Корнелий Тацит. История

I. 1. Началом моего повествования станет год, когда консулами были Сервий Гальба во второй раз и Тит Виний[238]. События предыдущих восьмисот двадцати лет, прошедших с основания нашего города[239], описывали многие, и, пока они вели речь о деяниях римского народа[240], рассказы их были красноречивы и искренни. Но после битвы при Акции[241], когда в интересах спокойствия и безопасности всю власть пришлось сосредоточить в руках одного человека[242], эти великие таланты перевелись. Правду стали всячески искажать – сперва по неведению государственных дел, которые люди начали считать себе посторонними, потом – из желания польстить властителям или, напротив, из ненависти к ним. До мнения потомства не стало дела ни хулителям, ни льстецам. Но если лесть, которой историк пользуется, противна каждому, то к наветам и клевете все охотно прислушиваются; это и понятно: лесть несет на себе отвратительный отпечаток рабства, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде. Если говорить обо мне, то от Гальбы, Отона и Вителлия я не видел ни хорошего, ни плохого. Не буду отрицать, что начало моим успехам на службе положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан возвысил меня еще больше[243]; но тем, кто решил неколебимо держаться истины, следует вести свое повествование, не поддаваясь любви и не зная ненависти (neque amore quisquam et sine odio dicendus est). Старость же свою, если только хватит жизни, я думая посвятить труду более благодарному и не столь опасному: рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна[244], о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.

2. Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих жестокими битвами, смутами и распрями, о временах диких и неистовых даже в мирную пору. Четыре принцепса, погибших насильственной смертью[245], три гражданские войны[246], ряд внешних и много таких, что были одновременно и гражданскими, и внешними[247], удачи на Востоке и беды на Западе… На Италию обрушиваются беды, каких она не знала никогда или не видела уже с незапамятных времен… Поруганы древние обряды[248], осквернены брачные узы[249]; море покрыто кораблями, увозящими в изгнание осужденных, утесы запятнаны кровью убитых[250]. Еще худшая жестокость бушует в самом Риме, – все вменяется в преступление: знатность, богатство, почетные должности, которые человек занимал[251] или от которых он отказался[252], и неминуемая гибель вознаграждает добродетель[253]. Денежные премии, выплачиваемые доносчикам, вызывают не меньше негодования, чем их преступления[254]. … Внушая ужас и ненависть, они правят всем по своему произволу. Рабов подкупами восстанавливают против хозяев, вольноотпущенников – против патронов. Если у кого нет врагов, его губят друзья.

3. Время это, однако, не вовсе было лишено людей добродетельных и оставило нам также хорошие примеры. Были матери, которые сопровождали детей, вынужденных бежать из Рима; жены, следовавшие в изгнание за своими мужьями; друзья и близкие, не отступившиеся от опальных; зятья, сохранившие верность попавшему в беду тестю; рабы, чью преданность не могли сломить и пытки; мужи, достойно сносившие несчастья, стойко встречавшие смерть и уходившие из жизни как прославленные герои древности. Не только на людей обрушились бесчисленные бедствия: небо и земля были полны чудесных явлений: вещая судьбу, сверкали молнии, и знамения – радостные и печальные, смутные и ясные – предрекали будущее. Словом, никогда еще боги не давали римскому народу более очевидных и более ужасных доказательств того, что их дело – не заботиться о людях, а карать их.

4. Однако прежде чем приступить к задуманному рассказу, нужно, я полагаю, оглянуться назад и представить себе, каково было положение в Риме, настроение войск, состояние провинций и что было в мире здорово, а что гнило. Это необходимо, если мы хотим узнать не только внешнее течение событий, которое по большей части зависит от случая, но также их смысл и причины (ratio etiam causaeque). По началу смерть Нерона была встречена бурной радостью и ликованием, но вскоре весьма различные чувства охватили, с одной стороны, сенаторов, народ и расположенные в городе войска, а с другой – легионы и полководцев, ибо разглашенной оказалась тайна, окутывавшая приход принцепса к власти (evulgato imperii arcano), и выяснилось, что им можно стать не только в Риме[255]… Подлая чернь, привыкшая к циркам и театрам, худшие из рабов, те, кто давно растратил свое состояние и кормился, участвуя в постыдных развлечениях Нерона, ходили мрачные и жадно ловили слухи.

I. 10. В то, что императорская власть была суждена Веспасиану и его детям тайным роком (occulta fati), знамениями и пророчествами, мы уверовали лишь позже, когда судьба уже вознесла его.

I. 16. «Если бы огромное тело государства могло устоять и сохранить равновесие без направляющей его руки единого правителя, я[256] хотел бы быть достойным положить начало республиканскому правлению. Однако мы издавна уже вынуждено идти по другому пути… При Тиберии, при Гае[257] и при Клавдии мы представляли собой как бы наследственное достояние одной семьи… Установить, чтó есть в человеке плохого и чтó хорошего, лучше и легче всего, если присмотреться, к чему он стремился и чего избегал при другом государе. У нас ведь не так, как у народов, которыми управляют цари[258]: там властвует одна семья и все другие – ее рабы; тебе[259] же предстоит править людьми, неспособными выносить ни настоящее рабство, ни настоящую свободу».

I. 86. В далеком прошлом, исполненном невежества и дикости, люди и в обычное время с благоговением и ужасом относились к разным странным явлениям, сейчас же на них обращают внимание только, когда все охвачены страхом.

II. 1. Между тем на другом конце земли по воле фортуны незаметно зрела новая власть, которой суждено было принести государству множество великих удач и ужасных бед, породить принцепсов, знавших безоблачное счастье[260], и правителей, встретивших бесславную гибель[261].

II. 37. У некоторых писателей[262] мне доводилось читать, будто войска боялись, что война затянется, и испытывали отвращение к обоим принцепсам[263], о преступлениях и низостях которых с каждым днем говорили все более открыто; будто они поэтому подумывали, не отказаться ли им вообще от вооруженной борьбы и либо принять всем вместе какое-то решение, либо поручить сенату выбрать нового императора; будто командиры отонианской армии потому и советовали всячески затягивать кампанию, что искали нового принцепса и возлагали главные надежды на Паулина[264], – старшего среди консуляриев[265], прекрасного полководца… Вполне допуская, что были люди, в глубине души предпочитавшие спокойствие распрям, а хорошего и ничем не запятнанного принцепса – двум дурным и преступным, я в то же время не думаю, будто такой трезвый человек, как Паулин, живя в наредкость испорченное время, мог ожидать от черни благоразумия и надеяться, что люди, нарушившие мир из любви к войне, теперь откажутся от войны из любви к миру. Трудно поверить, кроме того, чтобы такое единодушие могло охватить армию, состоявшую из разнородных частей, отличных друг от друга по языку и обычаям; да вряд ли легаты и командиры, хорошо знавшие, насколько большинство из них погрязло в долгах, распутстве и преступлениях, стали бы терпеть императора, который не был бы столь обесславлен, как они, и не зависел бы во всем от их услуг.

38. Жажда власти, с незапамятных времен присущая людям, крепла вместе с ростом нашего государства и, наконец, вырвалась на свободу. Пока римляне жили скромно и неприметно, соблюдать равенство было нетрудно, но вот весь мир покорился нам, города и цари, соперничавшие с нами, были уничтожены, и для борьбы за власть открылся широкий простор. Вспыхнули раздоры между сенатом и плебсом; то буйные трибуны[266], то властолюбивые консулы одерживали верх один над другим; на Форуме и на улицах Рима враждующие стороны пробовали силы для грядущей гражданской войны. Вскоре вышедший из плебейских низов Гай Марий и кровожадный аристократ Луций Сулла оружием подавили свободу, заменив ее самовластьем. Явившийся им на смену Гней Помпей был ничем не лучше, только действовал более скрытно; и с этих пор борьба имела одну лишь цель – принципат. У Фарсалии и под Филиппами[267] легионы, состоявшие из римских граждан, не поколебались поднять оружие друг против друга, – нечего и говорить, что войска Отона и Вителлия тоже не сложили бы оружия по доброй воле. Все тот же гнев богов и все то же людское безумие толкали их на борьбу друг с другом, все те же причины породили и эту преступную войну, и только из-за бездарности правителей подобные войны оканчиваются после первой же битвы[268].

II. 50. Повторять россказни и тешить читателей вымыслами несовместно, я думаю, с достоинством труда, мной начатого, однако я не решаюсь не верить вещам, всем известным и сохранившимся в преданиях. Как вспоминают местные жители, в день битвы под Бедриаком неподалеку от Регия Лепида[269], в роще, где обычно бывает много народу, опустилась некая невиданная птица. Она не испугалась стечения людей, и летавшие кругом птицы не моли прогнать ее; но она исчезла из глаз в ту самую минуту, когда Отон покончил с собой. Вспоминая об этом впоследствии, люди поняли, что странная птица сидела неподвижно как раз все то время, пока Отон готовился к смерти.

II. 69. Армия теряла силы в распутстве и наслаждениях и все больше забывала древнюю дисциплину, установления предков, при которых римское государство стояло твердо, ибо зиждилось на доблести, а не на богатстве.

III. 51. В сочинениях самых прославленных историков я нахожу факты, показывающие, сколь бессовестно преступали победители[270] все заповеди богов. Один рядовой конник пришел к командирам, заявил, что убил в последнем сражении своего брата, и потребовал за это вознаграждения. Положение в войске сложилось такое, что наказать его было невозможно, наградить же – бесчеловечно и незаконно. Командиры ответили, что совершенный им подвиг заслуживает почестей, воздать которые в походных условиях невозможно, поэтому лучше отложить дело до другого времени. Позже об этом случае уже не вспоминали. Подобные преступления случались в истории гражданских войн и раньше. В битве с Цинной у Яникульского холма[271] один из воинов-помпеянцев, как рассказывает Сизенна[272], убил, не узнав его, своего родного брата, а поняв, что произошло, тут же покончил с собой: вот насколько превосходили нас наши предки, – и вознаграждая доблесть, и карая преступления. Подобные примеры из прошлого, если только они к месту, я и впредь буду приводить всякий раз, когда нужно прославить доблесть или найти утешение в беде.

III. 72. Со времени основания города республика народа римского не видела столь тяжкого и отвратительного злодеяния. Святыня Юпитера Сильнейшего и Величайшего перестала существовать[273], когда мир царил на границах и боги, насколько то допускали наши нравы, были к нам милостивы. Созданный предками по указания богов залог римского могущества[274], на который не осмелились поднять руку ни Порсенна, когда город ему сдался[275], ни галлы, когда они взяли город силой[276], погубили яростные распри принцепсов. Пожары случались в храме и раньше, в пору гражданских войн, но тогда поджигатели действовали поодиночке, тайно, теперь же он подвергся осаде и был предан огню на виду у всего города. Зачем был затеян этот бой? Ради чего совершено такое злодеяние? Пока мы вели войны в интересах родины, храм стоял нерушимо.

III. 83. Жители, наблюдавшие за этой борьбой[277], вели себя как в цирке – кричали, аплодировали, поощряли то тех, то этих. Если одни брали верх и противники их прятались в лавках или домах[278], чернь требовала, чтобы укрывшихся выволакивали из убежища и убивали; при этом ей доставалась бóльшая часть добычи: поглощенные убийством и борьбой солдаты предоставляли толпе расхватывать награбленное. Охваченный жестокостью город был неузнаваем и безобразен. Бушует битва, падают раненые, а рядом люди принимают ванны или пьянствуют; среди потоков крови и валяющихся мертвых тел разгуливают уличные женщины и мужчины, подобные им[279]; роскошь и распутство мирного времени, а рядом – жестокости и преступления, как в городе, захваченном врагом; безумная ярость и ленивый разврат владеют столицей. Столкновения вооруженных войск бывали в Риме и раньше, дважды приносили они победу Луцию Сулле, один раз Цинне[280]; и в ту пору совершалось не меньше жестокостей. Но только теперь появилось это чудовищное равнодушие. Никому и в голову не пришло хоть на минуту отказаться от обычных развлечений; события, разыгрывавшиеся на улицах города, казалось, придавали празднику еще больше блеска. Все ликовали, все захлебывались от восторга – и не оттого, что сочувствовали какой-либо из партий, а оттого, что радовались несчастьям своего государства.

V. 4. Моисей, желая увековечить себя в памяти иудеев, дал им новую религию, враждебную всем тем, что исповедуют остальные смертные. Иудеи считают богопротивным все, что мы признаем священным, и, наоборот, все, что у нас запрещено как преступное и безнравственное, у них разрешается. В своих святилищах они поклоняются изображениям животного, которое вывело их из пустыни и спасло от мук жажды[281]; при этом режут баранов, будто нарочно, чтобы оскорбить бога Аммона[282]; убивают быков, потому что египтяне чтут бога Аписа[283]. Они не употребляют в пищу мясо свиней, ибо животные эти подвержены той самой болезни, что некогда поразила народ иудеев. О перенесенном ими в древние времена страшном голоде доныне напоминают соблюдаемые иудеями частые посты, а привычка замешивать хлеб без дрожжей связана с тем, что некогда они питались наспех сорванными сухими колосьями. Они и отдыхать любят в седьмой день, как говорят, потому, что на седьмой день кончились их муки; со временем безделье стало казаться им все более привлекательным, и теперь они проводят в праздности каждый седьмой год[284]…

5. Но каково бы ни было происхождение описанных обычаев, они сильны своей глубокой древностью; прочие же установления, отвратительные и гнусные, держаться на нечестии, царящем у иудеев: самые низкие негодяи, презревшие веру отцов, издавна приносили им ценности и деньги, отчего и выросло могущество этого народа; увеличилось оно еще и потому, что иудеи охотно помогают друг другу, зато ко всем прочим людям относятся враждебно и с ненавистью. Они ни с кем не делят ни пищу, ни ложе, избегают чужих женщин, хотя до крайности преданы разврату и в общении друг с другом позволяют себе решительно все; они и обрезание ввели, чтобы отличать своих от всех прочих. Те, что сами пришли к ним, тоже соблюдают все эти законы, но считаются принятыми в число иудеев лишь после того, как исполнятся презрения к своим богам, отрекутся от родины, откажутся от родителей, детей и братьев. При том иудеи весьма заботятся о росте своего народа, – на убийство детей, родившихся после смерти отца, смотрят как на преступление[285], души погибших в бою или казненных почитают бессмертными и по этим причинам любят детей и презирают смерть. Тела умерших они не сжигают, а подобно египтянам зарывают в землю; большую роль играет в их религии учение о подземном мире, тоже совпадающее с египетским; зато совсем по-другому, чем египтяне, представляют они себе небесные силы. В Египте божеские почести воздаются различным животным и статуям, нарочно созданным для этой цели, иудеи же верят в единое божественное начало, постигаемое только разумом, высшее, вечное, непреходящее, не поддающееся изображению, и считают безумцами всех, кто делает себе богов из тлена, по человеческому образу и подобию. Поэтому ни в городах у них, ни тем более в храмах нет никаких кумиров, и они не ставят статуи ни в угоду царям, ни во славу цезарей.