Безутешные 9 страница

– Неудачно получилось, – сочувственно заметил я. – Ведь еще совсем недавно я был свидетелем того, как весь город был погружен в сон.

Хоффман, занятый своими мыслями, рассеянно ответил:

– С транспортом в городе положение все хуже и хуже. Не знаю даже, есть ли какой выход. – Он снова ударил по рулю.

Минут пять мы понемногу продвигались вперед молча. Хоффман тихо произнес:

– Мистер Райдер путешествует.

Я решил, что ослышался, но он повторил эти слова еще раз, слегка взмахнув рукой, и тогда я догадался, что он репетирует заготовленную фразу, которая по прибытии должна объяснить наше опоздание:

– Мистер Райдер путешествует. Мистер Райдер – путешествует.

Пока мы пробивались через плотные заторы ночного транспорта, Хоффман время от времени продолжал бормотать вполголоса фразы, разобрать которые мне не удавалось. Он целиком ушел в свой собственный мир – и с каждой минутой выглядел все более взвинченным. Однажды, когда мы не успели проскочить на зеленый свет, до меня донеслось восклицание: «Нет‑нет, мистер Бродский! Это было замечательное, замечательное создание!»

Наконец после поворота мы оказались на пути за городскую черту. Здания вскоре исчезли, и по обе стороны дороги пролегали темные пустые пространства – очевидно, фермерские поля. Машины попадались редко, что позволило нашему мощному мотору набрать скорость. Хоффман заметно смягчился – и в обращении ко мне вернулась его обычная любезная манера:

– Скажите мне, мистер Райдер, вы всем довольны у нас в отеле?

– О да, все чудесно, благодарю вас.

– Комната вас вполне устраивает?

– О да, вполне.

– А как постель – удобна?

– Лучше некуда.

– Я потому спрашиваю, что постелями мы особенно гордимся. Мы обновляем матрасы через очень короткие промежутки времени. Ни в одном отеле в нашем городе их не заменяют так часто. Это неоспоримый факт. Матрасы, которые мы выбрасываем, многим из наших так называемых конкурентов служили бы еще несколько лет. Известно ли вам, мистер Райдер, что если поставить в длину все использованные матрасы, которые мы выбрасываем в продолжение пяти финансовых лет, то линия протянулась бы от здания городского совета прямо через фонтан за угол Штерн‑гассе и достигла бы аптеки мистера Уинклера?

– Неужто? Это впечатляет.

– Мистер Райдер, позвольте мне быть откровенным. Я основательно размышлял о вашей комнате. Естественно, что в дни, предшествовавшие вашему прибытию, я массу времени уделил выбору комнаты. Во многих отелях на вопрос: «Какой номер в заведении лучший?» – отвечают просто. Но мой отель – совсем не тот случай, мистер Райдер. За годы я уделил уйму внимания самым различным комнатам. Бывало, что на меня нападала – ха‑ха! – как выразились бы некоторые, одержимость той или иной комнатой. Стоит мне увидеть потенциальные возможности какого‑то номера, я тотчас начинаю думать об этом целыми днями, а затем с величайшим тщанием переделываю его с тем, чтобы достичь максимально полного совпадения с моим проектом. Не всегда мне это удается, но в ряде случаев, после серьезных трудов, результаты оказались близки к моему замыслу, а это, согласитесь, не может не радовать. А затем – вероятно, это недостаток моего характера – не успеваю я довести переделку номера до победного конца, как меня захватывает другая цель. Толком еще не опомнившись, я уже с головой погружаюсь в новый план. Да, некоторые считают это одержимостью, но я не вижу тут ничего худого. Что может быть скучнее отеля, где все комнаты выполнены в соответствии с одной и той же избитой концепцией? Я же полагаю, что каждый номер должен быть продуман с учетом его собственных неповторимых свойств. Словом, мистер Райдер, я хочу сказать вот что: в отеле у меня нет ни одного номера‑фаворита. После длительных раздумий я пришел к заключению, что более всего вас устроит тот номер, который вы сейчас занимаете. Но, познакомившись с вами, я в этом уже не так уверен.

– Нет‑нет, мистер Хоффман! – запротестовал я. – Номер просто отличный.

– Но я думаю об этом непрерывно с утра до вечера с тех самых пор, как мы встретились, сэр. Мне кажется, по темпераменту вы скорее подходите к другой комнате. Знаю какой: возможно, утром я вам ее покажу. Не сомневаюсь, она вам понравится больше.

– Нет, мистер Хоффман, в самом деле… Номер, где я живу…

– Простите мою откровенность, мистер Райдер. Ваш приезд подверг комнату, которую вы сейчас занимаете, первому настоящему испытанию. Видите ли, после выработки концепции четыре года назад в этой комнате впервые поселился поистине выдающийся гость. Разумеется, я и в мыслях не имел, что когда‑нибудь вы, собственной персоной, почтите нас своим присутствием. Но дело в том, что работал я над этой комнатой, представляя себе человека, весьма схожего с вами. Так вот: только теперь, с вашим приездом, номер используется по тому назначению, которое ему отводилось. И я вижу ясно, что четыре года тому назад допустил несколько существеннейших промахов. Этого трудно избежать, даже с моим опытом. Вне всякого сомнения, я разочарован. Сочетание оказалось неудачным. Я предлагаю вам, сэр, перебраться с нашей помощью в номер 343 – он, я чувствую, гораздо ближе вам по духу. Там вам будет спокойней – и сон тоже улучшится. Что касается вашего теперешнего номера, он целыми днями не выходит у меня из головы. Я всерьез намереваюсь в нынешнем виде его ликвидировать.

– Мистер Хоффман, не надо!

Я выкрикнул это с такой силой, что Хоффман оторвал взгляд от дороги и воззрился на меня в изумлении. Быстро спохватившись, я со смехом сказал:

– Я хотел только вас попросить не пускаться из‑за меня в такие расходы и хлопоты.

– Я пойду на них ради собственного спокойствия, заверяю вас, мистер Райдер. Мой отель – это дело всей моей жизни. Я допустил грубейший просчет относительно той комнаты. Не вижу другого решения, как только полностью ее уничтожить.

– Мистер Хоффман, эта комната… Дело в том, что я испытываю к ней привязанность. Мне там поистине очень хорошо.

– Не понимаю вас, сэр. – Хоффман выглядел неподдельно растерянным. – Комната явно с вами не согласуется. Теперь, когда мы с вами познакомились, я могу утверждать это определенно. Вы проявляете деликатность. Я с удивлением узнал, что вы питаете к этой комнате особую привязанность.

Я вдруг рассмеялся – возможно, без необходимости слишком громко.

– Ничуть. Особую привязанность? – Я снова залился смехом. – Комната как комната, и ничего больше. Если требуется ее уничтожить – значит, уничтожить! Я охотно переселюсь в другой номер.

– А, я очень рад слышать от вас подобное мнение. Не только до вашего отъезда, но и долгие годы спустя меня мучила бы мысль о том, что однажды вы останавливались в моем отеле и были вынуждены терпеть такие неудобства. Просто не понимаю, о чем я думал четыре года тому назад. Стопроцентный просчет!

Мы мчались сквозь темноту, долгое время не видя встречных фар. В отдалении кое‑где смутно различались фермерские постройки, однако в основном по обе стороны лежала пустая непроглядная чернота. Хоффман не сразу нарушил молчание:

– Жестокое невезение, мистер Райдер. Пес, конечно, был уже немолодой, но легко мог протянуть еще года два‑три. И подготовка шла так хорошо. – Он покачал головой. – Совсем, совсем не вовремя. – Обернувшись ко мне, он продолжал: – Но я уверен, все обойдется. Да, в этом я ни капли не сомневаюсь. Его теперь с пути не сбить, даже такими штуками.

– Может быть, мистеру Бродскому следует предложить другую собаку в виде подарка? Скажем, молодого щенка.

Я предложил это, почти не раздумывая, но Хоффман изобразил на лице глубокую сосредоточенность.

– Не знаю, мистер Райдер, не знаю. Нужно уяснить, насколько сильно мистер Бродский был привязан к Бруно. В другой компании его почти не видели. Он наверняка погрузится в траур. Но, думаю, вы правы: теперь, когда Бруно нет, мы должны скрасить ему одиночество. Может, каким‑то другим животным. Чем‑то утешить. Предположим, птицей в клетке. А потом, со временем, когда он будет подготовлен, можно будет преподнести и собаку. Пока не знаю.

Хоффман умолк – и мне показалось, что мысли его переключились на что‑то иное. Но, не отрывая взгляда от разматывающейся перед нами дороги, он вдруг свирепо прошептал:

– Вол! Да, вол, вол, вол!

Однако меня уже настолько утомила вся эта история с собакой Бродского, что я молча откинулся на спинку сиденья с надеждой провести остаток пути в покое. Пытаясь кое‑что выяснить относительно вечера, на который мы направлялись, я заметил:

– Думаю, мы не слишком опоздаем?

– Нет‑нет. В самый раз, – отозвался Хоффман рассеянно. И я вновь услышал, как он яростно бормочет: – Вол! Вол!

Вскоре мы свернули с большой дороги и оказались в благодатном фешенебельном жилом квартале. В темноте виднелись большие дома, нередко окруженные высокой стеной или живой изгородью. Хоффман осторожно вел машину по тенистым авеню, не переставая шепотом твердить свое словечко.

Через высокие железные ворота мы въехали во двор внушительной резиденции. Здесь уже было припарковано немало автомобилей – и управляющий отелем не сразу нашел для себя место. Выйдя наружу, он торопливо зашагал к главному входу.

Я слегка помедлил, изучая дом с целью уяснить, что за собрание здесь намечено. Фасад здания состоял из длинного ряда огромных окон, доходящих почти до земли. Большинство окон за шторами было освещено, однако что творится внутри, разглядеть было нельзя.

Хоффман позвонил в дверной звонок и жестом пригласил меня к нему присоединиться. Когда я вышел из машины, дождь сменился мелкой изморосью. Я плотнее запахнулся в халат и устремился к дому, старательно огибая лужи.

Дверь отворила горничная, которая провела нас в просторный холл, украшенный величественными портретами. Хоффман был ей явно знаком: забирая плащ, она обменялась с ним беглыми репликами. Хоффман задержался у зеркала, поправляя галстук, а затем повел меня дальше.

Мы вступили в залитую светом огромную комнату, где прием был в полном разгаре. Присутствовало никак не менее сотни гостей в элегантных вечерних костюмах: они держали в руках бокалы и беседовали между собой. Пока мы стояли на пороге, Хоффман поднял передо мной руку, словно желая меня защитить, а сам выискивал глазами кого‑то в зале.

– Его еще здесь нет, – наконец пробормотал он. Потом с улыбкой обратился ко мне: – Мистера Бродского здесь еще нет. Но я уверен, более чем уверен, что он скоро появится.

Хоффман снова оглядел зал и, казалось, на минуту впал в нерешительность.

– Если вы подождете здесь одну минуту, мистер Райдер, я пойду и приведу графиню. О, если не возражаете, то встаньте чуточку в сторону – ха‑ха! – вот сюда, подальше от глаз. Как вы помните, вы же – наш основной сюрприз. Прошу вас, я скоро вернусь.

Хоффман шагнул в зал – и я видел, как он пробирается между гостями, своим озабоченным видом разительно контрастируя с царившим вокруг него весельем. Кое‑кто пытался с ним заговорить, но Хоффман всякий раз уклонялся с рассеянной улыбкой. Скоро я потерял его из виду и, по‑видимому, немного подался вперед, надеясь вновь выискать его в толпе. Должно быть, меня заметили, и я услышал голос рядом с собой:

– А, мистер Райдер, вы приехали? Как чудесно, что вы наконец‑то с нами!

Крупная женщина лет шестидесяти положила руку мне на плечо. Я с улыбкой промямлил какую‑то любезность, на что она отозвалась:

– Всем собравшимся не терпится познакомиться с вами. – Сказав это, она настойчиво повлекла меня за собой в самую гущу толпы.

Пока я проталкивался вслед за ней между гостями, женщина принялась задавать мне вопросы. Поначалу это были обычные расспросы о здоровье, о путешествии. Но затем, по мере нашего продвижения вперед, мне пришлось детально отчитываться о своей жизни в отеле. В самом деле, моя собеседница вникала в такие подробности: например, понравилось ли мне мыло; по вкусу ли мне ковер в вестибюле, – что я поневоле заподозрил в ней профессиональную соперницу Хоффмана, сильно раздосадованную моим пребыванием в его заведении. Однако ее манера держаться и снисходительные кивки, которыми она отвечала на приветствия окружающих, исключали сомнения в том, что именно она – хозяйка вечера; да, по всему было видно: это и есть графиня.

Я предполагал, что мы направляемся в какую‑то определенную часть зала или же к какому‑то конкретному человеку, но очень скоро у меня создалось впечатление, будто мы просто медленно движемся по кругу. Не раз я совершенно отчетливо сознавал, что вот здесь, на этом месте, мы побывали по крайней мере дважды. Любопытным мне показалось и то, что хотя все головы поворачивались в сторону хозяйки, она не делала ни малейшей попытки меня кому‑либо представить. Иные время от времени вежливо мне улыбались, однако особого интереса ко мне никто не проявлял. Если я проходил мимо беседующих, разговор ни на минуту не прерывался. Я испытывал легкое недоумение, будучи приучен к потоку вопросов и комплиментов.

Очень скоро, впрочем, я ощутил в общей атмосфере зала нечто не совсем обычное: в приподнятой веселости чувствовалась какая‑то натянутость, даже театральность, хотя я и не мог сразу уловить, что именно. Но вот нашей прогулке настал конец: графиня заговорила с двумя дамами, усыпанными драгоценностями, а я получил возможность оглядеться и собрать кое‑какие впечатления. Только тогда мне стало ясно, что мы вовсе не на вечеринке с коктейлями: все собравшиеся приглашены на обед, который должен был начаться по крайней мере двумя часами раньше, однако графиня и ее близкие вынуждены были отложить начало обеда ввиду отсутствия как Бродского – официального почетного гостя, так и меня – главного сюрприза вечера. Далее, продолжая озираться вокруг, я постепенно начал понимать, что произошло перед нашим прибытием.

Предполагаемый обед должен был быть наиболее пышным торжеством из всех, что устраивались в честь Бродского. Предваряя к тому же поворотное событие, намеченное на вечер четверга, он изначально обещал немалые волнения, а опоздание Бродского еще более усилило напряженность. Поначалу, впрочем, гости – а все они прекрасно сознавали свою принадлежность к городской элите – сохраняли спокойствие, старательно избегая самого отдаленного намека, в котором можно было бы усмотреть сомнение в благонадежности Бродского. Большинство, собственно, даже и не упоминало его имени, выражая свою озабоченность лишь бесконечными прениями относительно того, когда подадут обед.

Затем распространилась новость о собаке Бродского. Как получилось, что подобное известие преподнесли столь необдуманно, не совсем ясно. Вероятно, позвонили по телефону, и кто‑то из ведущих деятелей города, сбитый с толку желанием разрядить обстановку, проболтался гостям. Весть быстро облетела собравшихся, и без того истомленных тревогой и голодом: последствия допущенной ошибки, разумеется, нетрудно было предвидеть. По залу мгновенно побежали самые дикие слухи. Бродского нашли вдребезги пьяного в обнимку с трупом своего любимца. Бродского обнаружили барахтающимся в уличной луже и несущим полную невнятицу. Бродский, вне себя от горя, пытался покончить с собой, выпив парафин. Последняя версия вела свое происхождение от инцидента, имевшего место несколько лет тому назад: тогда, действительно, Бродского, во время запоя, спешно доставил в больницу сосед‑фермер. Впрочем, глотнул Бродский парафина с целью самоубийства или же просто спьяну, по ошибке, так и осталось невыясненным. В результате, под влиянием этих слухов, повсюду в зале начались толки самого отчаянного свойства.

«Собака была для него всем. Теперь ему никогда не оправиться. Надо смотреть правде в глаза: нас отбросило к стартовой черте».

«Придется отменить концерт в четверг. И немедленно. Кроме катастрофы, ничего иного не выйдет. Если затею не прекратить, горожане второй возможности больше нам не дадут».

«С этим типом всегда было слишком рискованно связываться. Не следовало заходить так далеко. И что, что теперь? Все пропало, пропало безвозвратно».

При всем старании графини и ее помощников держать ситуацию под контролем, не удалось предотвратить сумятицы и громких криков, раздавшихся почти в самой середине зала.

Многие ринулись к центру события, кое‑кто в панике ретировался. Произошло следующее: один из молодых членов городского совета припечатал к паркету толстенького лысого человека, в котором все тотчас узнали ветеринара Келлера. Напавшего оттащили в сторону, однако он так крепко вцепился в лацканы пиджака Келлера, что с полу подняли сразу обоих.

– Я сделал все, что мог! – вопил побагровевший Келлер. – Все, что мог! А что еще от меня зависело? два дня тому назад животное было в полном порядке!

– Лгун! – рявкнул его противник и предпринял было новую атаку. Его снова оттащили подальше, но теперь некоторые из свидетелей, увидев в Келлере подходящего козла отпущения, принялись обвинять его во всех грехах. Отовсюду слышались упреки в преступной халатности, укоряли ветеринара и в том, что он поставил под угрозу будущее всего городского сообщества. Чей‑то голос выкрикнул: «А котята Бройерсов? Вы с утра до ночи сидите за бриджем, из‑за вас котята умерли один за другим…»

– Я играю в бридж только раз в неделю, но даже тогда… – охрипшим голосом запротестовал ветеринар, однако слова его мигом потонули в гуле возмущения. Вдруг оказалось, что в зале едва ли отыщется человек, который не таил бы давней обиды на ветеринара за того или иного домашнего любимца. Один из присутствующих прокричал, что Келлер задолжал ему деньги; другой, что Келлер не вернул ему садовые вилы, взятые на время шесть лет тому назад. Враждебность по отношению к ветеринару достигла такого накала, что вполне естественным образом агрессивного противника Келлера прежние руки удерживали теперь значительно слабее. Когда последний произвел новый решительный рывок, на этот раз он тем самым как бы выражал чувства большинства. Положение грозило стать более чем неприятным, но тут послышался громовой голос, заметно охладивший горячие головы.

Моментально воцарившаяся в зале тишина была вызвана, пожалуй, скорее удивлением перед личностью заговорившего, нежели какой‑либо присущей ему властью. Все глаза обратились к возвышению, на котором стоял не кто иной, как Якоб Каниц – славившийся в городе по преимуществу своей робостью. Якоб Каниц – теперь ему было под пятьдесят – с незапамятных времен отправлял одну и ту же унылую канцелярскую должность в городской ратуше. Едва ли кто ожидал, что он может высказать какое‑то мнение – и уж тем более возразить или вступить в спор. Близких друзей у него не было; несколько лет тому назад он перебрался из домика, который арендовал с женой и тремя детьми, в крошечную мансарду по той же улице. Если кто‑то интересовался данной ситуацией, Каниц намекал, что очень скоро намерен воссоединиться с семьей, однако годы проходили, а все оставалось на своих местах. Между тем, в основном благодаря неизменной готовности выполнять множество светских поручений, сопряженных с организацией культурного события, он сделался признанным и даже опекаемым членом артистических кругов города.

Собравшиеся в зале не успели опомниться от удивления, как Якоб Каниц – вероятно, не рассчитывавший на длительный прилив храбрости – торопливо заговорил:

– Другие города? Я не касаюсь Парижа! Или Штутгарта! Я имею в виду маленькие города, не больше нашего. Соберите вместе их лучших жителей, поставьте их перед лицом кризиса вроде нынешнего, как они себя поведут? Спокойно, уверенно. Эти люди знают, что делать, как поступать. Вы – я обращаюсь к вам ко всем – все мы, присутствующие здесь, мы лучшие люди города. Задача вполне нам по силам. Совместно мы способны преодолеть этот кризис. Жители Штутгарта затеяли бы драку? Для паники пока нет никаких оснований. Нет необходимости сдавать позиции, разжигать междоусобицу. Ладно, пусть, собака – это действительно проблема, но до конца еще далеко, все это еще ничего не значит. В каком бы состоянии ни находился мистер Бродский в данный момент, мы можем вновь направить его по прежнему курсу. Мы способны на многое, при условии, что каждый сегодня сыграет свою роль. Я уверен, что способны, это наш долг. Мы должны направить его в прежнее русло. Ибо если мы отступим, если не поладим друг с другом и не добьемся цели именно сегодня, нас ждут одни только несчастья, вот что я вам говорю! Да, глубокие безысходные несчастья! Нам не к кому больше обратиться, кроме мистера Бродского, другого сейчас нет. Возможно, в данную минуту он идет сюда. Мы должны сохранять невозмутимость. А мы что делаем – машем кулаками? Жители Штутгарта затеяли бы драку? Нам нужна ясность в мыслях. Как бы мы чувствовали себя на его месте? Мы должны показать, что все скорбим вместе с ним, что весь город разделяет его горе. И еще, друзья, подумайте о том, как бы его приободрить. О да! Нельзя провести весь вечер в скорби, внушить ему, что в жизни больше ничего не осталось; так он может вернуться и к… Нет‑нет! Нужен точный баланс! Мы должны проявить и веселье, показать ему, что жизнь продолжается вовсю, что все мы заботимся о нем, возлагаем на него надежды. Да, мы должны попасть в самую точку, эти несколько часов вести себя как нужно. Быть может, сейчас он направляется к нам, один Бог знает, в каком состоянии. Предстоящие несколько часов – они будут решающими, решающими. Мы должны попасть в нужную точку. Иначе нас ожидает одно лишь несчастье. Мы должны… мы должны…

Здесь Якобом Каницем овладела растерянность. Он, не произнося ни слова, простоял на возвышении еще несколько секунд, охваченный все нараставшим замешательством. Последний проблеск пережитого им волнения позволил ему вперить в аудиторию пронзительный взгляд, затем он смущенно сгорбился и сошел вниз.

Тем не менее этот нескладный призыв немедленно возымел результат. Якоб Каниц еще продолжал говорить, но по залу уже прокатился негромкий гул одобрения, и многие укоризненно толкали в плечо задиру, который стыдливо переминался с ноги на ногу. За уходом Якоба Каница со сцены последовало неловкое молчание, а потом повсюду в зале началось серьезное, но спокойное обсуждение мер, которые необходимо было предпринять при появлении Бродского. Очень скоро все сошлись на том, что Якоб Каниц высказался довольно точно и здраво. Задача состояла в правильном соблюдении баланса между печалью и веселостью. Каждый из присутствующих, без исключения, должен был тщательно следить за общей атмосферой. Среди собравшихся распространилось чувство решимости: постепенно все стали держаться раскованно, обмениваясь улыбками, небрежными репликами и обращаясь друг к другу с предупредительностью, словно неприглядный эпизод получасовой давности не происходил вовсе. Приблизительно в это время – прошло не более двадцати минут после воззвания Каница – прибыли мы с Хоффманом. Неудивительно, что утонченное оживление публики мне показалось не совсем обычным.

Я все еще размышлял над сценой, разыгравшейся перед нашим прибытием, как вдруг заметил на противоположной стороне зала Штефана, который беседовал с пожилой дамой. Стоявшая рядом со мной графиня по‑прежнему была поглощена разговором с двумя увешанными бриллиантами дамами – и поэтому, пробормотав извинения, я их покинул. Завидев меня еще издали, Штефан улыбнулся:

– А, мистер Райдер! Итак, вы здесь. Могу ли я представить вас мисс Коллинз?

Я сразу узнал худощавую старую даму, у жилища которой мы останавливались не так давно во время ночной поездки. На ней было простое, но элегантное длинное черное платье. Когда мы обменивались приветствиями, она улыбнулась и протянула мне руку. Я собирался было завязать с ней вежливую беседу, но тут Штефан наклонился ко мне и тихо произнес:

– Я был таким глупцом, мистер Райдер. Честно говоря, я не знаю, как лучше поступить. Мисс Коллинз была, как всегда, очень добра ко мне, однако я хотел бы услышать и ваше мнение обо всем этом.

– Вы имеете в виду… мое мнение о собаке мистера Бродского?

– О, нет‑нет, все это, конечно, ужасно, я понимаю. Но мы только что обсуждали совершенно другой вопрос. Ваш совет в самом деле будет для меня очень ценным. В сущности, мисс Коллинз как раз сейчас предлагала мне вас разыскать, не так ли, мисс Коллинз? Видите ли, мне меньше всего хотелось бы вам надоесть, но случилось одно осложнение. Это связано с моим выступлением на концерте в четверг. Боже, какой я глупец! Я уже говорил вам, мистер Райдер, что готовил «Георгин» Жан‑Луи Лароша, но ни словом не обмолвился об этом отцу. То есть до сегодняшнего вечера. Я думал подготовить для него сюрприз: он так любит Лароша. Более того, отец и вообразить не мог, будто я способен справиться с такой трудной пьесой – вот я и считал, что это будет для него двойной сюрприз. Однако совсем недавно, уже в преддверии столь большого события, я пришел к выводу, что сохранять секрет дольше попросту непрактично. Во‑первых, все должно быть напечатано в официальной программке, экземпляры которой будут лежать рядом с каждой салфеткой: отец мучительно бился над ее оформлением, старательно выбирая тиснение, рисунок на оборотной стороне и все прочее. Уже несколько дней тому назад я понял, что должен ему обо всем рассказать, однако мне все никак не хотелось расставаться с мыслью о сюрпризе, и я продолжал выжидать, когда наступит подходящий момент. И вот сегодня, сразу после того, как я высадил вас с Борисом у отеля, я зашел к отцу в офис – положить на место ключи от зажигания – и застал его там на полу перебирающим кипу бумаг. Он стоял на четвереньках, бумаги были раскиданы вокруг него по ковру; ничего необычного в этом не было – отец частенько работает подобным образом. Офис совсем небольшой, письменный стол занимает немало места, и для того, чтобы положить ключи куда следует, мне пришлось обойти вокруг на цыпочках. Отец спросил меня, как дела, и прежде чем я успел ответить, казалось, опять с головой погрузился в свои бумаги. И вот, попрощавшись, уже в дверях, я бросил на него взгляд сверху и вдруг, непонятно почему, посчитал момент подходящим для признания. Это было словно внутренним толчком. Как бы вскользь, я заметил: «Кстати, отец, в четверг вечером я собираюсь исполнить „Георгин“ Лароша. Я подумал, тебе приятно будет узнать». Я никак не подчеркивал свои слова, просто сказал это ровным тоном и стал ждать его реакции. Отец отложил в сторону документ, который читал, но по‑прежнему не отрывал глаз от ковра перед собой. Потом по лицу его пробежала улыбка – и он произнес нечто вроде: «Ах да, „Георгин“», и на минуту выглядел совершенно счастливым. Он так и не поднимал глаз, по‑прежнему стоя на четвереньках, но просто лучился счастьем. Закрыв глаза, он принялся мурлыкать начало адажио, прямо на полу, покачивая в такт головой. Он воплощал собой счастье и безмятежность, мистер Райдер, и я стал себя поздравлять. Но тут он открыл глаза и, мечтательно мне улыбнувшись, сказал: «Да, это прекрасно! Никогда не мог взять в толк, почему твоя мать так сильно его презирает». Как я уже рассказывал мисс Коллинз, сначала я решил, что попросту ослышался. Однако отец повторил: «Твоя мать эту пьесу ни во что не ставит. Да, как тебе известно, на днях она прониклась к позднему творчеству Лароша глубочайшим презрением. Не разрешает мне слушать его записи нигде в доме, даже через наушники». Тут он, должно быть, заметил, насколько я ошеломлен и расстроен. И – как это на него похоже! – тотчас принялся меня подбадривать. «Мне давным‑давно надо было тебя спросить, – твердил он. – Это только моя вина». Хлопнув себя по лбу, словно внезапно что‑то вспомнил, он заявил: «В самом деле, Штефан, я подвел вас обоих. Я думал тогда, что поступаю правильно, не вмешиваясь, а теперь вижу, что подвел вас обоих». Я спросил, что он имеет в виду, и отец пояснил: все это время мать предвкушала, что услышит мое исполнение «Стеклянных страстей» Казана. Она явно дала отцу понять, и уже давно, что хочет именно эту пьесу, и, вероятно, предположила, что отец все устроит. Но, как видите, отец смотрел на дело с моей стороны. Он до крайности чуток к подобным вещам. Он отдавал себе отчет в том, что музыкант – даже любитель вроде меня – перед столь ответственным концертом пожелает принять собственное решение. Поэтому он ничего мне и не сказал, твердо намереваясь объяснить ситуацию матери, как только подвернется случай. И потом, конечно, – впрочем, я полагаю, лучше объяснить немного подробнее, мистер Райдер. Видите ли, когда я говорю, что мать дала отцу понять о своих намерениях относительно Казана, это не означает, что она высказала это словами.

Довольно сложно объяснить это стороннему человеку. Суть дела в том, что мать каким‑то образом, знаете ли, каким‑то образом умеет довести до сведения отца то или иное желание, ни разу не упомянув о нем прямо. Она пользуется сигналами, вполне для него ясными. Не знаю в точности, к каким она прибегла в данном случае. Возможно, вернувшись домой, он застал ее слушающей «Стеклянные страсти» по стереопроигрывателю. Поскольку мать очень редко слушает что‑нибудь по стерео, это могло послужить вполне очевидным знаком. Далее, предположим, отец после ванны ложится в постель и видит, что мать перед сном читает книгу о Казане – ну, я не знаю, обычно между ними так оно всегда и происходило. Во всяком случае, видите, отец не мог вдруг вот так ни с того ни с сего выпалить: «Нет, Штефан должен сделать свой собственный выбор». Отец выжидал, пытаясь найти удобный способ провести свою мысль. И конечно же, откуда ему было знать, что я из множества пьес готовлю именно «Георгин» Лароша. Боже, каким я был глупцом! Я и понятия не имел, что мать так ненавидит этот «Георгин»! Итак, отец раскрыл мне положение дел, а когда я спросил, как, по его мнению, лучше всего поступить, он задумался, а потом посоветовал мне продолжать работу – менять что‑либо было уже поздно. «Мать тебя ни в чем не упрекнет, – повторял он. – Не упрекнет ни в чем. Она обвинит меня – и поделом». Бедняга отец: он изо всех сил старался меня утешить, но я‑то видел, как он впадает в настоящее отчаяние. Он не отрывал глаз от пятна на ковре – он все еще не поднялся с пола, но весь скрючился, словно выжимал штангу, и, вглядываясь в ковер, бормотал себе под нос одну и ту же фразу: «Я сумею это перенести. Я сумею это перенести. Переживал и худшее. Я сумею это перенести». Он, казалось, забыл о моем присутствии, и в конце концов я попросту ушел, тихонько притворив за собой дверь. И вот с тех пор, мистер Райдер, я весь вечер ни о чем другом не в состоянии думать. По правде говоря, я немного растерян. Времени осталось так мало. А «Стеклянные страсти» – очень трудная пьеса, как же я смогу ее подготовить? Собственно, если признаться начистоту, она мне все еще не под силу, даже будь у меня целый год в запасе.