Безутешные 17 страница

– Было заметно, что в этот жест столь многое вложено, – перебила Труде, – в жест, которым он прижал шляпу к груди. Жест означал одновременно признание в любви и просьбу о прощении. Это было очень трогательно.

– Спасибо, Труде, но я, с твоего разрешения, все же продолжу. Мисс Коллинз такая элегантная женщина: на расстоянии даже не скажешь, что ей столько лет. Девичья фигурка. Она небрежно обернулась к нему: их разделяла всего лишь одна клетка. Простая публика к тому времени отошла подальше, а мы с Труде вспомнили, как мистер фон Браун говорил о пяти метрах, и подобрались ближе, насколько осмелились, но все же момент был такой интимный, что мы робели. Прежде всего они друг другу кивнули и обменялись самыми обычными приветствиями. Затем мистер Бродский внезапно приблизился на несколько шагов и наклонился вперед быстрым, словно бы заранее обдуманным движением, так что Труде предположила…

– Да, я предположила, что он не один день втайне заучивал это движение…

– Да, похоже было на то. Согласна. Именно. Он склонился, взял ее руку, вежливо коснулся губами и отпустил. Мисс Коллинз грациозно кивнула и немедленно обратилась к другим джентльменам, здороваясь с ними и улыбаясь; мы были слишком далеко, чтобы разобрать слова. Итак, все стояли и несколько секунд никто как будто не знал, что делать дальше. Затем мистер фон Винтерштейн взял инициативу в свои руки и начал объяснять обоим что‑то по поводу жирафов, обращаясь к мистеру Бродскому и мисс Коллинз так, словно они пара, – правда, Труде? Словно они милая пожилая супружеская чета, пришедшая в зоопарк под ручку. И вот мистер Бродский и мисс Коллинз, после стольких лет, стояли бок о бок (не соприкасаясь, но рядом), смотрели на жирафов и слушали объяснения мистера фон Винтерштейна. Через некоторое время мы заметили, как другие джентльмены потихоньку совещаются. И постепенно, как‑то незаметно, другие джентльмены переместились на задний план; это было проделано так ловко, так тонко: они притворились, будто увлечены разговором, и потихоньку по двое‑трое разошлись, так что мистер Бродский и мисс Коллинз остались перед жирафами одни. Разумеется, мы не спускали с них глаз, да и все прочие наверняка тоже, но в открытую не смотрел никто. И мы видели, как мистер Бродский очень изящно повернулся к мисс Коллинз, простер руку к клетке с жирафами и что‑то произнес. Это были, конечно, очень прочувствованные слова. Они тронули даже мисс Коллинз: это было заметно по тому, как она слегка наклонила голову, а мистер Бродский продолжал свою речь; время от времени он вот таким легким‑легким жестом указывал на жирафов. Мы не знали, о жирафах он говорит или о чем‑нибудь другом, но он то и дело указывал на клетку. Мисс Коллинз, казалось, находилась под самым сильным впечатлением, но она такая элегантная дама: она выпрямилась, улыбнулась, и они вдвоем направились туда, где беседовали другие джентльмены. Там она с любезной улыбкой обменялась с ними двумя‑тремя словами, причем с мистером Фишером говорила довольно долго, вслед за чем попрощалась со всеми по отдельности. Она кивнула на прощание мистеру Бродскому, и было видно, как он доволен всем происшедшим. Он стоял словно во сне и прижимал к груди шляпу. Потом мисс Коллинз стала удаляться по тропинке мимо киоска, фонтана – и скрылась из виду у загородки с белыми медведями. И когда она исчезла, джентльменам незачем было больше прикидываться – и они сгрудились вокруг мистера Бродского, очень веселые и возбужденные, и, судя по всему, начали его поздравлять. До чего же нам хотелось знать, что именно мистер Бродский сказал мисс Коллинз! Может, нам стоило набраться храбрости и подойти немного ближе, тогда мы бы хоть что‑нибудь разобрали. Но при нашем теперешнем положении следует держаться солидно. В любом случае, все было замечательно. А деревья вокруг зоопарка – как они красивы в это время года! Что же они все‑таки друг другу сказали? Труде думает, что теперь они, наверное, съедутся. А знаешь: они ведь не в разводе. Правда, интересно? Много лет живут отдельно, и мисс Коллинз называет себя мисс Коллинз, а развод не оформили. Мистер Бродский заслуживает, чтобы жена к нему вернулась. Ах, прости, за всеми треволнениями мы забыли о самом главном – о мистере Райдере! Видишь ли, поскольку мистера Райдера не было в официальной делегации, мы не решились подойти – даже когда мисс Коллинз удалилась. Ведь мистер фон Браун говорил о том, чтобы мы подошли, если он будет представлять нас мистеру Райдеру. Как бы то ни было, хотя мы не спускали глаз с мистера фон Брауна и временами оказывались с ним совсем рядом, он ни разу на нас не взглянул: не иначе, забыл обо всех, кроме мистера Бродского. Так что мы не подошли. Но когда джентльмены двинулись к выходу и уже достигли ворот, они остановились, и к ним присоединился еще кто‑то: на таком расстоянии разглядеть его было невозможно. Однако Труде не сомневалась, что это был мистер Райдер: она не так близорука, как я (к тому же я забыла линзы). Она не сомневалась – да, Труде? Она была уверена, что он тактично держался поодаль, не желая еще больше смущать мистера Бродского и мисс Коллинз, – и только сейчас, у ворот, вновь занял свое место среди официальной группы. Я‑то сперва подумала, что это мистер Браунталь, но я была без линз, а Труде твердо стояла на том, что это мистер Райдер. И потом, задним числом, я тоже подумала, что это вполне мог быть мистер Райдер. Значит, мы упустили случай с ним познакомиться! Они ведь к тому времени были уже далеко, в воротах, и шоферы уже распахивали дверцы автомобилей. Беги не беги – все равно не успеешь. Так что в буквальном смысле мы с мистером Райдером не встретились. Однако, обсудив это с Труде, мы решили, что практически, по большому счету, мы с ним виделись и имеем полное право так заявлять. В конце концов, если бы он находился в официальной группе, то после клетки с жирафами, как только мисс Коллинз ушла, мистер фон Браун непременно бы нас представил. Разве мы виноваты в том, что мистер Райдер, из соображений такта, остался у ворот? Короче, без всякого сомнения, представить нас мистеру Райдеру было как нельзя более уместно. Это главное. Если на то пошло, мистер фон Браун явно так и мыслил: при нашем теперешнем положении нет ничего естественней. И знаешь, Труде, – она обернулась к приятельнице, – подумав, я склонна с тобой согласиться. На сегодняшней встрече мы вполне можем сказать, что виделись с мистером Райдером. Это будет ближе к истине, чем обратное утверждение. Программа на вечер такая заполненная, что у нас не будет времени снова пересказывать всю историю. В конце концов, если формальное знакомство не состоялось, виной тому случайные помехи и ничто другое. В практическом смысле слова мы с ним все‑таки познакомились. Он, конечно же, о нас услышит, если еще не слышал: он ведь захочет знать во всех подробностях, как примут его родителей. Так что мы фактически с ним знакомы, и пусть все так и думают – иначе было бы несправедливо. Ах, прости, пожалуйста, – Инге внезапно повернулась к Фионе, – совсем забыла, что говорю с давней подругой мистера Райдера. Вся эта суета должна казаться тебе просто смешной…

– Инге! – вмешалась Труде. – Ты вконец сконфузила бедную Фиону. Хватит дразниться. – Она улыбнулась Фионе. – Все в порядке, дорогая, не волнуйся.

Когда Труде произносила эти слова, на меня нахлынули воспоминания о том, какими близкими друзьями мы с Фионой были в детстве. Я мысленно нарисовал себе белый домик, где она жила, в двух шагах от нашей грязной узкой улочки в Вустершире, и словно увидел нас двоих, часами играющих под столом. Вспомнил, как порой приходил к ней огорченным и потерянным, и как умела она меня утешить, заставить забыть о неприятном. Осознав, что именно эта, дорогая мне дружеская связь, сейчас, при мне, подвергается осмеянию, я вскипел – и, хотя Инге вновь заговорила, решил более ни секунды не терпеть создавшегося положения. Дабы не повторять своей прежней ошибки, когда я замешкался и промолчал, я решительно наклонился вперед, собираясь прервать Инге, смело объявить, кто я есть, и вновь выпрямиться, в то время как дамы будут оправляться от шока. К несчастью, при всей твердости моих намерений, я не смог извлечь из себя ничего, кроме сдавленного хрипа – достаточно громкого, однако, чтобы Инге замолчала и все три женщины обернулись и уставились на меня. Последовала неловкая пауза, но тут Фиона, дабы прикрыть мое замешательство, разразилась речью (без сомнения, тут дала себя знать ее старая привычка за меня заступаться):

– Слушайте, вы, вам обеим совершенно невдомек, что вы сели в галошу! Не понимаете? Нет, куда вам догадаться, что вы самым дурацким образом выставили себя на посмешище. Очень на вас похоже! Ну что ж, послушайте, что я собиралась вам рассказать с самого начала, и судите сами, гусыни вы или нет!

Повернувшись ко мне, Фиона вздернула подбородок. Инге и Труде, ничего не понимая, тоже устремили взгляды на меня. Я предпринял еще одну отчаянную попытку назвать себя, однако, к своему ужасу, издал хрипение более громкое, но столь же невнятное, как и в прошлый раз. Охваченный паникой, я набрал в грудь воздуха и попытался снова что‑то молвить. – хрип вышел только более продолжительным и натужным.

– Ради Бога, Труде, что она несет? – вопросила Инге. – Эта дрянь поднимает на нас голос? Как она посмела? Как ей только в голову пришло?

– Это моя вина, – отозвалась Труде. – Я ошиблась. Это мне вздумалось пригласить ее в нашу компанию. Хорошо еще, она разоблачила себя до того, как прибыли родители мистера Райдера. Она завидует – в этом все дело. Завидует, что мы познакомились с мистером Райдером. В то время как ее нелепые россказни…

– С какой стати вы говорите, что познакомились с ним? – взорвалась Фиона. – Сами же сказали, что ничего подобного…

– Ты прекрасно знаешь, что знакомство практически состоялось! Правда, Труде? Мы имеем полное право утверждать, что были представлены мистеру Райдеру. И тебе, Фиона, придется это проглотить…

– Если так, – Фиона почти сорвалась на крик, – то что вы скажете на это? – Словно объявляя на сцене наиболее эффектный выход, она вскинула руку и указала на меня. Я снова сделал все от меня зависящее, дабы ее не подвести. Питаемое растущей злостью и раздражением, из моей груди вырвалось еще более громкое мычание: от усилий подо мной затряслась софа.

– Что это с твоим приятелем? – спросила Инге, внезапно заметившая меня. Труде, однако, по‑прежнему не смотрела в мою сторону.

– И зачем я только тебя слушала? – зло сказала она, обращаясь к Фионе. – С самого начала было ясно, что ты лгунья. А мы позволяли нашим детям играть с твоим сопливым отродьем! Тоже, небось, врут через слово и наших детей научили говорить неправду. А твоя вчерашняя вечеринка – ну и потеха! Надо ж додуматься так разукрасить квартиру! Курам на смех! Мы все надорвали себе животы сегодня утром…

– Почему ты мне не поможешь? – Внезапно Фиона в первый раз обратилась непосредственно ко мне. – В чем дело, почему ты словно воды в рот набрал?

Собственно, все это время я пытался что‑нибудь из себя выдавить. Как раз в тот миг, когда Фиона повернулась ко мне, я случайно увидел себя в зеркале, которое висело на противоположной стене. Я обнаружил, что лицо мое стянулось чуть ли не в поросячий пятачок и ярко пылает, а притиснутые к груди кулаки трясутся вместе со всем туловищем. Это зрелище деморализовало меня окончательно – и я, тяжело дыша, снова осел в углу софы.

– Думаю, Фиона, дорогая, – промурлыкала Инге, – тебе и твоему другу пора восвояси. Кстати, этим вечером ты нам едва ли понадобишься.

– Об этом не может быть и речи! – выкрикнула Труде. – На нас теперь лежит ответственность. Особам с подмоченной репутацией в наших рядах делать нечего. Мы уже не просто кучка волонтеров. Нам поручена важная задача – и от недостойных нужно освобождаться.

Я видел, что на глазах у Фионы выступили слезы. Во взгляде, который она бросила на меня, читалась растущая горечь, и я подумал, что нужно бы все же назвать свое имя, но, вспомнив жалкую фигурку, только что увиденную в зеркале, я на это не решился. Я неуверенно встал и направился к выходу. Истощенный бесплодными усилиями, я вынужден был на пороге остановиться и опереться рукой о косяк. За спиной у меня по‑прежнему звучали два возбужденных женских голоса. Среди прочего я услышал реплику Инге: «Приволочь к тебе в квартиру такого омерзительного типа!» Отчаянным броском я преодолел крохотную прихожую и, несколько секунд провозившись с запорами, выбрался наконец в коридор. Мне тут же сделалось лучше – и лестницы я достиг уже немного успокоенный.

По дороге вниз я посмотрел на часы и убедился, что сейчас самое время отправляться в галерею Карвинского. Конечно, вынужденный уйти в столь критическую минуту, я испытывал раскаяние, но, несомненно, главной моей заботой было не опаздать на главное событие этого вечера. Тем не менее я решил в самом ближайшем будущем заняться Фионой и помочь ей с ее неприятностями.

Когда я спустился наконец на нижний этаж, мне на глаза попалась висевшая на стене табличка с надписью «Парковка» и указателем. Миновав несколько чуланов, я добрался до выхода.

Я оказался на задворках дома, с противоположной от искусственного озера стороны. Вечернее солнце стояло уже низко. Передо мной расстилалась обширная лужайка, полого спускавшаяся к горизонту. Парковка представляла собой всего лишь прямоугольный участок той же лужайки, обнесенный забором как загон для скота на американских ранчо. Площадка не была забетонирована, но въезды и выезды уже почти полностью лишились своего зеленого покрова. Здесь хватило бы места приблизительно для полусотни машин, хотя в данную минуту их было не более семи‑восьми – стоящих поодаль друг от друга; лучи заходящего солнца играли на их корпусах. На противоположной стороне парковки я увидел плотную даму и Бориса: они складывали груз в багажник «универсала». Двинувшись к ним, я заметил Софи, сидевшую впереди, в кресле для пассажира, и безучастно созерцавшую закат.

Когда я подошел, плотная дама стала закрывать багажник.

– Простите, – начал я. – Не знал, что у вас столько поклажи. Я бы помог, но…

– Все в порядке. Вот без этого помощника мне бы не обойтись. – Дама взъерошила Борису волосы и сказала ему: – Ни о чем не тревожься, ладно? Вас ждет замечательный вечер. Ей‑богу. Она приготовила все, что ты любишь.

Дама наклонилась и ободряющим жестом прижала Бориса к себе, но мальчик, казалось, был погружен в мечты и отсутствующим взглядом созерцал пространство. Плотная дама протянула мне ключи от автомобиля:

– Бензина должно быть предостаточно. Водите осторожно.

Я сказал «спасибо» и проводил ее глазами до входной двери. Обернувшись, я увидел, что Борис смотрит на закат. Я тронул мальчика за плечо, и мы обошли машину сбоку. Борис молча забрался на заднее сиденье.

Очевидно, закат оказывал гипнотическое действие: когда я садился за баранку, Софи тоже глядела вдаль. Она едва меня заметила, но, пока я знакомился с управлением автомобиля, спокойно произнесла:

– Мы не можем допустить, чтобы история с домом испортила нам жизнь. Не можем себе этого позволить. Мы ведь не знаем, как скоро ты снова к нам вернешься. Есть у нас дом или нет, нам никто не запрещает в свое удовольствие проводить время вместе. Я подумала об этом сегодня утром, когда возвращалась автобусом. Пусть даже в этой квартире. С этой кухней.

– Да‑да, – согласился я и вставил ключ зажигания. – Но вот что: ты знаешь, как добраться до галереи?

Вопрос вывел Софи из сомнамбулического состояния.

– Ой! – воскликнула она и зажала руками рот, будто что‑то вспомнив. Потом сказала: – Из центра города я, пожалуй, нашла бы дорогу. Но отсюда – не знаю.

Я тяжело вздохнул. Обстоятельства снова ускользали из‑под контроля, и я вновь почувствовал сильнейшее раздражение, которое испытывал раньше, когда думал о том, какой хаос внесла в мою жизнь Софи. Но тут раздался ее веселый голос:

– Почему бы нам не спросить сторожа? Может быть, он знает.

Она указывала на въезд, где и в самом деле стояла небольшая деревянная будка, в которой маячила, видимая до пояса, фигура в униформе.

– Хорошо, пойду спрошу.

Я вышел из машины и отправился к будке, где притормозил выезжавший из загородки автомобиль. Подойдя ближе, я увидел сторожа – лысого толстяка: высунувшись из окошечка, он улыбался и, жестикулируя, беседовал с водителем. Их беседа никак не заканчивалась, и я собрался было ее прервать, но тут машина все же тронулась с места. Однако и после этого сторож провожал ее взглядом, пока та следовала по протяженной изогнутой дороге вокруг микрорайона. Наверное, он тоже был зачарован закатом – и, хотя мое покашливание раздавалось у самого оконца, продолжал сонно созерцать автомобиль. Под конец мне пришлось гаркнуть: «Добрый вечер».

Толстяк вздрогнул, перевел взгляд на меня и отозвался:

– Добрый вечер, сэр.

– Простите за беспокойство, – начал я. – Но мы вынуждены поторапливаться. Нам нужно попасть в галерею Карвинского, а я, видите ли, не местный и не знаю кратчайшего пути.

– Галерея Карвинского. – Сторож секунду подумал, потом проговорил: – Честно говоря, сэр, прямой дороги туда нет. Мне кажется, проще всего вам было бы держаться за господином, который только что отъехал. В красном автомобиле. – Сторож указал вдаль. – К счастью, этот господин живет совсем рядом с галереей Карвинского. Конечно, я мог бы попытаться описать дорогу, но тогда мне пришлось бы сесть и хорошенько подумать – припомнить каждый поворот, особенно в конце маршрута. То есть там, где вы свернете с шоссе и станете блуждать по проулкам мимо ферм. Следовать за господином в красном автомобиле, сэр, вам будет куда проще. Если не ошибаюсь, он живет в двух или трех поворотах от галереи Карвинского. Очень приятный район: этому господину и его жене там очень нравится. Загородная местность, сэр. Он рассказывал, что у него уютный коттедж, куры на заднем дворе, яблоня. Прекрасное место для художественной галереи, пусть слегка и на отшибе. Не жалко потратить время на поездку, сэр. Господин в красном автомобиле говорит, что ни в коем случае оттуда не уедет, хотя ему и приходится каждый день путешествовать в этот микрорайон. Да, он работает в административном блоке. – Сторож внезапно высунулся по самый пояс и указал на несколько окон позади себя. – Вон там, сэр. Здесь не одни только квартиры, нет‑нет. Управление таким внушительным кварталом требует массы бумажной работы. Господин в красном автомобиле работает тут с самого первого дня, когда гидротехническая компания затеяла это строительство. А теперь он надзирает за восстановительным ремонтом и обслуживанием. Работы невпроворот, сэр, да еще приходится так издалека ездить, но, по его словам, у него даже мысли нет о переселении. И я его понимаю: там, за городом сплошная благодать. Но что ж это я разговорился? Вам нужно спешить. Простите ради Бога, сэр. Как я сказал, следуйте за красной машиной – так будет проще всего. Уверен, галерея Карвинского вам понравится. И местность живописная, и в самой галерее, говорят, есть на что посмотреть.

Я коротко поблагодарил его и вернулся к машине. Пока я усаживался, Софи с Борисом вновь устремили глаза в закатное небо. Я молча завел двигатель. Мы проскочили деревянную будку (я махнул рукой сторожу), и только тут Софи спросила:

– Ты узнал дорогу?

– Да. Мы просто последуем за красной машиной, которая только что отъехала.

Произнося это, я понял, что до сих пор на нее злюсь. Но ничего не добавил к сказанному и повел машину по дороге, огибающей квартал. Мы миновали один дом, другой: солнце играло в бесчисленных окнах. Затем жилой квартал скрылся из глаз – и дорога влилась в шоссе, окаймленное с двух сторон еловым лесом. Дорога была практически пуста, видимости ничто не мешало, и вскоре я обнаружил в отдалении красную точку – машину, шедшую на невысокой скорости. Поскольку других машин почти не было, я решил, что догонять ее не обязательно, и тоже сбавил скорость, держась на почтительном расстоянии. Софи и Борис все время сонно молчали, и я тоже успокоился, словно убаюканный, и уставился в небо, где над пустынной дорогой садилось солнце.

Вскоре я поймал себя на том, что воспроизвожу в памяти второй гол, забитый голландской сборной итальянцам в полуфинале Мирового Кубка несколько лет назад. Это был потрясающий длинный удар – одно из моих любимых спортивных впечатлений, однако я с досадой обнаружил, что не помню фамилию игрока, забившего гол. В памяти всплыла фамилия Ренсен‑бринк (он определенно играл в этом матче), но в итоге я пришел к выводу, что к этому голу он отношения не имеет. Я видел, как мяч плывет в солнечном свете мимо удивленно застывших итальянских защитников, мимо вратаря, который тянет к нему руки. Трудно было примириться с тем, что из памяти стерлась такая важная деталь, и я принялся перебирать фамилии голландских футболистов тех лет, какие только мог припомнить, но внезапно меня прервал Борис:

– Мы едем по самой середине дороги. Еще немного – и с кем‑нибудь столкнемся.

– Ерунда! – отозвался я. – Все нормально.

– Нет, не нормально! – Я чувствовал, как Борис колотит по спинке моего кресла. – Мы едем слишком близко к середине. Если появится встречная машина, мы с ней столкнемся!

Я промолчал, но сместился ближе к обочине. Это, видимо, устроило Бориса – и он успокоился. Потом Софи произнесла:

– Знаешь, должна признаться: когда я впервые услышала, меня это ничуть не обрадовало. Я говорю о приеме. Я думала: ну вот, вечер испорчен. Но когда стала анализировать, а в особенности когда поняла, что наш ужин вполне можно устроить и после, мне стало ясно: ничего, кроме пользы, прием нам не принесет. Он нам даже нужен. Я знаю, что справлюсь, и Борис тоже. Мы оба справимся, а когда вернемся домой, нам будет что отпраздновать. В самом деле, этот вечер может окончательно решить нашу судьбу.

Прежде чем я успел ответить, Борис снова крикнул:

– Мы едем по самой середине!

– Я не менял курса. Мы едем так, как надо.

– Может быть, он боится? – заметила Софи.

– Ни капли он не боится.

– Боюсь! Мы попадем в страшную аварию!

– Борис, успокойся, пожалуйста. Машину я веду очень осторожно.

Я проговорил это строгим тоном, и Борис замолк. Однако позже я поймал на себе беспокойный взгляд Софи. Время от времени она посматривала то на Бориса, то на меня. Потом произнесла, не повышая голоса:

– Почему бы нам где‑нибудь не остановиться?

– Остановиться? Зачем?

– Мы ведь не опаздываем. Приедем на несколько минут позже – что с того?

– Думаю, сперва нам нужно найти галерею. Софи помолчала, потом снова повернулась ко мне:

– По‑моему, мы должны сделать остановку. Чего‑нибудь попьем и поедим. Это поможет тебе остыть.

– Что значит «остыть»?

– Хочу остановиться! – выкрикнул сзади Борис.

– Что значит «остыть»?

– Для меня важно прекратить на сегодня ваши ссоры, – отвечала Софи. – Вижу, вы опять взялись за старое. Только не сегодня! Я этого не допущу. Нам нужно выйти из машины и расслабиться. Прийти в себя.

– Что значит «прийти в себя»? Мы и так в себе.

– Я хочу остановиться! Я боюсь! Меня укачало!

– Смотри! – Софи указала на вывеску у дороги. – Скоро будет станция технического обслуживания. Пожалуйста, давай там остановимся.

– Это совершенно лишнее…

– Ты начинаешь лезть в бутылку. В такой важный для нас вечер. Только не сегодня!

– Я хочу остановиться! Мне нужно в туалет!

– Вот и поехали. Пожалуйста, притормози. Уладим дело, пока не дошло до неприятностей.

– Что это мы уладим?

Софи промолчала, продолжая беспокойно смотреть через ветровое стекло. Мы двигались теперь по гористой местности. Хвойный лес кончился: вместо этого с обеих сторон дороги высились крутые неровные склоны. На горизонте виднелась станция, похожая на космический корабль, поставленный высоко в скалах. Во мне с новой силой возродилась злость на Софи, но – почти что против своей воли – я сбросил скорость и прижал машину к обочине.

– Все в порядке, мы останавливаемся, – сказала Софи Борису. – Не волнуйся.

– А то он волновался! – с холодной иронией заметил я, но Софи сделала вид, что не слышит.

– Мы быстренько перекусим, – объясняла она мальчику. – После этого нам станет гораздо лучше.

Следуя указанию дорожного знака, я свернул и начал взбираться по узкой дорожке. Мы миновали несколько крутых поворотов, затем путь выровнялся – и мы вкатили на открытую парковку. Там стояло в шеренгу пять‑шесть грузовиков, а также около дюжины легковых автомобилей.

Я вылез из машины и потянулся. Оглянувшись, я увидел, что Софи помогает Борису выйти из машины. Я наблюдал, как он, сонный, сделал шаг‑другой по гудронированной площадке. Будто желая взбодриться, он поднял лицо к небу, испустил крик Тарзана и постучал себя кулаком по груди.

– Борис, прекрати! – взревел я.

– Но он же никому не мешает, – вступилась Софи. – Никто его здесь не слышит.

В самом деле, мы стояли на самой вершине утеса, довольно далеко от стеклянного корпуса станции. Побагровевшее закатное солнце играло в стеклах. Молча я оставил своих спутников и зашагал к входу.

– Я никому не мешаю! – крикнул Борис мне в спину. Последовал еще один вопль Тарзана, перешедший в йодль. Я шел не оборачиваясь. Только у входа приостановился и придержал для Софи и Бориса тяжелую стеклянную дверь.

Мы пересекли вестибюль с рядом таксофонов и через еще одну стеклянную дверь попали в кафе. Навстречу нам струился аромат мяса, жаренного на рашпере. Просторное помещение было уставлено длинными рядами овальных столиков. Со всех сторон через стеклянные панели виднелся небосвод. Издалека доносился шум проходившего ниже шоссе.

Борис ринулся к прилавку самообслуживания и схватил поднос. Я попросил Софи купить мне бутылочку минеральной воды и пошел выбирать столик. Посетителей было совсем немного (они умещались за четырьмя или пятью столиками), но я пробрался в самый конец одного из длинных рядов и уселся, обратив спину к облакам.

Вскоре ко мне подошли с подносами Борис и Софи. Они расположились передо мной и в странном молчании принялись расставлять на столе тарелки. Я заметил, как Софи подает знаки Борису, и предположил, что за прилавком она уговаривала его сказать мне пару слов, дабы сгладить впечатление от недавней размолвки. Я не думал, что дело зашло так уж далеко и нас нужно мирить, поэтому неуклюжее вмешательство Софи вызвало у меня недовольство. Для разрядки напряжения я отпустил какую‑то шутку по поводу футуристической отделки кафе, но Софи отвечала рассеянно и снова метнула взгляд на Бориса. Проделала она это так неловко, что с тем же успехом могла бы открыто пихнуть его локтем. Борису, естественно, не хотелось подчиняться – и он сердито наматывал на пальцы край пакетика с орехами, который только что купил. Наконец он, не поднимая глаз, промямлил:

– А я читал книгу на французском.

Я пожал плечами и устремил взгляд в окно. Я знал, что Софи велит Борису продолжить разговор. После паузы он угрюмо добавил:

– Я целую книгу прочел по‑французски. Я обернулся к Софи и произнес:

– Мне самому французский никогда не давался. До сих пор знаю его хуже, чем японский. Ей‑богу, в Токио мне объясняться легче, чем в Париже.

Софи, вероятно не удовлетворенная таким ответом, уставила на меня тяжелый взгляд. Меня раздражало ее давление, поэтому я отвернул голову и стал любоваться закатом.

– Борис делает большие успехи в языках, – послышался голос Софи.

Никто из нас не отозвался, и она наклонилась к мальчику со словами:

– Борис, теперь тебе придется постараться. Скоро мы приедем в галерею. Там будет масса людей. Кое‑кого из них можно принять за важную птицу, но ты не пугайся, ладно? Мать не боится – и ты тоже не бойся, Покажем всем, что мы не робкого десятка. Нас ждет большой успех, правда?

С минуту Борис по‑прежнему наворачивал на пальцы пакетик, потом поднял глаза и вздохнул:

– Не беспокойся. Я знаю, как себя вести. – Он выпрямился и добавил: – Нужно одну руку сунуть в карман. Вот так. И вот так взять стакан.

Некоторое время он сидел в той же позе, напустив на себя высокомерный вид. Софи прыснула, я тоже не удержался от улыбки.

– А когда к тебе подходят, – продолжал Борис, – нужно повторять: «Весьма замечательно! Весьма!» – или, если хочешь: «Бесподобно! Бесподобно!» А когда увидишь официанта с подносом, надо сделать так. – Борис состроил кислую мину и помахал пальцем из стороны в сторону.

Софи не переставала смеяться.

– Борис, ты сегодня произведешь фурор.

Борис просиял, явно довольный собой, затем вдруг вскочил на ноги:

– А теперь я пошел в туалет. Совсем забыл, что хотел туда. Я на минуточку.

Он повторил на бис свой презрительный жест и поспешил прочь.

– Иногда он бывает очень забавным, – заметил я. Софи наблюдала через плечо, как Борис удаляется по проходу.

– Он так быстро растет, – проговорила она. Потом вздохнула, и лицо ее приняло задумчивое выражение. – Скоро станет совсем большой. Времени у нас немного.

Я молчал, ожидая продолжения. Софи все так же глядела через плечо, затем, обернувшись ко мне, добавила спокойно:

– Сейчас он проживает остаток детства. Еще немного – и повзрослеет, но эти дни всегда будут вспоминаться ему как лучшие.

– Ты говоришь так, словно у него не жизнь, а сплошная мука. Между тем живется ему совсем не плохо.