под диктовку Лермон­това, приложима и к Лермонтову, но с ограничениями. Ни из чего не видно, чтобы Лермонтов «навеки утратил пыл благо­родных стремлений». Он умер слишком молодым, чтобы мож­но было делать подобные заключения, и все заставляет, напро­тив, думать, что он, в лице Печорина, слишком рано поставил на себе крест. Не совсем также верно, что он не угадал «своего назначения». Но зато вполне верно, что силы его были громад­ны и что эти силы тратились иногда на «приманки страстей пустых и неблагодарных». Исключительный размер сил Лер­монтова сказался не только в его чарующей поэзии, совмещаю­щей в своем содержании глубокую мысль и сильное чувство, а в своей форме — музыку стиха, живопись красок и пластику скульптуры. Исключительная сила выразилась и в житейских делах Лермонтова, даже в самых мелких и, прямо сказать, дрянных, нравственно безобразных. Нет имени его поведению в истории с Сушковой-Хвостовой, как мы ее знаем и от нее, и от него. Но, принимая в соображение его тогдашний мальчи­шеский возраст и житейскую, а в частности светскую, неопыт­ность, нельзя все-таки не признать, что это — злая, бесспорно злая, работа, но работа недюжинной силы. И сила эта совер-

шенно особенная, редкий дар природы, приносящий с собой иногда много добра, иногда много зла, — дар дерзать и владеть, сила психического воздействия на людей. Печать этой силы лежит на всей поэзии Лермонтова, но и помимо поэзии она все­гда рвалась в нем наружу, требовала работы, стихийно искала бебе точки приложения. Именно стихийно. Лермонтов, по са­мой натуре своей, не мог не подчинять себе людей, так или иначе играя на струнах их душ, то намеренно их очаровывая, tb' столь же намеренно доводя их до озлобления. В последние годы своей жизни Лермонтов мечтал о том, чтобы выйти в от­ставку и совсем отдаться литературе, — он думал издавать журнал⁵³. Мудрено гадать, чего мы лишились благодаря не­осуществлению этого проекта. Мудрено гадать даже о том, удовлетворился ли бы сколько-нибудь сам Лермонтов тою ли­тературного деятельностью, какая была возможна в его время. Но вся жизнь его протекла в условиях, совершенно неблагоп­риятных для приискания деятельности, сколько-нибудь его до­стойной, за исключением, разумеется, поэзии, в которую он и вкладывал свою уязвленную душу. Отсюда мрачные мотивы и мрачный тон этой поэзии. В придачу к тяжким впечатлениям детства, быть может и преувеличенным пылкостью воображе­ния и болезненною чуткостью поэта, в пору сознательной жиз­ни явилось еще нечто вроде мук Прометея, у которого печень вновь вырастает по мере того, как ее клюет коршун. Мы ви­дим, что даже в юнкерской школе, среди веселого разгула и непристойных упражнений в поэзии, Лермонтов внутренно уг­рызался и тосковал. И так было всю жизнь. Становясь на Кав­казе во главе чего-то вроде шайки башибузуков, он находил некоторое удовлетворение, которое сам сравнивает с ощущени­ями азартной игры; но это лишь увлечение минуты, за кото­рым следует горькое раздумье и разочарование. Слепая сила его собственной природы стихийно побуждала его дерзать и владеть где бы то ни было и при каких бы то ни было обстоя­тельствах, а голос разума и совести клеймил эту жизнь печа­тью пошлости и пустоты. Но опять, при первом удобном слу­чае, при новой встрече с женщиной, при столкновении с новым обществом, жажда дерзать и владеть выступала вперед и опять голос разума и совести говорил: не то! не таково должно быть поле деятельности для «необъятных сил»! Немудрено, что в Душе поэта вспыхивали зловещие огни отчаяния и злого, мсти­тельного чувства. Немудрено, что жизнь казалась ему времена­ми «пустою и глупою шуткой»...

Я. If. МИХАЙЛОВСКИЙ

Кн. Васильчиков прав, говоря, что то было время «самое пустое в истории русской гражданственности», и указывая на «придавленность общества после катастрофы 14-го декабря». Но он не прав, называя Лермонтова «человеком вполне своего века, героем своего времени». Или, по крайней мере, это опре­деление требует оговорки. Что бы ни хотел сказать Лермонтов заглавием своего романа — иронизировал ли он или говорил серьезно, собирательный ли тип хотел дать в Печорине или выдающуюся единицу, с себя ли писал «героя нашего време­ни» или нет, — для него самого его время было полным безвре­меньем. И он был настоящим героем безвременья.

Ill

НА РУБЕЖЕ НОВОГО СТОЛЕТИЯ