Безутешные 8 страница

– Теперь ей даже и в галерее работы не получить, – сказал Тео. – За все годы она причинила нам слишком много боли. Ранила нашу гордость. С городом расквиталась – точно так же, как и сам Кристофф.

– Согласно одному мнению, – заявил веснушчатый, – Роза покинет город вместе с Кристоффом и не разлучится с ним, пока они не обоснуются где‑нибудь на новом месте. Но вот мистер Дреммлер, – он указал пальцем на фигуру в переднем ряду, – убежден, что она останется здесь.

Человек, сидевший впереди, обернулся, заслышав свое имя. Он явно следил за дискуссией и потому веско произнес:

– О Розе Кленнер надо помнить, что ей свойственна робость. Я учился с ней в школе, мы были одноклассниками. Робость всегда ей сопутствовала, это ее проклятие. Город недостаточно для нее хорош, но чрезмерная боязливость мешает ей уехать. Ее робости многие не замечают, однако от нее ей никак не избавиться. Потому я и держу пари, что она останется. Останется и вновь попытает счастья. Будет надеяться подцепить какую‑нибудь проезжую знаменитость. В конце концов, она все еще красивая женщина для своего возраста.

Высокий пронзительный голос из темноты сказал:

– Возможно, приударит за Бродским.

Эта реплика вызвала настоящий взрыв веселья.

– Вполне вероятно, – продолжал голос насмешливо‑язвительным тоном. – Очень хорошо, он старик, да ведь и она уже немолода. Кто там еще в ее лиге? – дружный смех подбодрил говорившего. – Бродский для нее, в сущности, лучшая цель. Я бы его ей рекомендовал. В ином случае вся неприязнь, какую город питает к Кристоффу, обратится на нее. Но если она станет любовницей Бродского – или даже его женой, это лучший способ уничтожить всякую связь с Кристоффом. Что означает: она может просто‑напросто сохранять свое… свое нынешнее положение.

Вокруг нас стоял сплошной хохот, зрители из трех передних рядов оборачивались к нам и принимали участие в веселье. Сидевший рядом со мной Педерсен кашлянул:

– Господа, прошу вас! Я огорчен. Что скажет обо всем этом мистер Райдер? Вы продолжаете думать о мистере Бродском – мистере Бродском, прошу не забывать, – думая о нем, вы продолжаете следовать своим старым представлениям. Вы изображаете себя в дурацком свете. Мистер Бродский больше не предмет для осмеяния. Как бы ни относиться к высказываниям мистера Шмидта о миссис Кристофф, личность мистера Бродского никоим образом не дает повода для забавы…

– Хорошо, что вы прибыли сюда, мистер Райдер, – вмешался Тео. – Но уже слишком поздно. Дела Дошли до такой точки, что попросту слишком поздно…

– Чепуха, Тео, – отрезал Педерсен. – Мы достигли оборотного момента, важного поворотного момента. Мистер Райдер и явился сообщить нам об этом. Не правда ли, сэр?

– Да…

– Слишком поздно. Мы проиграли. Почему бы нам не смириться с мыслью, что наш город – из числа обыкновенных бесстрастных и одиноких городов? Другие города смирились. По крайней мере, подчинимся доле прилива. Душа города – она не больна, мистер Райдер, она умерла. Теперь уже слишком поздно. Быть может, лет десять тому назад – тогда еще был шанс. Но не сейчас. Мистер Педерсен, – подвыпивший господин вяло указал на моего спутника, – вы, сэр. Это были вы и мистер Томас. И еще мистер Шмика. Все настоящие добрые джентльмены. Вы все кривили душой …

– Не будем начинать снова‑здорово, Тео, – перебил веснушчатый. – Мистер Педерсен прав. Для покорного самоотречения время еще не настало. Мы открыли Бродского – мистера Бродского, и, насколько нам известно, он может…

– Бродский. Бродский. Слишком поздно. С нами покончено. Станем обычным бесстрастным современным городом – и ладно.

Рука Педерсена легла на мою:

– Мистер Райдер, мне очень жаль…

– Вы кривили душой, сэр! Семнадцать лет. Семнадцать лет у Кристоффа были развязаны руки – и он нигде не встречал сопротивления. А что вы предлагаете нам сейчас? Бродский! Мистер Райдер, теперь слишком поздно.

– Искренне сожалею, – обратился ко мне Педерсен, – что вам приходится слушать подобные разговоры.

Кто‑то позади нас произнес:

– Тео, ты выпил лишнее и расстроен. Завтра утром тебе придется разыскать мистера Райдера и извиниться перед ним.

– Видите ли, – вмешался я, – мне интересно ознакомиться со всеми сторонами вопроса…

– Но это никакая не сторона! – запротестовал Педерсен. – Уверяю вас, мистер Райдер, мнения Тео ни в коей мере не являются типичными для нынешнего умонастроения горожан. Повсюду – на улицах, в трамваях – я улавливаю мощное чувство оптимизма.

Эти слова вызвали среди слушателей неясный гул одобрения.

– Не верьте этому, мистер Райдер, – сказал Тео, хватая меня за рукав. – У вас тут ничего не выйдет. Давайте проведем здесь, в кино, быстрый опрос. Спросим у разных людей…

– Мистер Райдер, – поспешно проговорил Педерсен, – я собираюсь идти домой, прилечь до утра. Фильм чудесный, но я видел его уже не один раз. Да вы и сами, сэр, должно быть, сильно утомлены.

– Оно верно, я очень устал. Мы могли бы уйти вместе, если не возражаете. – Повернувшись, я обратился к присутствующим: – Простите, господа, но, я думаю, мне пора вернуться в отель.

– Мистер Райдер, – озабоченно произнес веснушчатый, – пожалуйста, пока не уходите. Подождите, по крайней мере, когда астронавт демонтирует HAL.

– Мистер Райдер, – донесся голос из отдаленного ряда, – быть может, вы сядете здесь за игру вместо меня? Мне на сегодня достаточно. Тем более при таком свете карты и не разглядишь. А у меня зрение уже совсем не то.

– Вы очень добры, но я и в самом деле должен идти.

Я хотел пожелать присутствующим спокойной ночи, однако Педерсен, встав с места, уже пробирался к выходу. Я последовал за ним, на прощание помахав компании рукой.

Педерсен был явно расстроен тем, что произошло: по проходу он шагал молча, с опущенной головой. Покидая зал, я бросил последний взгляд на экран и увидел, как Клинт Иствуд готовится демонтировать осторожно пробуя гигантскую отвертку.

Ночная обстановка – мертвая тишина, холод, сгущающийся туман – оказались таким контрастом гомону теплого кинозала, что мы оба постояли на мостовой, словно не понимая, в какую сторону идти.

– Мистер Райдер, не знаю, что и сказать, – заговорил Педерсен. – Тео отличный парень, но иногда после солидного обеда… – Он безнадежно покачал головой.

– Не надо расстраиваться. Тем, кто много работает, нужно расслабиться. Вечер доставил мне большое удовольствие.

– Я просто сгораю от стыда…

– Прошу вас, давайте об этом забудем. Право же, мне все очень понравилось.

Мы двинулись в путь, наши шаги по пустой улице отдавались гулким эхом. Какое‑то время Педерсен сосредоточенно молчал, потом произнес:

– Вы должны поверить мне, сэр. Мы никогда не преуменьшали трудностей, связанных с внедрением подобной идеи в наше сообщество. Я имею в виду идею насчет мистера Бродского. Могу заверить, что мы во всем проявили значительную осторожность.

– Да, не сомневаюсь.

– Поначалу мы тщательно отобрали тех, перед кем эту идею вообще можно было высказать. Представлялось жизненно важным, чтобы на первых порах о ней услышали только те лица, которые, скорее всего, отнесутся к замыслу сочувственно. Затем, через посредство этих лиц, мы позволили идее постепенно просочиться в более широкие слои общественности. Таким образом мы обеспечили замыслу в целом наиболее выгодную подачу. Вместе с тем мы приняли и другие меры. Устроили, в частности, ряд обедов в честь мистера Бродского, на которые приглашались только самые избранные. Сначала обеды проводились в узком кругу и почти что по секрету, но мало‑помалу нам удалось раскинуть сеть пошире, заручившись растущей поддержкой со стороны. Далее, мы непременно добивались того, чтобы на любом важном публичном событии мистер Бродский появлялся среди наиболее значительных персон. К примеру, когда у нас гастролировал Пекинский балет, мы усадили его в одну ложу с мистером и миссис Вайс. И разумеется, единодушно положили за правило в личных разговорах отзываться о нем лишь в самых уважительных тонах. Мы усердно проводим в жизнь наш проект вот уже два года – и в основном результат нельзя не признать вполне удовлетворительным. Образ мистера Бродского в глазах общества определенно меняется. Настолько разительно, что мы сочли своевременным предпринять решающий шаг. Вот почему недавняя сцена выглядела столь обескураживающе. Те джентльмены – именно они должны были подавать пример. И если уж они берутся за старое, стоит им чуточку расслабиться, то чего мы вправе ожидать от широкой публики?.. – Педерсен умолк и вновь покачал головой. – Я чувствую, что меня подвели. И меня, и вас, мистер Райдер.

Педерсен снова замолчал. После паузы я сказал со вздохом:

– Общественное мнение всегда неподатливо. Мы прошли еще несколько шагов, потом Педерсен заговорил:

– Вам необходимо принять во внимание нашу исходную точку. Если вы взглянете на дело под этим углом, вникнете в наши мотивы, то, думаю, поймете, что мы добились громадного прогресса. Вы должны уяснить, сэр: мистер Бродский живет с нами уже довольно давно, но за все эти годы никто не слышал от него ни единого слова о музыке, не говоря уж об ее исполнении. Да, всем вроде бы известно, что когда‑то у себя в стране он был дирижером. Мы и не воспринимали его в данном качестве, поскольку мистер Бродский никак себя с этой стороны не проявил. Откровенно признаться, до недавнего времени его и замечали‑то только тогда, когда он крепко напивался и шел, пошатываясь, с громкими криками, через весь город. А так, в прочие дни, он оставался всего лишь тем отшельником, который живет наедине с собакой по Северному шоссе. Впрочем, это не совсем справедливо: его регулярно видели также и в библиотеке. Он являлся туда по утрам два‑три раза в неделю, занимал обычное место у окна и привязывал собаку к ножке стола. Правилами воспрещалось приводить собак, однако библиотекари издавна решили, что проще всего смотреть на это сквозь пальцы. Гораздо проще, чем затевать с мистерохм Бродским сражение. Итак, порой его можно было видеть в библиотеке с собакой у ног, листающим груду книг – всегда те же самые пухлые тома по истории. Если кому‑нибудь в зале случалось обменяться короткими репликами, пусть даже шепотом, или просто поприветствовать знакомого, мистер Бродский тотчас вскакивал и негодующе обрушивался на виновника. Теоретически он конечно же был прав. Но у нас в библиотеке за тишиной так строго не следили. Читателям при встрече всегда хочется немного поговорить – как и в любом другом общественном месте. И если принять во внимание, что мистер Бродский сам нарушал правила, приводя с собой собаку, неудивительно, что на него смотрели косо. Однако порой по утрам, его охватывало особое настроение. Он читал, сидя за столом, с возрастающе отрешенным видом. Замечали, как он смотрит в пространство перед собой, и на глаза его нередко наворачиваются слезы. Когда такое случалось, все понимали, что теперь можно и не понижать голоса. Обычно кто‑нибудь предпринимал попытку. Если мистер Бродский никак не откликался, очень скоро все присутствующие затевали громкий разговор. Иногда – людская испорченность! – шум в библиотеке стоит такой, какого в отсутствие мистера Бродского сроду и не бывает. Помню, однажды я зашел туда вернуть книгу – и мне почудилось, будто я не где‑нибудь, а на вокзале. Мне пришлось кричать чуть ли не во весь голос, чтобы меня услышали у стола выдачи. А мистер Бродский сидит, не шелохнувшись, посреди всего этого, погруженный в собственный мир. Печальное, надо сказать, зрелище он собой представлял. В утреннем свете он выглядел совсем раскисшим. С кончика носа свисала капля, взгляд казался отрешенным, развернутая страница была начисто забыта. Мне подумалось, что это жестоко – вытворять этакое рядом с ним. Окружающие его словно попирали, хотя я и не знал точно, в каком смысле. Однако на следующее же утро мистер Бродский был вполне способен так на них рявкнуть, что все вмиг бы замолчали. Что я пытаюсь вам втолковать, мистер Райдер: вот кем долгие годы был для нас мистер Бродский. Полагаю, слишком смело ожидать, что восприятие его окружающими может совершенно перемениться за сравнительно короткий срок. Достигнуты серьезные успехи, но… как вы только что сами видели… – Педерсеном, похоже, вновь овладело раздражение. – Им следовало бы знать лучше, – пробормотал он себе под нос.

Мы остановились у перекрестка. Туман заметно сгустился, и я потерял всякую ориентировку. Педерсен, оглядевшись вокруг, зашагал вперед, ведя меня по узкой улочке с рядами автомобилей, припаркованных на тротуарах.

– Я провожу вас до отеля, мистер Райдер. Домой мне по пути и так, и так. Надеюсь, отель вас вполне удовлетворяет?

– О да, все отлично.

– У мистера Хоффмана превосходное заведение. Он великолепный управляющий и в целом замечательный человек. К тому же, как вам известно, именно мистера Хоффмана мы должны благодарить за… э‑э… оздоровление мистера Бродского.

– Да‑да, разумеется.

Автомобиля на тротуаре вынуждали нас идти гуськом, и тогда мы переместились на середину улицы. Шагая бок о бок с Педерсеном, я заметил, что настроение его улучшилось.

– Насколько я знаю, – с улыбкой произнес он, – завтра вы направляетесь в дом графини, чтобы послушать записи. Наш мэр, мистер фон Винтерштейн, намеревается к вам присоединиться. Он жаждет где‑нибудь в сторонке обсудить с вами положение дел. Но главное, конечно, это записи. Нечто совершенно необыкновенное!

– Да, я с нетерпением предвкушаю это событие.

– Графиня удивительная дама. Снова и снова она демонстрирует такой размах мышления, который повергает в стыд всех нас. Я не раз спрашивал ее, что впервые подало ей эту идею. «Предчувствие, – неизменно отвечает она. Однажды утром я проснулась с этим предчувствием». Что за дама! Добыть эти граммофонные пластинки было делом нелегким. Тем не менее она ухитрилась, обратившись за помощью в специализированный магазин в Берлине. Конечно, никто из нас тогда ничего не подозревал – а если б узнали, то просто подняли бы на смех всю затею. Но вот однажды она созвала нас к себе. Выдался приятный солнечный вечер – в прошлом месяце минуло два года. Нас было всего одиннадцать, и мы собрались в гостиной, не зная толком, чего ожидать. После угощения графиня без проволочек обратилась к нам. Мы мучились достаточно долго, сказала она. Пришло время действовать. Время признать, насколько мы заблуждались, и предпринять какие‑то положительные шаги, дабы максимально устранить нанесенный ущерб. Иначе внуки и правнуки нам этого никогда не простят. Что ж, все это было не ново, мы уже месяцами изливали друг перед другом подобные чувства и потому в ответ на слова графини дружно закивали и вразнобой выразили свое одобрение. Однако графиня на этом не остановилась. Что касается мистера Кристоффа, сказала она, то в дальнейших мерах необходимости нет. Он теперь основательно дискредитирован по всему городу во всех отношениях. Однако это само по себе вряд ли способно дать обратный ход спирали несчастья, которая со все большей силой раскручивается в сердце нашего общества. Мы должны переломить настроение, начинать строить новую эру. Мы все и тут согласно закивали, как один, но опять‑таки, мистер Райдер, подобными чувствами мы уже обменивались множество раз. Кажется, мистер фон Винтерштейн даже высказался в этом роде, хотя и в высшей степени галантно. И вот тогда графиня принялась раскрывать перед нами свои затаенные мысли. Решение проблемы, провозгласила она, весьма возможно, все это время находится среди нас самих. Она пустилась в дальнейшие объяснения – и поначалу, естественно, мы с трудом верили собственным ушам. Мистер Бродский? Тот, из библиотеки, – и тот, шатающийся пропойца? Неужели графиня всерьез говорит о мистере Бродском? Будь на месте графини кто‑то другой, не сомневаюсь, мы бы просто покатились со смеху. Но графиня, помнится, сохраняла полную уверенность в себе. Она предложила нам устроиться поудобнее – послушать музыку, которую она для нас приготовила. Послушать самым внимательным образом. И начала проигрывать для нас те самые пластинки, одну за другой. Мы сидели и слушали, солнце за окнами клонилось к закату. Качество записи было неважным. Стереопроигрыватель у графини, как вы увидите завтра, довольно‑таки устаревший. Но все это ровным счетом ничего не значило. Почти сразу же музыка нас всех зачаровала, погрузила в глубочайшую безмятежность. У иных на глаза навернулись слезы. Стало ясно: мы слушаем то, чего нам так остро недоставало все эти годы. Внезапно сделалось еще более непостижимым, чем когда‑либо, как мы могли опуститься до восхваления какого‑то типа мистера Кристоффа. Наконец‑то мы слушали подлинную музыку. Выступление дирижера не просто невероятно одаренного, но такого, кто разделял наши ценности. Потом музыка умолкла, мы встали и начали разминать ноги – а слушали мы добрых три часа с лишком – и тут идея насчет мистера Бродского – мистера Бродского! – показалась нам все такой же абсурдной. Записи очень старые, напомнили мы. А мистер Бродский по причинам, лучше всего известным только ему самому, давным‑давно забросил музыку. И кроме того, у него… есть свои проблемы. Непросто признать в нем человека, которого мы слышали. Мы задумчиво покачивали головами. Но вот графиня заговорила снова. Мы приближаемся к критической точке. Необходимо сохранять непредвзятость. Мы должны разыскать мистера Бродского, поговорить с ним, выяснить нынешнее состояние его способностей. Нет смысла напоминать что медлить никак нельзя. Каждый припомнит десятки плачевных исходов. Сколько жизней загублено одиночеством! Сколько семей, отчаявшихся вернуть счастье, которое раньше принималось за нечто должное! Именно в этот момент мистер Хоффман, управляющий нашего отеля, неожиданно прочистил горло и заявил, что он возьмет заботы о мистере Бродском на себя. Он берется – он произнес это очень торжественно, встав с кресла – берется лично оценить ситуацию, и если существует хоть малейшая возможность реабилитации мистера Бродского, тогда он, мистер Хоффман, возложит на себя за это персональную ответственность. Если мы доверим ему эту задачу, он поклянется не разочаровать ожидания общества. Это было, как я уже сказал, больше двух лет тому назад. С того дня мы изумленно следили за тем, как неукоснительно мистер Хоффман проводил в жизнь свое обещание. Дело шло не совсем гладко, но прогресс в итоге был достигнут разительный. И теперь мистер Бродский приведен в свое нынешнее состояние. Мы даже чувствуем, что настала пора для решающего шага. В конце концов, все, что мы можем сделать, это просто представить мистера Бродского в лучшем свете. В какой‑то момент горожанам придется доверить суждение собственным глазам и ушам. Что ж, пока все указывает на то, что мы не переборщили с амбициями. Мистер Бродский репетировал регулярно и, судя по рассказам, полностью завоевал уважение оркестра. Со времени его последнего публичного выступления прошло столько лет, но утрачено, кажется, немногое. Страстность, утонченное восприятие, которые мы ощутили в гостиной графини в тот вечер, все это ждало где‑то глубоко внутри и теперь постепенно пробуждалось. Да, у нас есть все основания полагать, что в четверг мистер Бродский станет предметом нашей гордости. Между тем, со своей стороны, мы сделали все от нас зависящее, чтобы обеспечить успех вечера. Штутгартский оркестр фонда Нагеля, как вам известно, не принадлежит к числу высших по рангу, но репутация его стоит очень высоко. Услуги его обходятся недешево. Тем не менее практически никто не протестовал против того, чтобы нанять оркестр ради такого наиважнейшего случая, никто не возражал и против названного срока. Сначала предполагалось, что репетиции продлятся две недели, но в итоге, с полного одобрения финансового комитета, мы продлили срок до трех недель. Содержать приезжий оркестр три недели, да еще прибавьте сюда гонорар, как вы понимаете, отнюдь не ничтожный расход, сэр. Однако никто и словечком не возразил. Все члены городского совета теперь осознали огромную важность вечера в четверг. Ясно, что мистеру Бродскому должны быть предоставлены самые широкие возможности. И все же, – Педерсен неожиданно вздохнул, – все же, как вы могли убедиться не далее как сегодняшним вечером, старые въевшиеся идеи трудно вытравить. Вот почему именно ваша помощь, мистер Райдер, ваше согласие приехать в наш скромный город могут оказаться для нас абсолютно решающими. Люди будут слушать вас так, как не станут никогда слушать никого из нас. В сущности, сэр, поверьте, настроение в городе переменилось просто от одного известия о вашем прибытии. Огромные ожидания возлагаются на вашу речь в четверг вечером. В трамваях и кафе ни о чем другом, собственно, и не говорят. Разумеется, я не знаю в точности, что вы для нас приготовили. Возможно, вы позаботились, чтобы не нарисовать слишком розовую картину. Возможно, вы предупредите нас о тяжкой работе, которая предстоит каждому из нас, если мы хотим заново возродить былое счастье. Вы с полным правом выскажете нам подобные предостережения. Но я знаю также, сколь искусно вы сумеете апеллировать к позитивной стороне вашего слушателя, к его общественной струнке. В любом случае не подлежит сомнению одно. После вашей речи никто в городе больше не увидят в мистере Бродском, как раньше, неопрятного старого пьянчугу. Вижу вашу озабоченность, мистер Райдер. Пожалуйста, не тревожьтесь. Наш город может смахивать на болото, однако бывают события, когда мы взмываем на высоту. Мистер Хоффман в особенности не жалеет сил ради того, чтобы выстроить поистине ослепительный вечер. Будьте уверены, сэр, явятся все более или менее заметные горожане. А что касается самого мистера Бродского, я уверен, он нас не подведет. Он превзойдет любые ожидания, ни капли не сомневаюсь.

На деле выражение моего лица, подмеченное Педерсеном, не имело ничего общего с «озабоченностью»: во мне все более нарастало недовольство собой. По правде говоря, мое предстоящее обращение к городу не только не было начато: я еще даже не завершил предварительные изыскания. У меня просто в голове не укладывалось, каким образом, при всем моем опыте, я ухитрился попасть в подобное положение. Я вспомнил, как днем, сидя в уютном атриуме отеля, я прихлебывал крепкий горьковатый кофе и снова и снова внушал себе важность строжайшего расписания на оставшиеся часы, дабы использовать ограниченный отрезок времени с наибольшей пользой. Созерцая туманный фонтан в зеркале напротив стойки, я даже представлял себя в ситуации, достаточно схожей с той, с какой столкнулся в кинотеатре: собеседники находятся под неотразимым впечатлением от моего авторитетного знакомства со всем диапазоном местных проблем; они немедленно подхватывают и на следующий день разносят по всему городу по крайней мере один из моих остроумных выпадов против Кристоффа. Вместо того я позволил отвлечь свое внимание на другие темы – и в результате за все время, проведенное в зале, не удосужился изречь ничего сколько‑нибудь примечательного. Возможно даже, у них создалось впечатление обо мне как о не слишком воспитанной особе. Внезапно меня охватило жгучее раздражение против Софи за вызванную ею неразбериху и за способ, которым она вынудила меня едва ли не полностью отказаться от привычных стандартов.

Мы снова остановились – на этот раз уже перед самым отелем.

– Для меня это было большое удовольствие, – сказал Педерсен, протягивая мне руку. – Я очень надеюсь на то, что вы позволите мне в ближайшие дни разделять ваше общество. Но сейчас вы должны немного отдохнуть.

Я поблагодарил Педерсена, пожелал спокойной ночи и, как только его шаги стихли в темноте, вошел в вестибюль.

Дежурил все тот же молодой портье.

– Надеюсь, вам понравился фильм, – сказал он, вручая мне ключ.

– Да, очень. Спасибо, что подсказали. Я неплохо развеялся.

– Многие постояльцы считают, что это хороший способ закончить день. Да, Густав передает, что Борис был очень доволен своей комнатой и уснул в минуту.

– Отлично.

Я пожелал портье спокойной ночи и заторопился к лифту.

В номере я почувствовал, что за день покрылся коркой грязи, и, переодевшись в халат, начал готовиться к душу. Но пока оглядывал ванную, вдруг сник от сильнейшего приступа усталости. Все, на что я оказался способен, это кое‑как добраться до постели и рухнуть прямо на покрывало, мгновенно погрузившись в глубокий сон.

Проспал я совсем недолго: над ухом зазвонил телефон. Выждав некоторое время, я все‑таки сел в постели и снял трубку.

– Мистер Райдер? Это я. Хоффман.

Я надеялся узнать, почему меня вдруг разбудили, однако управляющий отелем больше ничего не добавил. Последовала неловкая пауза, и я снова услышал:

– Это я, сэр. Хоффман. – И после новой паузы: – Я здесь внизу, в вестибюле.

– Понятно.

– Простите, мистер Райдер, я вас, вероятно, от чего‑то оторвал?

– Признаться, я как раз пытался немного вздремнуть.

Мое сообщение, казалось, озадачило Хоффмана, и он умолк. Я поспешил рассмеяться:

– Собственно говоря, прилег – просто так. По‑настоящему, разумеется, мне не уснуть, пока… пока не сделаны все дела за день.

– Ясно, ясно. – В голосе Хоффмана слышалось облегчение. – Решили, так сказать, перевести дух. Вполне разумно. Что ж, во всяком случае, я буду ждать вас в вестибюле, сэр.

Я положил трубку и продолжал сидеть в нерешительности, не зная, как поступить. Усталость донимала меня по‑прежнему – я не проспал и пяти минут; соблазнительно было вновь завернуться в одеяло и начисто забыть обо всех делах. Осознав, однако, что это невозможно, я выбрался из постели.

Обнаружив на себе халат, я хотел было его снять и одеться приличней, но тут мне пришло в голову, что спуститься вниз и поговорить с Хоффманом вполне можно и так. Глубокой ночью вряд ли кто мне встретится, кроме Хоффмана и портье, а этот мой наряд ненавязчиво, но вместе с тем недвусмысленно намекнет, что час поздний и что меня оторвали от сна. Я вышел в коридор и, немало раздосадованный, ступил в лифт.

Халат – по крайней мере, вначале – как будто возымел желаемое действие, так как Хоффман встретил меня словами:

– Простите, что нарушил ваш отдых, мистер Райдер. Все эти передвижения наверняка изрядно вас утомили.

Я и не пытался скрыть свою усталость. Проведя рукой по волосам, я сказал:

– Все в порядке, мистер Хоффман. Но я надеюсь, надолго это не затянется. У меня, по правде говоря, ноги подкашиваются.

– О нет, это будет недолго, совсем недолго.: – Отлично.

Я заметил, что на Хоффмане надет плащ, под ним – фрак с поясом, а также галстук‑бабочка. – Вы, без сомнения, уже слышали плохую новость.

– Плохую новость?

– Это плохая новость, но позвольте мне сказать, сэр: я уверен, совершенно уверен, что ничего серьезного за ней не последует. Еще до окончания вечера, я надеюсь, вы будете в этом столь же твердо убеждены, мистер Райдер.

– Полагаю, что так, – кивнул я. Но тут же сообразил, что совсем запутался, и спросил напрямик: – Простите, мистер Хоффман, но о какой плохой новости идет речь? За последнее время их было так много. Хоффман встревоженно взглянул на меня:

– Много плохих новостей? Я усмехнулся:

– Например, стычки в Африке и так далее. Плохие новости отовсюду, – закончил я со смехом.

– Да, понимаю. Но я, разумеется, имел в виду плохую новость относительно собаки мистера Бродского.

– Ах, вот как! Собака мистера Бродского…

– Согласитесь, сэр, что это крайняя незадача. Более чем некстати. Продвигаешься вперед с величайшей осмотрительностью – и вдруг вывертывается невесть что! – Он сердито вздохнул.

– Да, это ужасно. Просто ужасно.

– И все‑таки я повторяю, у меня есть уверенность. Да, я уверен, к серьезным осложнениям это не приведет. Итак – что, если нам отправиться немедленно? В самом деле, если вдуматься, вы были совершенно правы, мистер Райдер. Сейчас гораздо более подходящий момент. То есть мы прибудем не слишком рано и не слишком поздно. Совершенно верно, нужно воспринимать подобные вещи спокойно. Никогда не впадать в панику. Итак, сэр, в путь!

– Э‑э, мистер Хоффман… Я, кажется, не совсем правильно рассудил, во что одеться. Быть может, вы позволите мне отлучиться на несколько минут наверх и снять халат?

– О! – Хоффман бегло меня оглядел. – Вы выглядите великолепно, мистер Райдер. Пожалуйста, не беспокойтесь. А теперь, – он озабоченно взглянул на часы, – я предлагаю не задерживаться. Да‑да, сейчас самая пора. Прошу вас.

Снаружи было темно, лил непрерывный дождь, обошел вслед за Хоффманом здание отеля – и по дорожке мы вступили на небольшую автомобильную стоянку, где находилось пять или шесть машин. К заборному столбу был прикреплен одинокий фонарь, при свете которого под ногами виднелись обширные лужи.

Хоффман ринулся к большому черному автомобилю и открыл настежь дверцу для пассажиров. Шлепая к автомобилю, я ощущал, как в мои теплые домашние туфли просачивается влага. Уже забираясь в машину, я одной ногой наступил в глубокую лужу и совершенно вымочил туфлю. У меня вырвалось громкое восклицание, но Хоффман уже поспешно занимал место водителя.

Пока он покидал стоянку, я всячески старался обсушить ноги о мягкое покрытие. Взглянув в окно, я увидел, что мы уже мчимся по главной улице, и с удивлением отметил, насколько усилился поток транспорта. Более того, ожили многие магазины и рестораны, и за ярко освещенными витринами перемещались целые толпы покупателей. По мере нашего продвижения поток машин все возрастал, пока где‑то в самой сердцевине города, зажатые тремя рядами машин, мы не застряли намертво. Хоффман взглянул на часы, а потом в отчаянии хватил кулаком о руль.