Становление техногенной цивилизации

В Европе 17 века происходит радикальная перемена в научном мировоззрении, формируется новая научная картина мира, изменяющая и представления о возможностях постижения тайн природы с использованием технических средств. М. Хайдеггер в связи с этим называет физику Нового времени - основу новой научной картины мира - еще не познанным в своих истоках ранним вестником постава. «По историографическому счету времени, - пишет Хайдеггер, - начало современного естествознания приходится на 17 век. Машинная техника, напротив, развивается только со второй половины 18 века. Но более позднее для исторической фактографии - современная техника - по правящему в ней существу есть более раннее событие»^[28]. Следовательно, появление постава можно синхронизировать с постепенной утратой культурой функции инновационного фильтра с переходом к техногенной цивилизации.

Суть перехода к техногенной цивилизации В. С. Степин характеризует следующим образом: «В техногенной цивилизации темпы социального развития резко ускоряются, экстенсивное развитие сменяется интенсивным. Высшей ценностью становятся инновации, творчество, формирующие новые оригинальные идеи, образцы деятельности, целевые и ценностные установки. Традиция должна не просто воспроизводиться, а постоянно модифицироваться под влиянием инноваций»^[29]. Но ценой этого, грозящей ныне перевесить все блага технического прогресса, являются многочисленные негативные и непредвиденные последствия ускоренной технизации для самих основ существования человека, для социальной и природной окружающей среды.

Исходя из понимания традиционной культуры как фильтра в отношении технических инноваций и того, что культура техногенной цивилизации перестает выполнять эту функцию, особенно знаменательной представляется своеобразная фиксация этого перехода, которой явилась «Новая Атлантида» (1624) Фрэнсиса Бэкона. «Новую Атлантиду» можно назвать первой технократической утопией. Бенсалем - остров, помещенный фантазией Бэкона где-то между Японией и Перу, - являет собой несколько идеализированную копию общественного устройства английской монархии эпохи Якова I. Но в эту социальную модель интегрирован институт, отвечающий за научно-техническое развитие и фактически являющийся мозговым центром государства - «Дом Соломона». Члены «Дома Соломона» составляют элитарную касту, занимающуюся не только организацией и планированием научных исследований и технических разработок, но и оказывающую решающее влияние на хозяйственную жизнь Новой Атлантиды. Целью «Дома Соломона» «является познание причин и скрытых сил всех вещей; и расширение власти человека над природой покуда все не станет для него возможным»^[30]. Однако члены этого ученого ордена в своей миссии отнюдь не руководствуются принципом «Понимать - значит производить», заявленным младшим современником Бэкона М. Мерсенном. Они оценивают возможные последствия сделанных ими изобретений и открытий, и на своих совещаниях принимают решения, какие открытия следует обнародовать, а какие сохранить в тайне, в том числе и от государства^[31].

В сущности, технократическая утопия Ф. Бэкона является своеобразным предвидением особой роли и ответственности ученых и изобретателей за последствия научно-технического развития: в обществе, где наука и техника имеют решающее значение, судьба научного открытия или важного технического изобретения не может зависеть исключительно от воли одного ученого и изобретателя; научно-инженерное сообщество должно отвечать за вполне конкретную направленность научно-технического развития и при необходимости иметь возможность это развитие корректировать. Правда, в модели Бэкона принятие решений в областях науки, техники и хозяйства является сферой исключительной компетенции интеллектуальной элиты, чье привилегированное положение определяется принадлежностью к полномочному государственному институту.

«Новая Атлантида», написанная провозвестником науки Нового времени Ф. Бэконом, в первую очередь важна для нас как рубеж. Уходящая традиционная культура перестает играть роль «инновационного фильтра». Формируется принципиально новая научная картина мира. Казалось бы, открываются поистине безграничные возможности в познании (испытании) природы, силы которой человек пытается поставить себе на службу. И вот здесь Бэкон явно указывает на необходимость создания искусственного социального механизма, способного выполнять роль фильтра в отношении научно-технических инноваций и их возможных негативных последствий. Другое дело, что такой механизм не был востребован на протяжении более чем трех столетий.

Разрушение естественного фильтра технических инноваций, каким была культура традиционного общества, приводило к эксцессам, которые на первый взгляд можно расценить как проявление слепого социального протеста в связи с негативными последствиями технического развития. К их числу относится луддизм, уничтожение или повреждение текстильных машин рабочими в Англии, первой вступившей на путь промышленной революции в конце 17 -нач. 18 в. Однако, как показали исследования Э. Хобсбаума^[32], феномен луддизма нельзя трактовать лишь как проявление иррациональной технофобии. Выступления луддитов были не выражением слепой агрессии по отношению к машинам, а весьма распространенной и в ряде случаев - более успешной формой социальной борьбы, чем, например забастовки. Луддиты не боролись с техникой вообще, а разрушали лишь отдельные машины, применение которых в самом деле имело для них негативные последствия, например, вело к понижению оплаты труда или безработице. Другие машины или механизмы не подвергались агрессии с их стороны. Поэтому можно сказать, что выступления луддитов были неосознанной попыткой компенсировать утраченный социокультурный механизм коррекции технического развития.

Проблема роста безработицы в результате изобретения новых машин, а также угрозы исчезновения по этой причине традиционных ремесел осознавалась и дальновидными государственными деятелями. Так, Ж.-Б. Кольбер, в принципе поощрявший внедрение новых машин, делал исключение для тех из них, которые вытесняли ручной ремесленный труд, называя изобретателей таких машин «врагами труда»^[33]. Аналогичным образом рассуждали многие представители меркантилизма, а также Монтескье, писавший о «зловредности» машин, использование которых сокращает количество занятых^[34].

Наконец, наиболее фундаментальная критика социальных и нравственных последствий роста научного знания и технических способностей человека была высказана Ж.-Ж. Руссо. В «Рассуждении о происхождении неравенства» Руссо писал: «До тех пор, пока люди... были заняты таким трудом, который под силу одному человеку, и только такими промыслами, которые не требовали участия многих рук, они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые... Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих, - исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью, и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета. Искусство добывания и обработки металлов и земледелие явились теми двумя искусствами, которые произвели этот огромный переворот. Золото и серебро - на взгляд поэта, железо и хлеб - на взгляд философа - вот что цивилизовало людей и погубило человеческий род»^[35]. Руссо, таким образом, вносит значительный вклад в аргументацию технологического пессимизма, принципиально исключающего трактовку развития техники как прогресса прежде всего с точки зрения социальных и нравственных последствий. Но помимо того, что руссоистская критика науки и техники выходит за рамки анализа отдельных и наиболее явных негативных последствий (использование достижений науки и техники для целей войны, появление технологической безработицы, угасание традиционных ремесел и связанного с ними жизненного уклада), эта критика также представляет собой реконструкцию исторического процесса, в которой овладение определенными технологиями обеспечивает разделение труда и возникновение неравенства, т. е. играет ключевую роль.

И все же с наступлением Нового времени и особенно в эпоху Просвещения доминирует комплиментарное отношение в отношении технических изобретений и интонаций. Его суть лучше всего отражена в статье «Изобретение» в Энциклопедии Дидро и Д'Аламбера (статья написана шевалье де Жокуром): «нет ничего более почетного, чем изобретение, или усовершенствование искусств, которое способствует счастью человеческого рода. Подобные изобретения имеют то преимущество перед предприятиями политическими, что служат общему благу, не нанося вреда никому. Самые блестящие завоевания политы потом, слезами и кровью. Изобретатель полезного блага... не опасается угрызений совести, неотделимых от славы, смешанной со злодеяниями и бедами. Благодаря изобретению компаса и книгопечатания мир стал просторнее, прекраснее и просвещеннее. История показывает: первого апофеоза были удостоены изобретатели: человечество поклоняется им как своим богам»^[36].

Торжество идеи прогресса в эпоху Просвещения^[37] представляется важным симптомом утверждения нового типа цивилизации, в культуре которой перестают функционировать фильтрационные механизмы в отношении инновационной деятельности. Последнее не следует понимать упрощенно, в том смысле, что любой научный поиск, любая изобретательская деятельность или иная инновационная активность не встречают более никаких преград. Ведь даже один из наиболее успешных изобретателей эпохи промышленной революции Дж. Уатт в письме своему другу признавался: «В жизни нет ничего более безумного, чем изобретательство»^[38]. Практически любая техническая инновация даже в наиболее благоприятных условиях Англии 18 в. сталкивалась со множеством препятствий, это была по образному выражению Ф. Броделя «война упущенных возможностей»^[39].

Однако трудности, с которыми сталкивались изобретатели, уже в значительно меньшей степени были связаны с сопротивлением культурной среды. Получение патента (Дж. Уатт жаловался на нелегкую судьбу изобретателя в связи с трудностями, возникавшими у него с получением патентов) было принципиально иной формой социального признания технического изобретения, характерной для капитализма. Проблема социальной акцептации (в данном случае - внедрения того или иного изобретения) заключалась теперь в решении комплекса вопросов экономической эффективности и технической функциональности, себестоимости произведенной продукции, взаимоотношений предпринимателя и наемных работников и т.д. Но при всем том новое капиталистическое общество и новая культура давали все больше и больше импульсов к познанию окружающего мира, практическому овладению и использованию его тайн, повышению социального статуса ученого, инженера и изобретателя.