Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Часть 2. СОВИСА 11 страница



Он замолкает, задумавшись. Наконец вновь начинает говорить.

– А потом, незадолго до Рождества, я был наверху, в своей комнате. День выдался холодным, холоднее сиськи колдуньи, и дело шло к снегопаду. Я сидел на кровати, читал учебник по истории, а выглянув в окно, увидел, что отец идёт через двор с охапкой дров. Спустился вниз по чёрной лестнице, чтобы помочь сложить поленья в дровяной ящик, чтобы они не пачкали пол, отец этого страшно не любил. И Пол был…

Пол сидит на кухне за столом, когда его младший брат, десяти лет от роду и давно не стриженный, спускается по чёрной лестнице, не завязав шнурки кроссовок. Скотт думает, что сейчас спросит Пола, не хочет ли тот пойти покататься на санках с холма за амбаром после того, как они уложат дрова в ящик, если, конечно, отец не найдёт им других дел.

Пол Лэндон, стройный, высокий и уже симпатичный в свои тринадцать лет, сидит над раскрытой книгой. Книга эта – «Введение в алгебру», и Скотт нисколько не сомневается в том, что Пол разбирается с иксами и игреками, пока тот не поворачивается к нему. Когда это происходит, Скотт ещё в трёх ступеньках от пола. А в следующее мгновение Пол бросается к младшему брату, на которого за всю жизнь не поднял и руки. Но этого мгновения хватает для того, чтобы понять, что Пол не просто сидел за кухонным столом. Нет, Пол не читал учебник. Нет, Пол не занимался.

Пол поджидал добычу.

И не пустоту видит Скотт в глазах брата, когда тот так резко вскакивает со стула, что стул этот летит к дальней стене, а чистую дурную кровь. Эти глаза уже не синие. Что‑то взорвалось за ними в мозгу и наполнило их кровью. Капельки крови выступили и в уголках глаз.

Другой бы ребёнок окаменел от страха и погиб от рук монстра, который часом раньше был обыкновенным братом, думал лишь об уроках и, возможно, о том, что он и Скотт могут купить отцу на Рождество, если объединят свои финансовые ресурсы. В Скотте, однако, обыкновенности не больше, чем в Поле. Обыкновенные дети никогда бы не выжили в компании Спарки Лэндона, и, безусловно, именно опыт жизни с безумием отца теперь спасает Скотта. Он без труда узнаёт дурную кровь, когда видит её, и не тратит времени на то, чтобы не верить своим глазам. Мгновенно поворачивается и пытается взлететь по ступенькам. Успевает сделать три шага, прежде чем Пол хватает его за ноги.

Рыча как пёс, во дворе которого объявился незваный гость, Пол хватается за голени младшего брата и дёргает его за ноги. Скотт успевает схватиться за перила и удержаться от падения. Выкрикивает только два слова: «Папа, помоги!» – и замолкает. На крики расходуется энергия. А она нужна ему вся, без остатка, чтобы держаться за перила.

Конечно же, сил у него для этого недостаточно. Пол тремя годами старше, на пятьдесят фунтов тяжелее и гораздо сильнее. Помимо всего этого, он обезумел. Если бы Пол оторвал Скотта от перил, тот бы сильно расшибся или даже погиб, несмотря на быструю реакцию. Но вместо Скотта Полу достаются лишь вельветовые штаны брата и обе его кроссовки, на которых он забыл завязать шнурки, когда спрыгнул с кровати.

(«Если бы я завязал шнурки, – скажет он своей будущей жене много лет спустя, когда они будут лежать в постели на втором этаже отеля «Оленьи рога» в Ныо‑Хэмпшире», – нас бы тут, вероятнее всего, не было. Иногда я думаю, Лизи, что всю мою жизнь определили развязанные шнурки кроссовок седьмого размера».)

Существо, которое было Полом, ревёт, отступает на шаг с вельветовыми штанами в руках, падает, споткнувшись о стул, на котором симпатичный подросток сидел час назад, разбираясь с прямоугольными координатами. Одна кроссовка падает на бугристый линолеум. Скотт тем временем пытается подняться выше, на площадку второго этажа, но носок соскальзывает на гладкой ступеньке, и он прикладывается к другой ступеньке коленом. Застиранные трусы наполовину спущены, и он чувствует, как холодным ветерком обдувает расщелину между ягодиц, и у него есть время подумать: «Пожалуйста, Господи, я не хочу так умирать, подставив попку ветру». Потом существо, бывшее братом, издаёт новый дикий вопль и отбрасывает вельветовые штаны. Они летят через стол, учебник алгебры не трогают, но сшибают на пол сахарницу. Существо в теле Пола бросается на Скотта, и Скотт уже обречён оказаться в его руках, почувствовать, как ногти брата вонзаются в кожу, но тут раздаётся жуткий деревянный грохот (охапка дров падает на пол), за которым следует хриплый яростный крик: «Отстань от него, долбаный подонок! Ты, переполнившийся дурной кровью хер!»

Он совершенно забыл про отца. А холодный ветерок подул по его заднице, когда отец открыл дверь, входя с охапкой дров. Потом руки Пола схватывают его, ногти Пола впиваются в его кожу, его самого с лёгкостью, как младенца, отрывают от перил. Через мгновение он почувствует зубы Пола, он это знает, это настоящий прилив дурной крови, сильный прилив дурной крови, не такой, как случается у отца, когда отец видит людей, которых нет, или устраивает кровь‑бул себе или кому‑то из них (Скотту, по мере того как тот взрослеет, он устраивает кровь‑бул всё реже и реже), это настоящий прилив, вот что имел в виду отец, когда только смеялся и качал головой, если они начинали приставать к нему с вопросом, а почему Ландро покинули Францию, пусть даже им пришлось оставить там все деньги и земли, а они были богаты, Ландро были богаты, и он собирается укусить меня, он собирается укусить меня прямо сейчас, ПРЯ‑Я‑ЯМО…

Но зубы Пола его не касаются. Он чувствует горячее дыхание на незащищённой левой ягодице, повыше бедра, и тут же слышится тяжёлый деревянный удар: отец бьёт Пола поленом по голове, держа обеими руками, со всей силы. За ударом слышатся новые звуки: тело Пола соскальзывает с лестницы на кухонный линолеум.

Скотт поворачивает голову. Он лежит, на нижних ступенях лестницы, одетый в старую фланелевую рубашку, трусы и белые высокие носки с дырками на пятках. Одна нога практически касается пола. Он слишком потрясён, чтобы плакать. Во рту у него вкус свиного навоза. Последний удар показался ему очень уж сильным, и его богатое воображение рисует кухню, залитую кровью Пола. Он пытается вскрикнуть, но его зажатые, шокированные лёгкие могут сподобиться только на жалкий писк. Он моргает и видит, что никакой крови нет, только Пол лежит, уткнувшись лицом в сахарный песок, высыпавшийся из закончившей своё существование сахарницы, которая развалилась на четыре больших и множество маленьких осколков. «Ей (или ему) танго уже не танцевать», – иногда говорит отец, когда что‑то разбивается, тарелка или стакан, но сейчас он ничего не говорит, просто стоит в жёлтой рабочей куртке над лежащим без сознания подростком. Снег тает на плечах и спутанных волосах, которые уже начали седеть. В одной руке (обе в перчатках) он всё ещё держит полено. Остальные валяются за его спиной у порога, как рассыпавшиеся зубочистки. Дверь всё ещё открыта, и из неё тянет холодом. И только теперь Скотт видит кровь, самую малость, струйку, текущую из левого уха Пола по щеке.

– Папа, он умер?

Отец бросает полено в дровяной ящик и проводит рукой по длинным волосам. Тающий снег блестит в щетине на щеках.

– Нет. Это было бы слишком легко.

Отец идёт к двери чёрного хода и захлопывает её, отсекая холодный ветерок. Каждое его движение выражает отвращение, но Скотт это видел и раньше (когда отец получал официальные письма об уплате налогов, обучении детей и тому подобном) и уверен почти на все сто процентов, что отец испуган.

А старший Лэндон возвращается и вновь встаёт над распростёртым на полу подростком. Переминается с одной обутой в сапог ноги на другую. Потом поворачивается ко второму своему сыну.

– Помоги мне стащить его в подвал, Скотт.

Не принято задавать вопросы отцу, когда тот говорит, что нужно что‑либо сделать, но Скотт испуган. Опять же, он чуть ли не голый. Спускается на кухню и начинает натягивать штаны.

– Зачем, папа? Что ты собираешься с ним делать? – И, вот чудо, отец его не бьёт. Даже не кричит на него.

– Будь я проклят, если знаю. Для начала давай оттащим его вниз, а я об этом подумаю. И быстро. В отключке он будет недолго.

– Это действительно дурная кровь? Как у Ландро? Как у твоего дяди Тео?

– А как ты думаешь, Скут? Поддерживай его голову, если не хочешь, чтобы он пересчитал ею все ступеньки. В отключке он долго не пробудет, говорю тебе, а если он начнёт снова, тебе может уже не повезти. Мне тоже. Дурная кровь сильная.

Скотт делает то, что велит отец. Это 1960‑е годы, это Америка, люди скоро ступят на Луну, но здесь им приходится иметь дело с подростком, который вдруг превратился в зверя. Отец подростка принимает это как факт. После первых вопросов, вызванных шоком, принимает и младший брат подростка.

Когда они уже на нижних ступенях, Пол начинает подавать признаки жизни. Он шевелится, из горла доносятся какие‑то звуки. Спарки Лэндон берётся обеими руками за шею старшего сына и начинает душить его. Скотт кричит в ужасе и пытается схватить и оттащить отца.

– Папа, пет!

Спарки Лэндон отрывает одну руку от шеи Пола и небрежно отшвыривает младшего сына. Скотт отлетает, ударяется о стоящий посреди подвала стол. На столе древний ручной печатный станок, который Пол каким‑то образом привёл в рабочее состояние. Даже отпечатал несколько рассказов Скотта, первые публикации младшего брата. Край стола больно врезается в спину Скотта, и он морщится от боли, наблюдая, как его отец продолжает душить Пола.

– Папа, не убивай его! ПОЖАЛУЙСТА, НЕ УБИВАЙ ЕГО!

– Я не убиваю, – отвечает старший Лэндон, не оборачиваясь. – Следовало бы, но я не убиваю. Во всяком случае, пока. Дурость, конечно, но он – мой сын, мой грёбаный первенец, и я его убью, если только не останется другого выхода. Но, боюсь, так и будет. Святая мать Мария! Пока же не убиваю. Ужасно, если придётся. Я только стараюсь, чтобы он не пришёл в себя. Ты никогда не видел ничего подобного, а я видел. Мне повезло, что я оказался у него за спиной. Здесь я мог бы гоняться за ним два часа и так и не поймать. Он бы бегал по стенам и даже по святомамкиному потолку. А потом, когда бы я обессилел…

Старший Лэндон убирает руки с шеи Пола и всматривается в бледное лицо. Струйка крови из уха Пола уже не течёт.

– Вот! Как тебе это нравится, мать твою? Он опять в отключке. Но ненадолго. Принеси бухту верёвки из‑под лестницы. Воспользуемся ею, пока ты не принесёшь цепи из сарая. Что будет потом, не знаю. Будет зависеть…

– Зависеть от чего, папа?

Отец испуган. Был ли отец когда‑нибудь таким испуганным? Нет. А ещё больше Скотта пугает взгляд, каким отец смотрит на него. Потому что мальчик чувствует, что от него потребуют.

– Полагаю, это будет зависеть от тебя, Скут. Благодаря тебе ему много раз становилось лучше… и чего ты смотришь на меня большими глазами? Думаешь, я не знал? Господи, умный мальчик не может так тупить! – Он поворачивает голову и плюёт на грязный пол. – Твоими стараниями многое у него улучшалось. Может, ты поможешь ему и теперь. Я никогда не слышал, чтобы кому‑то становилось лучше после таких приливов дурной крови… настоящей дурной крови… но я никогда не слышал и о таких, как ты, поэтому, возможно, ты сможешь помочь. Старайся, пока не треснут щёки, как говорил мой отец. Но пока принеси мне бухту верёвки из‑под лестницы. И побыстрее, маленький поганец, потому что он…

– Он уже шевелится, – сказала Лизи, лёжа на белом ковре в кабинете своего умершего мужа. – Он…

– Уже шевелится, – говорит Лизи, сидя на холодном полу в спальне для гостей, держа руку мужа, тёплую, но такую расслабленную и восковую, в своей руке. – Скотт говорил:

Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком; они – звуки мёртвых голосов или мёртвых пластинок, скользящих вниз по изломанной шахте памяти Когда я поворачиваюсь к тебе, чтобы спросить, помнишь ли ты, Когда я поворачиваюсь к тебе в постели…

Она слышит всё это, лёжа с ним в постели; с ним в постели, в отеле «Оленьи рога», после дня, когда случилось нечто такое, для чего у неё не находится абсолютно никаких объяснений. Он говорит, а облака становятся всё тоньше, луна готовится явить миру свой лик, а мебель уже находится на грани видимости. Лизи обнимает его в темноте и слушает, не желая верить (это, разумеется, бесполезно), как молодой мужчина, который вскоре станет её мужем, говорит:

– Отец велел мне принести бухту верёвки из‑под лестницы. «И побыстрее, маленький поганец, – говорит он, – потому что он не будет долго лежать в отключке. А придя в себя…».

– Придя в себя, он станет уродливым жуком. Уродливый жук. Как «Скутер, старина Скут», как «дурная кровь», «уродливый жук» был их семейной идиомой и пребывал в его снах (и в его речи) до самого конца его продуктивной, но очень уж короткой жизни.

Скотт приносит отцу бухту верёвки из‑под лестницы. Отец быстро связывает Пола, его тень поднимается и поворачивается на каменных стенах подвала в свете трёх свешивающихся с потолка ламп мощностью по семьдесят пять ватт каждая, которые включаются и выключаются выключателем, закреплённым на стене на верхней площадке лестницы. Руки Пола он связывает у него за спиной так туго, что едва не выворачивает их из плечевых суставов. И Скотт решается подать голос, хотя и боится отца:

– Папа, это слишком туго!

Отец отвечает взглядом. Коротким, но Скотт видит в нём страх. Его это пугает. Более того, вызывает благоговейный трепет. До этого дня он думал, что отец не боится ничего, за исключением школьного совета и их чёртовых заказных писем.

– Ты не знаешь, поэтому заткнись! Я не могу допустить, чтобы он освободил руки. Возможно, ему не удастся убить нас, прежде чем всё закончится, но если такое произойдёт, мне точно придётся его убить. Я знаю, что делаю!

Ты не знаешь, думает Скотт, наблюдая, как отец связывает ноги Пола сначала в коленях, потом в лодыжках. Пол опять начал шевелиться, и из его горла доносятся какие‑то звуки. Ты можешь только догадываться. Но он понимает, что отец действительно любит Пола. Возможно, это ужасная любовь, но она искренняя и сильная. Если бы не эта любовь, отец не стал бы догадываться. Продолжал бы молотить Пола поленом, пока тот бы не умер. На мгновение часть разума Скотта (хладнокровная часть) задаётся вопросом, а пошёл бы отец на такой же риск ради него, ради Скутера, старины Скута, который даже не мог спрыгнуть со скамьи высотой в три фута, пока кровь брата не потекла рекой, а потом загоняет эти мысли в темноту. Дурная кровь взыграла не у него.

Во всяком случае, пока.

Заканчивает отец тем, что усаживает Пола спиной к одному из крашеных металлических столбов, которые поддерживают потолок, и привязывает, обматывая верёвкой грудь и живот.

– Вот так, – говорит он, отступая на шаг, тяжело дыша, словно только что объездил жеребца на арене родео. – Это удержит его на какое‑то время. Ты должен пойти в сарай, Скотт. Возьми лёгкую цепь, она у самой двери, и большую тяжёлую тракторную цепь, которая лежит слева, вместе с запасными частями для пикапа. Ты знаешь, где это?

Привязанный Пол висел на верёвке, наклонившись вперёд. А тут резко вскидывает голову, ударяясь затылком о столб. Удар такой силы, что Скотт кривится, словно больно ему. Пол смотрит на него глазами, которые ещё часом раньше были синими. Он ухмыляется, и уголки губ растягиваются так широко и поднимаются так высоко, что могут… почти достают до мочек ушей.

– Скотт, – говорит его отец.

Но впервые в жизни Скотт не обращает внимания на голос отца. Он зачарован этой хэллоуиновской маской, в которую превратилось лицо его брата. Язык Пола мелькает между разошедшимися верхними и нижними зубами, отплясывает джиттербаг[93]в сыром воздухе подвала. И одновременно в промежности появляется тёмное пятно: мочевой пузырь Пола опорожняется в шта…

Удар по макушке отбрасывает Скотта назад, вновь он стукается о стол, на котором стоит ручной печатный станок.

– Не смотри на него, кретин, смотри на меня! Уродливый жук загипнотизирует тебя, как змея – птицу! Тебе лучше очнуться, Скутер… это уже не твой брат.

Скотт таращится на отца. А рядом с ними существо, привязанное к металлическому столбу, словно в подтверждение слов отца издаёт вопль такой громкий, что он не может вырваться из человеческой груди. Но это нормально, потому что в вопле нет ничего человеческого. Совершенно ничего.

– Принеси эти цепи, Скут. Обе. И быстро. Верёвки его не удержат. Я пойду наверх и возьму свой карабин. Если он будет близок к тому, чтобы освободиться до твоего возвращения с цепями…

– Папа, пожалуйста, не стреляй в него! Не стреляй в Пола!

– Принеси цепи. Потом мы посмотрим, что можно сделать.

– Тракторная цепь слишком длинная! Слишком тяжёлая!

– Воспользуйся тачкой, кретин. Большбй тачкой. Иди, давай‑давай.

Скотт оглядывается на ходу и видит, как отец медленно пятится к лестнице. Медленно, будто укротитель, покидающий клетку со львами после завершения представления. Под ним, ярко освещённый одной из трёх ламп, которые свешиваются с потолка, Пол. Он колотится затылком о столб с такой частотой, что у Скотта возникает мысль об отбойном молотке. И одновременно дёргается из стороны в сторону. Скотт не понимает, почему Пол не разбивает затылок в кровь, не теряет сознания, но ничего такого с его братом не происходит. И Скотт видит, что отец прав. Верёвки Пола не удержат. Не удержат, если он продолжит раскачиваться из стороны в сторону, растягивая их.

У него не получится, думает Скотт, когда отец идёт в одну сторону, чтобы достать карабин из стенного шкафа, а он сам – в другую, за сапогами. Он убьёт себя, если будет продолжать в том же духе. Но потом вспоминает нечеловеческий вопль, который вырвался из груди его брата (вопль, обещающий убить всех и вся), и понимает, что может получиться.

Выбегая без пальто на мороз, он уже знает (во всяком случае, думает, что знает), что произошло с Полом. Есть место, куда он может пойти, после того как отец причинял ему боль и куда он брал Пола после того, как отец причинял боль Полу. Да, множество раз. В том месте много хорошего, прекрасные деревья и целебная вода, но там есть и плохие существа. Скотт старается не попадать туда ночью, а если попадает, ведёт себя тихо и быстро возвращается, потому что интуиция его детского сердца подсказывает: ночью плохие существа выползают из своих нор. Ночью они охотятся.

Если он может попасть туда, так ли трудно поверить, что что‑то (то, что зовётся дурной кровью) могло там проникнуть в Пола, а потом выйти наружу здесь? Что‑то, увидевшее его и выбравшее жертвой, а может, просто какой‑то вирус, который залез ему в нос, а потом прокрался в мозг?

И если так, чья это вина? Кто брал туда Пола?

В сарае Скотт бросает лёгкую цепь в тачку. Это просто, занимает какие‑то секунды. А вот с тракторной цепью всё куда сложнее. Тракторная цепь огромная, всё время говорит на своём клацающем языке, в котором одни только стальные согласные. Дважды тяжёлые звенья выскальзывают из его трясущихся пальцев, один раз прищемляют кожу, рвут её, на белом появляются кровяные розетки. В третий раз ему практически удаётся загрузить тракторную цепь в тачку, но двухсотфунтовый груз звеньев приземляется неудачно, с одного бока, а не по центру, тачка переворачивается, и цепь частично падает на ногу Скотта, одевая её в сталь и заставляя его закричать от боли.

– Скутер, ты придёшь до того, как я досчитаю до двух тысяч? ‑доносится из дома крик отца. – Если ты собираешься прийти, так тебе лучше поторопиться!

Скотт смотрит в сторону дома округлившимися от ужаса глазами, потом вновь ставит тачку, наклоняется над грудой звеньев. Синяк на ноге сойдёт только через месяц, а боль он будет чувствовать всю жизнь (это единственная травма, которую не может вылечить путешествие в то странное место), но в тот момент боль пропадает напрочь. Он вновь, звено за звеном, начинает загружать тракторную цепь в тачку, по спине и бокам течёт горячий пот, Скотт ощущает его запах, знает, выстрел будет означать, что мозги Пола разлетелись по подвалу, и вина в этом будет его. Время становится физической величиной, обретает вес, как земля. Как цепь. Он каждое мгновение ждёт следующего крика отца, но крика нет, и, когда он уже катит тачку к распахнутой двери кухни, за которой горит жёлтый свет, Скотта охватывает новый страх: Пол, всё‑таки освободился. И по подвалу разбросаны не мозги Пола, а внутренности отца, вырванные из его живота существом, которое совсем недавно было братом Скотта. И сам Пол уже не в подвале, а в доме, затаился, и, как только Скотт переступит порог, начнётся охота на була. Только на этот раз призом будет он, Скотт.

Это всё, разумеется, воображение, его чёртово чересчур богатое воображение, но, когда отец выскакивает на заднее крыльцо, оно уже так хорошо поработало, что на мгновение Скотт видит перед собой не Эндрю Лэндона, а Пола, улыбающегося, как гоблин, и кричит дурным голосом. Когда он поднимает руки, чтобы защитить лицо, тачка опять чуть не переворачивается. Перевернулась бы, если б отец не удержал её за передний край. Потом отец поднимает руку, чтобы ударить сына, но тут же опускает. Время задать мальцу трёпку придёт, но не сейчас. Сейчас сын ему нужен. Поэтому, вместо того чтобы ударить, отец лишь плюёт на правую руку и трёт её о левую. Потом наклоняется, не замечая холода, стоя на заднем крыльце в одной нательной рубашке, и обеими руками ухватывается за переднюю часть тачки.

– Я буду тащить её вверх, Скут. Ты держись за ручки и не давай ей перевернуться. Я ещё раз отключил его, пришлось отключить, но надолго этого не хватит. Если мы вывалим эту цепь, не думаю, что он доживёт до утра. Я не смогу ему этого позволить. Ты понимаешь?

Скотт понимает, что жизнь его брата теперь зависит от тачки, нагруженной цепью, вес которой в три раза превосходит его собственный. На мгновение он на полном серьёзе рассматривает и такой вариант: со всех ног убежать в темноту. А потом хватается за ручки. Он не чувствует слёз, которые льются из глаз. Кивает отцу, а отец кивает ему. Работа, которая им предстоит, – вопрос жизни и смерти.

– На счёт три. Один… два… держи ручки ровно, маленький сучонок… три!

Спарки Лэндон поднимает тачку с земли на крыльцо, от напряжения с губ белым паром срывается крик. Нательная рубашка лопается под одной рукой, открывая клок растущих там курчавых рыжих волос. Находясь в воздухе, перегруженная тачка кренится сначала налево, потом направо, и мальчик думает: Не вздумай перевернуться, сучье вымя, тварь ущербная. Оба раза ему удаётся выправить крен, он постоянно напоминает себе, что должен только выравнивать тачку, не кренить её в противоположную сторону. С этой задачей он справляется, но Спарки Лэндон не тратит времени на поздравления. Спарки Лэндон пятится в дом, тянет тачку за собой. Скотт хромает следом, нога, на которую свалилась цепь, уже заметно распухла.

На кухне отец разворачивает тачку, берётся за ручки и катит её к двери в подвал, которую закрыл и запер на засов. Колесо оставляет след на рассыпанном сахаре. Скотт никогда этого не забудет.

– Открой дверь, Скотт.

– Папа, а если он… там?

– Тогда я сшибу его вниз этой хреновиной. Если ты хочешь спасти брата, перестань болтать и открой эту долбаную дверь.

Скотт отодвигает засов и открывает дверь. Пола за ней нет. Скотт видит тень Пола, привязанного к столбу, и что‑то внутри него расслабляется.

– Отойди в сторону, сын.

Скотт отходит. Его отец вкатывает тачку на верхнюю площадку лестницы в подвал. Разворачивает колесом к ступеням и наклоняет, тормозя колесо ногой, когда оно пытается откатиться назад. Цепь грохает о деревянные ступени, расщепляет две, а потом разбивает ещё несколько по пути вниз. Отец откатывает тачку в сторону и сам спешит в подвал, на полпути догоняет цепь, ногой помогает ей добраться до самого низа. Скотт следует за ним и видит Пола, наклонившегося вперёд, без сознания, с залитым кровью лицом. Уголок его рта непрерывно дёргается. Один зуб лежит на воротнике рубашки.

– Что ты с ним сделал? – чуть ли не кричит Скотт.

– Хряпнул доской. Пришлось, – отвечает отец, и голос его – вот неожиданность! – звучит виновато. – Он приходил в себя, а ты всё возился в сарае. Всё с ним будет хорошо. Когда в них бурлит дурная кровь, сильно им не навредишь.

Скотт едва слышит его. Вид залитого кровью Пола заставляет забыть о том, что случилось на кухне. Он пытается проскочить мимо отца к брату, но отец успевает схватить его.

– Нельзя, если, конечно, ты хочешь жить, – говорит Спарки Лэндон, и Скотта останавливает не рука на плече, а невероятная нежность, которую он слышит в голосе отца. – Потому что он учует тебя, если ты подойдёшь вплотную. Даже без сознания. Учует и вернётся.

Он видит, что младший сын смотрит на него, и кивает.

– Да. Он сейчас что дикий зверь. Людоед. И если мы не найдём способа удержать его, нам придётся его убить. Ты понимаешь?

Скотт кивает. Потом с его губ срывается громкое рыдание, которое звучит как крик осла. Всё с той же нежностью отец тянется к нему, вытирает соплю из‑под носа, сбрасывает на пол.

– Тогда перестань хныкать и помоги мне с этими цепями. Мы используем центральный столб и стол с печатным станком. Этот чёртов станок должен весить четыре, а то и пять сотен фунтов.

– А если этого не хватит, чтобы удержать его? Спарки Лэндон медленно качает головой.

– Тогда не знаю.

Лёжа в постели рядом с будущей женой, слушая, как скрипит на ветру отель «Оленьи рога», Скотт говорит:

– Этого хватило. На три недели, во всяком случае, хватило. Вот где мой брат Пол провёл своё последнее Рождество, последний Новый год, последние три недели своей жизни… в этом вонючем подвале. – Он медленно качает головой. Она чувствует движение волос по её коже, чувствует, какие они влажные. Это пот. Пот и на лице, так перемешавшийся со слезами, что она не может сказать, где что.

– Ты не можешь представить себе, Лизи, какими были эти три недели, особенно когда отец уходил на работу и в доме оставались только он и я, оно и я…

– Твой отец уходил на работу?

– Нам надо было есть, не так ли? И платить за топливо для котла, потому что обогреть весь дом дровами не получалось, хотя мы и старались. Но прежде всего нельзя было вызывать у людей подозрений. Отец мне всё это объяснил.

Само собой, объяснил, подумала Лизи, но не озвучила свою мысль.

– Я предложил отцу порезать его и выпустить яд, как он всегда делал раньше, но отец ответил, что толку не будет, порезы не помогут, потому что дурная кровь воздействовала на мозг. И я знал, что воздействовала. Это существо ещё могло думать, но только самую малость. Когда отец уходил, оно звало меня по имени. Говорило, что приготовило мне бул, хороший бул, а в конце будет шоколадный батончик и бутылка «Ар‑си». Иногда даже говорило с интонациями Пола, поэтому я подходил к двери в подвал, прикладывал ухо к дереву и слушал, даже зная, что это опасно. Отец сказал, что это опасно, велел не слушать и всегда держаться подальше от подвала, когда я оставался один дома, зажимать уши пальцами и читать вслух молитвы или кричать: «Будь ты проклят, будь проклят ты и лошадь, на которой ты прискакал», потому что и крики, и молитвы вели к одному и тому же и по крайней мере могли позволить не слушать это существо. Отец сказал, что Пола больше нет и в подвале привязан бул‑дьявол из страны Кровь‑булов, и он сказал: «Дьявол может зачаровывать, Скут, никто лучше Лэндонов не знает, как дьявол может зачаровывать.

И Ландро до них. Сначала зачаровывать разум, потом выпивать сердце». По большей части я делал то, что он говорил, но иногда подходил к двери подвала и слушал… и притворялся, будто в подвале Пол… потому что я его любил и хотел, чтобы он вернулся, не потому, что я действительно верил… и я никогда не вытаскивал засов…

Долгая, долгая пауза. Его тяжёлые волосы беспрерывно елозят по её шее и груди, и наконец он говорит, с неохотой, детским голосом:

– Ну, однажды вытащил… и не открыл дверь… я никогда не открывал дверь, пока отец не возвращался домой, а когда отец был дома, Пол только кричал, гремел цепями и иногда ухал, как сова. А когда ухал, отец, случалось, ухал в ответ… это была такая шутка, знаешь ли, отец ухал на кухне, а су… ты знаешь… ухало прикованное в подвале, и я страшно боялся, пусть и знал, что это шутка, поскольку казалось, что они оба безумны… безумны и разговаривают друг с другом, как зимние совы… и я думал: «Только один остался, и это я. Только один, кому дурная кровь не ударила в голову, и этому одному нет ещё и одиннадцати, и что они решат, если я пойду в «Мюли» и всё расскажу?» Но не имело смысла думать о «Мюли», потому что если бы он был дома, то побежал бы за мной и притащил назад. А когда его не было… если бы мне поверили и пришли в наш дом со мной, то убили бы моего брата… если мой брат ещё был в том существе… а меня поместили бы в приют. Отец говорил, что, не будь его, нас с Полом отправили бы в приют, где твой крантик зажимают прищепкой, если ты писаешься по ночам… и большие дети… ты должен ночами отсасывать большим детям…

Он замолкает, пожимает плечами, зависнув между настоящим, где он сейчас, и прошлым, где был. За стенами отеля «Оленьи рога» завывает ветер, при его порывах здание стонет. Ей хочется верить, что рассказанное им не может быть правдой (что это какая‑то яркая и ужасная детская галлюцинация), но она знает: всё правда. Каждое слово. И когда он прерывает тишину, она слышит, что он пытается избавиться от детских интонаций, пытается говорить как взрослый.





Дата публикования: 2014-11-18; Прочитано: 194 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.016 с)...