Часть 2. СОВИСА 8 страница

Но она не хочет уходить из‑под конфетного дерева. Пока не хочет.

Не хочет уходить от него.

Он пожелал «Книгомобиль», даже в три года загадал очень Скоттовское желание. А Пол? Пол‑то что…

– Что, Скотт? – спрашивает она его. – Что загадал Пол?

– Он сказал: «Я хочу, чтобы отец умер на работе. Пусть его пробьёт электрическим током, и он умрёт».

Она смотрит на него, онемев от ужаса и жалости.

Скотт резко начинает собирать вещи в рюкзак.

– Пошли отсюда, пока мы ещё не поджарились. Я думал, что смогу рассказать тебе гораздо больше, Лизи, но не могу. И не говори, что я не такой, как мой старик, потому что не в этом дело, понимаешь? Дело в том, что у каждого в моей семье есть толика этого.

– И у Пола тоже?

– Не знаю, смогу ли я сейчас говорить о Поле.

– Хорошо, – кивает она – Давай вернёмся, поспим, а потом слепим снеговика или что‑нибудь эдакое.

Взгляд безмерной благодарности, которым он её одаривает, вгоняет Лизи в стыд, потому что на самом деле ей хотелось, чтобы он замолчал: она и так услышала слишком много, большего бы просто не выдержала, во всяком случае, на тот момент. Другими словами, она сыта по горло рассказом Скотта. Но при этом не может перевернуть страницу, потому что представляет себе остаток его истории. Даже думает, что может сама закончить её за него. Но сначала ей нужно задать вопрос.

– Скотт, когда твой брат в то утро пошёл в магазин за «Ар‑си колой»… призом за хороший бул…

Он кивает, улыбаясь:

– Отличный бул.

– Да, да. Когда он пошёл в этот маленький магазинчик… «Мюли»… никто не подумал, как это странно – шестилетний мальчик, у которого руки в порезах? Даже если порезы залеплены пластырем?

Он отрывается от рюкзака, смотрит на неё очень серьёзно. Всё ещё улыбается, но румянец со щёк исчез практически полностью. Кожа выглядит бледной, почти восковой.

– У Лэндонов всё заживает быстро. Разве я тебе этого не говорил?

– Да, – соглашается она. – Говорил. – А потом продолжает, пусть и сыта рассказом Скотта по горло: – Ещё семь лет.

– Семь, да. – Он смотрит на неё, сидящую с рюкзаком между обтянутых синей джинсой коленей. Его глаза спрашивают, как много она хочет знать? Как много она решится узнать?

– И Полу было тринадцать, когда он умер?

– Тринадцать, да. – Голос достаточно спокоен, но от румянца на щеках не осталось ни следа, хотя она видит капельки пота, ползущие по коже, влажные волосы. – Почти четырнадцать.

– И твой отец… он убил его ножом?

– Нет. – Голос Скотта всё так же спокоен. – Из карабина. Своего,30–06. В подвале. Но, Лизи, это не то, что ты думаешь.

Не в ярости, вот что он пытается ей сказать. Она в этом уверена. Не в ярости, а хладнокровно. Вот о чём она думает под конфетным деревом, когда всё ещё представляет себе третью часть истории своего жениха под названием «Убийство святого старшего брата».

Хватит, Лизи, хватит, маленькая Лизи, говорит она себе на кухне, теперь очень испуганная, и не потому, что так сильно ошибалась, представляя себе смерть Пола Лэндона. Она испугана, осознав (слишком поздно, слишком поздно), что сделанного вернуть нельзя и отныне придётся жить с тем, что она вспомнила.

Даже если воспоминания безумны.

– Я не должна это вспоминать. – Она сворачивала и разворачивала меню. – Я не должна это вспоминать, не должна; не должна, не должна вытаскивать мертвецов из могил, должна обойтись без этого безумного берьма, должна…

– Это не то, что ты думаешь.

Она и дальше будет думать как думала. Она может любить Скотта Лэндона, но не привязана к колесу его ужасного прошлого и будет думать как думала. Будет знать что знает.

– И тебе было десять лет, когда это произошло? Когда твой отец?…

– Да.

Всего десять лет, когда его отец убил его любимого старшего брата. Когда его отец убил его любимого старшего брата. И четвёртая часть его истории имеет собственную тёмную неизбежность, не так ли? Для неё сомнений в этом нет. Она знает то, что знает. И тот факт, что ему было только десять лет, ничего не меняет. В другом, в конце концов, он тоже был вундеркиндом.

– И ты его убил, Скотт? Ты убил своего отца? Убил, не так ли?

Он опускает голову. Волосы висят патлами, закрывая лицо. Потом из‑за тёмного полога волос доносится единственное сухое рыдание. За ним следует молчание, но она видит, как тяжело вздымается его грудь, понимает, что горло перехватило. Потом:

– Я ударил его киркой по голове, когда он спал, а потом сбросил в старый сухой колодец. Это было в марте, шёл сильный дождь вперемешку со снегом. Я вытащил его наружу за ноги. Попытался взять его туда, где похоронил Пола, но не смог. Пыталься, пыталься и пытался, но, Лизи, он не желал отправляться туда. Ничего у меня с ним не выходило. Поэтому я сбросил его в колодец. Насколько мне известно, он и сейчас там, поэтому, когда они продавали дом, я… я… Лизи… я… я… я боялся…

Он слепо тянется к ней, и не будь её там, он бы ткнулся лицом в траву, но она есть, и затем они… Они…

Каким‑то образом они…

– Нет! – рявкнула Лизи. Бросила меню, которое свернула чуть ли не в трубочку, в кедровую шкатулку и захлопнула крышку. Но уже поздно. Она зашла слишком далеко. Уже поздно, потому что…

Каким‑то образом они уже снаружи, под валящим снегом. Она обняла его под конфетным деревом, а потом (бум! бул!) они снаружи, в снегу.

Лизи сидела на кухне с закрытыми глазами. Кедровая шкатулка стояла перед ней на столе. Солнечный свет, вливавшийся в восточное окно, пробивал веки, превращаясь в тёмно‑красный свекольник, который двигался в ритме её сердца – очень уж быстром ритме.

Она подумала: «Ладно, это воспоминание прорвалось. Но, полагаю, только с ним одним я смогу жить. Только оно одно меня не убьёт».

Я пыталься и пыталься.

Она открыла глаза и посмотрела на кедровую шкатулку, которая стояла перед ней на столе. Шкатулку, которую она так усердно искала. И подумала о словах, сказанных Скотту его отцом: «Лэндоны (а до них Ландро) делятся на два типа: тупаки и пускающие дурную кровь».

Пускающих дурную кровь среди прочего отличало желание убивать.

А тупаки? Тем вечером Скотт рассказал ей и о них. Тупаками он называл растениеподобных кататоников вроде её сестры, которая лежала сейчас в «Гринлауне».

– Если всё это для того, чтобы спасти Аманду, Скотт, – прошептала Лизи, – забудь об этом. Она – моя сестра, и я её люблю, но не настолько. Я бы вернулась туда… в этот ад… для тебя, Скотт, но не для неё или кого‑то ещё.

В гостиной зазвонил телефон. Лизи подпрыгнула, словно ей ткнули в одно место шилом, и закричала.

Глава 9. ЛИЗИ И ЧЁРНЫЙ ПРИНЦ ИНКУНКОВ. (Долг любви)

Если Лизи и заговорила не своим голосом, Дарла этого не заметила. Она испытывала слишком уж сильное чувство вины. Но при этом радость и облегчение. Канти возвращалась из Бостона, чтобы «помочь с Анди». Как будто она могла. Как будто кто‑нибудь мог, включая доктора Хью Олбернесса и весь персонал «Гринлауна, думала Лизи, слушая, как тараторит Дарла.

Ты можешь помочь, – прошептал Скотт, который всегда находил, что сказать. Даже смерть, похоже, не могла его остановить. – Ты можешь, любимая.

– …на все сто процентов её собственная идея, – уверяла Дарла.

– Да, да, – прокомментировала Лизи. Она могла бы указать, что Канти и сейчас наслаждалась бы пребыванием в Бостоне в компании мужа, понятия не имея о проблемах, возникших с Амандой, если бы у Дарлы не возникло насущной потребности позвонить сестре (как говорится, «чтоб жизнь мёдом не казалась»), но меньше всего ей хотелось затевать ссору с Дарлой. А чего ей хотелось, так это поставить эту чёртову кедровую шкатулку под meingottскую кровать и посмотреть, сможет ли она забыть, где нашла это «сокровище». Пока она говорила с Дарлой, в голову пришла ещё одна из старых аксиом Скотта: чем больше тебе приходится возиться, открывая посылку, тем меньше тебя волнует, что в ней. Лизи полагала, что аксиома эта применима ко всем пропавшим вещам, в частности, к кедровым шкатулкам.

– Её самолёт приземлится в аэропорту Портленда вскоре после полудня, – продолжала тараторить Дарла. – Она собиралась взять напрокат автомобиль, но я сказала, нет, это глупо, я смогу заехать в аэропорт и забрать тебя. – Пауза, предшествующая последней очереди. – Ты могла бы встретиться там с нами, Лизи, если хочешь. Мы бы завернули на ленч в «Снежный шквал»… только мы, девочки, как в добрые прежние времена. А потом поехали бы к Аманде.

«И о каких добрых прежних временах идёт речь? Тех, когда ты дёргала меня за волосы, или о других, когда Канти гонялась за мной и дразнила «Губки‑сиськи у маленькой Лизьки»?» Но сказала другое:

– Вы поезжайте, а я присоединюсь к вам, если смогу, Дарл. Мне тут нужно кое‑что сделать.

– Опять что‑то готовишь? – Теперь, признав свою вину в том, что заставила Кантату вернуться в родные края, Дарла считала себя вправе и грубить.

– Нет, занимаюсь старыми бумагами Скотта. – И где‑то она не грешила против истины. Потому что, как бы ни закончилась эта история с Дули Маккулом, она хотела освободить рабочие апартаменты Скотта. Пусть все бумаги отправляются в Питтсбург, где им, безусловно, самое место, но с условием, что её приятель‑профессор к ним не прикоснётся. Вуддолби мог хоть повеситься, Лизи это не волновало.

– Понятно. – Дарле её слова определённо не понравились. – Ну, в таком случае…

– Я присоединюсь к вам, если смогу, – повторила Лизи. – Если нет – увижусь с вами уже в «Гринлауне».

Но сразу отделаться от Дарлы не удалось. Она сообщила всю информацию о рейсе Канти, которую Лизи послушно записала. Чёрт, она даже подумала, а не поехать ли ей в аэропорт Портленда. По крайней мере эта поездка вытащит её из дома – подальше от телефона, от кедровой шкатулки, от большинства ужасных воспоминаний, которые, похоже, так и вились над её головой.

И тут, прежде чем она сумела остановить его, ещё одно воспоминание вырвалось наружу. Лизи подумала: Ты не просто вышла из‑под ивы в снег, Лизи. В этом переходе было нечто большее. Он вывел тебя…

– HET! – вскричала она и шлёпнула ладонью по столу. Звук собственного крика испугал, но принёс нужный результат: резко и полностью оборвал опасную цепочку мыслей. Впрочем, мысли эти могли вернуться… и это была бы беда.

Лизи посмотрела на кедровую шкатулку, стоящую на столе. Таким взглядом женщина могла бы одарить любимую собачку, которая ни с того ни с сего укусила её. «Вернёшься обратно под кровать, – подумала Лизи. – Вернёшься обратно под meingottскую кровать, и что потом?»

– Бул‑конец, вот что, – ответила она. Вышла из дома и пересекла двор, направляясь к амбару, держа шкатулку перед собой, словно в ней лежало что‑то очень хрупкое или взрывоопасное.

Дверь в кабинет она нашла открытой. От порога на полу коридора лежал освещённый прямоугольник: в кабинете горел свет. Последний раз Лизи уходила из кабинета смеясь. И не помнила, оставила ли дверь открытой или закрыла за собой. Она подумала, что свет был погашен, подумала, что вообще не зажигала его. Но, с другой стороны, в какой‑то момент она абсолютно не сомневалась в том, что кедровая шкатулка доброго мамика стоит где‑то на чердаке, не так ли? Может, один из помощников шерифа заглянул сюда и оставил свет включённым? Лизи полагала, что такое возможно. Она полагала, что возможно всё.

Прижав шкатулку к животу, можно сказать, защищая её, Лизи подошла к открытой двери кабинета, заглянула в него. Пусто… вроде бы пусто… но…

Без всякой застенчивости она приникла глазом к щели между дверью и косяком. «Зак Маккул» за дверью не прятался. Никто не прятался. Но когда она вновь оглядела кабинет, то сразу увидела, что в окошке автоответчика вновь горит сердитая ярко‑красная единица. Лизи вошла, сунув шкатулку под мышку, и нажала на клавишу «ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ». И после короткой паузы зазвучал спокойный голос Джима Дули.

– Миссас, я думал, мы договорились о встрече в восемь часов вчера вечером. А теперь я вижу вокруг дома копов. Похоже, вы не понимаете, как всё серьёзно, хотя я думаю, что появление дохлой кошки в почтовом ящике трудно истолковать неправильно. – Пауза. Она смотрела на автоответчик как зачарованная. «Я же могу слышать его дыхание», – подумала она. – Я с вами ещё увижусь, миссас.

– Пошёл на хер, – прошептала Лизи.

– Знаете, миссас, это… как‑то… некрасиво, – сказал Джим Дули, и на мгновение она подумала, что ей ответил автоответчик. Потом поняла, что вторая версия голоса Дули принадлежала живому человеку, и источник этого голоса у неё за спиной. Вновь с ощущением, что пребывает в одном из своих снов, Лизи Лэндон развернулась на сто восемьдесят градусов.

Она пришла в ужас от его ординарности. Он стоял на пороге её маленького, так ни разу и не использованного по назначению кабинета в амбаре, с пистолетом в одной руке (и вроде бы держал во второй пакет с ленчем), а у неё не было уверенности, что она смогла бы указать на него при опознании в полиции, при условии, что и другие мужчины быди бы худощавыми, в рабочей одежде цвета хаки и бейсболках «Портлендских тюленей». Узкое, без морщин лицо, ярко‑синие глаза – другими словами, лицо миллионов янки, не говоря уже о шести или семи миллионах жителей гор на среднем и дальнем юге. Шести или чуть меньше футов ростом, в одном месте из‑под бейсболки торчала светло‑русая прядь.

Лизи смотрела в чёрную дыру в стволе пистолета и чувствовала, как слабеют ноги. В руке он держал не игрушку калибра 0,22 дюйма, а настоящую «пушку», большой автоматический (она решила, что автоматический) пистолет, пули которого оставляли за собой огромные дыры. Лизи присела на край стола. Если бы стола в том месте не оказалось, плюхнулась бы задом на пол. На мгновение решила, что вот‑вот надует в штаны, но в последний момент сумела удержать мочу в положенном месте. По крайней мере на какое‑то время.

– Берите что хотите, – прошептала она сквозь не желавшие шевелиться, будто накачанные новокаином губы. – Берите всё.

– Пойдёмте наверх, миссас, – ответил он. – Мы поговорим наверху.

Одна мысль о том, что она окажется в кабинете Скотта наедине с этим человеком, наполнили её ужасом и отвращением.

– Нет. Берите бумаги и уходите. Оставьте меня одну;

Он терпеливо смотрел на неё. По первому взгляду он выглядел лет на тридцать пять. Потом она увидела веера морщинок в уголках глаз и рта и решила, что он на пять лет старше, как минимум на пять.

– Наверх, миссас, если вы не хотите начать наше общение с дырки в стопе. Это болезненный способ ведения деловых переговоров. В стопе множество костей и сухожилий.

– Ты не… ты не решишься… шум… – С каждым словом собственный голос всё удалялся от неё. Словно голос находился в поезде, и поезд отходил от станции; её голос высовывался из окна, нежно с ней прощаясь. Бай‑бай, маленькая Лизи, голос должен покинуть тебя, скоро ты станешь немой.

– Шум меня нисколько не тревожит. – Дули, похоже, забавляло происходящее. – Ваших ближайших соседей дома нет, полагаю, уехали на работу, а ваш домашний полицейский отбыл по каким‑то делам. – Улыбка с лица ушла, но веселье осталось. – Что‑то вы посерели. Полагаю, моё появление для вас – сильный шок. Похоже, вы сейчас хлопнетесь в обморок, миссас. Если хлопнетесь, избавите меня от одной работёнки.

– Перестань… перестань называть меня… – «Миссас», вот каким словом она хотела закончить предложение, но огромные пологи поглотили её, серые и тёмно‑серые. И прежде чем они стали совсем чёрными и отсекли от неё окружающий мир, Лизи увидела, как Дули засовывает пистолет за брючный ремень («Отстрели себе яйца, – подумала Лизи. – Сделай всем одолжение».) и бросается вперёд, чтобы подхватить её. Она не знала, успел ли он. Потеряла сознание до того, как он её подхватил, или она грохнулась на пол.

Она почувствовала, как что‑то гладит её лицо, и поначалу подумала, что какая‑то собака лижет её языком, может, Луиза. Да только Луи, колли, жила в их доме в Лисбон‑Фоллс, а городок этот остался в далёком прошлом. У них со Скоттом никогда не было собаки, потому что у них не было детей, а одно сочеталось со вторым так же естественно, как ореховое масло сочетается с желе или клубника и сл…

Идите наверх, миссас… если только вы не хотите начать наше общение с дырки в стопе.

Этого хватило, чтобы быстро вернуть её в реальный мир. Она открыла глаза и увидела, что Дули сидит рядом на корточках с влажной, тряпкой в руке и наблюдает за ней: этими ярко‑синими глазами. Она попыталась отпрянуть от них. Звякнул металл, потом она почувствовала тупую боль в плече, словно что‑то натянулось и остановило её.

– Ох!

– Не дёргайтесь, а то нанесёте себе травму. – В голосе Дули слышалась забота, он словно давал дельный совет, слова звучали более чем здраво. И Лизи предположила, что в извращённом мире этого психа так оно и было.

Из динамиков стереосистемы звучала музыка, впервые за Бог знает сколько времени, наверное, впервые с апреля или мая 2004 года, когда он в последний раз писал. «Уэйморский блюз». Не в исполнении старины Хэнка, другая версия, возможно, группы «Крикетс». Не сверхгромко, как любил слушать музыку Скотт, но достаточно громко. И Лизи могла представить себе, (Я собираюсь причинить вам боль) почему мистер Джим «Зак Маккул» Дули включил музыку. Она не хотела (в местах, которые вы не позволяли трогать мальчикам на танцах) думать об этом (чего ей хотелось, так это снова потерять сознание), но ничего не могла с собой поделать. «Разум – обезьяна», – любил говаривать Скотт, и Лизи вспомнила, откуда взялась эта фраза, даже теперь, сидя на полу в нише, которая использовалась как бар, с одной рукой, прицепленной наручниками к водопроводной трубе: «Солдаты войны» Роберта Стоуна.

Идёшь впереди класса, маленькая Лизи! Если, конечно, ты сможешь когда‑нибудь куда‑то пойти.

– Отличная песня, не так ли? – Дули сел в дверях ниши, скрестив ноги по‑турецки. Его коричневый пакет для ленча оказался между ними. Пистолет лежал на полу под правой рукой. Дули смотрел на неё так искренне. – И в ней много правды. Вы оказали себе услугу, знаете ли, потеряв сознание… можете мне поверить. – Теперь она слышала его южный выговор, очень похожий на выговор того трусливого говнюка из Нашвилла.

Из пакета он достал квартовую банку из‑под майонеза, даже этикетка «Хеллман» осталась на месте. Внутри в прозрачной жидкости плавала белая тряпка.

– Хлороформ, – гордо объявил он. Смайли Фландерс так же гордился своим лосем. – Мне объяснил, как им пользоваться, один парень, который вроде бы имел с ним дело, но он также сказал, что всё запросто может пойти не так. В лучшем случае вы очнулись бы с сильнейшей головной болью, миссас. Но я знал, что вы не захотите подняться сюда. Я хорошо вас изучил.

И он, улыбаясь, нацелил на неё палец, как ствол пистолета, а в стереосистеме Дуайт Йоакам запел песню «В тысяче миль от ниоткуда». Дули, похоже, нашёл один из компакт‑дисков, которые Скотт скомплектовал сам.

– Могу я выпить стакан воды, мистер Дули?

– Что? Да, конечно! Немного пересохло во рту? После такого потрясения, наверное, так и должно случиться. – Он поднялся, оставив пистолет на полу… вероятно, там, где она добраться до него не могла, даже если бы натянула цепь наручников до отказа… а попытаться и не дотянуться – определённо идея не из лучших.

Он повернул кран. Трубы заурчали, зафыркали. Через несколько мгновений она услышала, как кран начал выплёвывать воду. Да, пистолет был скорее всего за пределами досягаемости, но вот промежность Дули в каком‑то футе, и одна рука у неё была свободна.

Дули словно прочитал её мысли.

– Вы можете врезать мне по яйцам, если вам того хочется. Но у меня на ногах «док Мартинс», а у вас на руках ничего нет. Так что проявите благоразумие, миссас, и согласитесь на стакан холодной воды. Сейчас вода из крана идёт ржавая, но она быстро очищается.

– Сполосните стакан, прежде чем наполнять его. – Голос её звучал хрипло, едва не срывался. – Ими давно не пользовались.

– Будет исполнено. – До чего он услужлив. Напомнил ей местных жителей. Напомнил ей собственного отца, если на то пошло. Разумеется, Дули напомнил ей и Герда Аллена Коула, который стрелял в Скотта. Она уже собралась поднять руку и всё‑таки ухватить его за яйца, только для того чтобы доставить себе такое удовольствие. Едва смогла сдержаться.

Потом Дули наклонился, держа в руке один из тяжёлых стаканов «Уотерфорд». На три четверти наполненный водой.

Пусть и не совсем чистой, но достаточно чистой для питья. Какой же прекрасной выглядела эта вода.

– Медленно и осторожно берёте стакан. – вещал Дули. – Я отдаю его вам, но если вы бросите стакан в меня, я переломлю вам лодыжку. Если попадёте, переломлю обе, даже если вы не пустите мне кровь. Я говорю серьёзно. Понимаете?

Она кивнула, взяла стакан, маленькими глоточками принялась пить воду. В динамиках стереосистемы Дуайт Йоакам уступил место самому старине Хэнку, который принялся задавать вечные вопросы: «Почему ты не любишь меня, как любила прежде? Почему относишься ко мне как к сношенным туфлям?»

Дули сидел на корточках, его зад почти касался оторванных от пола каблуков, одна рука обнимала колени. Он напоминал фермера, наблюдающего, как корова пьёт из реки. Лизи предположила, что он настороже, но не в стопроцентной боевой готовности. Он не ждал, что она бросит в него тяжёлый стакан, и, разумеется, в этом был прав. Она не хотела оказаться с переломанными лодыжками.

«Естественно, я же так и не взяла первый, самый важный урок катания на коньках, – подумала она, – а по четвергам на Оксфордском центральном катке вечера одиночников».

Утолив жажду, она протянула стакан Дули. Он его взял, осмотрел.

– Вы действительно не хотите их… двух последних глотков, миссас? – Но и Лизи его уже изучила: войдя в роль хорошего парня, Дули переигрывает. Возможно, сознательно, возможно, сам того не понимая. Имело ли это значение? Вероятно, нет.

– Я напилась.

Дули допил воду, при каждом глотке его адамово яблоко скользило по худой шее. Потом спросил, лучше ли она себя чувствует.

– Я буду чувствовать себя лучше, когда вы уйдёте.

– Это справедливо. Много времени я у вас не отниму. – Он вновь сунул пистолет за брючный ремень, поднялся. Его колени хрустнули, и Лизи вновь подумала (более того, изумилась): «Это не сон. Это действительно происходит со мной». Дули рассеянно пнул стакан, и тот откатился на белый, от стены до стены, ковёр кабинета. Подтянул штаны. – Не могу здесь долго болтаться, миссас. Ваш коп вернётся, он или другой, и, как я понимаю, к вам может заявиться одна из сестёр, или это не так?

Лизи промолчала.

Дули пожал плечами, как бы говоря: «Пусть будет по‑вашему», а потом высунулся из ниши. Лизи просто не верила своим глазам, потому что много раз видела, как Скотт проделывал то же самое: руками упирался в дверную раму, в которой не было двери, ноги оставались на деревянном полу ниши, а голова и корпус всовывались в кабинет. Но Скотт никогда не носил хаки. До самой смерти отдавал предпочтение синим джинсам. И у него не было лысины на макушке. «Мой муж умер до того, как начал лысеть», – подумала она.

– Чертовски красивое место, – сказал он. – Что это? Переделанный сеновал? Должно быть.

Она промолчала.

Дули по‑прежнему высовывался из ниши, теперь ещё и покачивался взад‑вперёд, поглядывая сначала налево. Потом направо. «Владыка всего, что видит перед собой», – подумала Лизи.

– Действительно, милое местечко, – продолжил Дули. – Как я и ожидал. У вас тут три комнаты, если можно назвать это комнатами, и над каждой часть крыши застеклена, так что естественного света предостаточно. В наших местах дома, в которых комнаты идут одна за другой, как здесь, мы называем ружейными домами или ружейными лачугами, но тут ничего лачужного нет, не так ли?

Лизи промолчала.

Он повернулся к ней с серьёзным лицом.

– Не подумайте, что я завидую ему, миссас… или вам, теперь, когда он мёртв. Я провёл какое‑то время в тюрьме «Заросшая гора». Возможно, профессор вам об этом говорил. И именно ваш муж помог мне там пройти через худшее. Я прочитал все его книги, и знаете, какая мне понравилась больше всего?

«Разумеется, – подумала Лизи. – «Голодные дьяволы». Ты, вероятно, прочитал её раз девять». Но Дули её удивил.

– «Дочь Коустера». И мне она не только понравилась, миссас, я в неё влюбился. Я взял за правило перечитывать эту книгу раз в два или три года, после того как нашёл её в тюремной библиотеке, и я могу цитировать длинные абзацы. Знаете, какая часть мне нравится больше всего? Когда Джин находит в себе силы возразить отцу и говорит ему, что уходит, нравится это тому или нет. Вы знаете, что он говорит этому паршивому старому херу, уж простите меня за мой французский.

«Что он никогда не понимал долга любви», – подумала Лизи, но ничего не сказала. Дули не возражал. Он уже перенёсся в книгу.

– Джин говорит своему отцу, что тот никогда не понимал долга любви. Долга любви! Разве это не прекрасно? Сколь многие из нас испытывали это чувство, но никто не сумел найти слова, чтобы выразить его. А ваш муж сумел. Поэтому всем остальным нужно стоять и помалкивать, вот что сказал профессор. Бог, должно быть, любил вашего мужа, миссас, раз дал ему такой язык.

Дули смотрел в потолок. Жилы на его шее вздулись.

– ДОЛГ! ЛЮБВИ! И тех, кого Бог любит больше всего, он и забирает домой раньше, чтобы они были с Ним. Аминь. – Он на несколько мгновений опустил голову. Бумажник выскочил из кармана. На цепочке. Разумеется, на цепочке. Такие, как Джим Дули, всегда носили бумажники на цепочке, закреплённой на лямке пояса. Подняв голову, Дули добавил: – Он заслуживал такого красивого места. Я надеюсь, ему здесь нравилось, когда он не агонизировал над своими творениями.

Лизи подумала о Скотте, сидящем за столом, который он называл Большой Джумбо Думбо, сидящем перед большим экраном «Мака», смеющемся над тем, что только‑только написал. Жующем пластмассовую соломинку или собственные ногти. Иногда поющем под громкую музыку. Издающем звуки, похожие на пердеж, руками, прижимая их к телу, если в жаркий день работал обнажённым по пояс. Вот как он агонизировал над собственными творениями. Но она ничего не сказала. А тем временем старина Хэнк уступил место в динамиках стереосистемы своему сыну. Младший запел «Больше виски – ближе к аду».

– Одариваете меня молчанием? Что ж, воля ваша, миссас, но толку вам от этого не будет. Потому что вас всё равно ждёт наказание. Я не собираюсь говорить вам, что мне это причинит большую боль, чем вам, но скажу, что за короткое время нашего знакомства ваша выдержка мне понравилась, так что будем считать, это причинит боль нам обоим. Я также хочу сказать, что не буду усердствовать, поскольку не хочу ломать ваш характер. Однако… у нас была договорённость, а вы её нарушили.

Договорённость? Лизи почувствовала, как по телу пробежала дрожь. Впервые она полностью осознала глубину безумия Дули, сложность бреда, в который тот вплёл и её, и Скотта. Серые пологи опять начали застилать глаза, но на этот раз Лизи боролась с ними куда яростнее.

Дули услышал звяканье цепочки наручников (должно быть, он принёс их в одном пакете с банкой из‑под майонеза) и повернулся к ней.

Спокойнее, любимая, спокойнее, пробормотал Скотт. Поговори с парнем – открой свой вечно болтливый рот.

Едва ли Лизи нуждалась в этом совете. Пока продолжался разговор, наказание откладывалось.

– Послушайте меня, мистер Дули. Никакой договорённости у нас не было, в этом вы ошибаетесь… – Она увидела, как его брови начали сдвигаться к переносице, а лицо мрачнеть, и поспешила продолжить: – Иногда трудно сообразить, что к чему, по ходу телефонного разговора, но теперь я готова работать с вами. – Она шумно проглотила слюну, сердце подпрыгнуло чуть ли не до горла. Она бы с удовольствием выпила ещё стакан холодной воды, но чувствовала: сейчас не самый удачный момент для такой просьбы. Наклонилась вперёд, встретилась с ним взглядом, синие глаза всматривались в синие, и заговорила со всей искренностью, на которую в тот момент была способна: – Я хочу сказать, что вы аргументировали свою позицию. И знаете что? Вы как раз смотрели на рукописи, которые ваш… э‑э… ваш коллега более всего хотел заполучить. Вы заметили чёрные папки?

Он продолжал смотреть на неё, однако брови разошлись, губы изогнулись в скептической улыбке… и, возможно, этим он давал понять, что готов на сделку. Лизи позволила себе надеяться на лучшее.

– Мне показалось, что немало коробок стоит и внизу. Судя по всему, там тоже его книги.

– Там… – А стоит ли ему говорить? «Там булы – не книги». Она‑то точно это знала, но Дули бы этого не понял. «Эти коробки – шутка Скотта, вроде порошка, вызывающего зуд, или пластмассовой блевотины». Вот это он бы понял, но скорее всего не поверил бы ей.

Он всё ещё смотрел на неё со скептической улыбкой. Но по лицу уже не чувствовалось, что он готов пойти на сделку. Нет, его лицо говорило о другом: «Продолжайте, миссас, посмотрим, что вы придумаете на этот раз».