Смерть чиновника”. “Толстый и тонкий”. Проблема рассказчика

Ознакомьтесь с этими короткими рассказами; что-то в них есть знакомое, верно? Как будто мы всё это уже читали, но давным-давно.
Вот история о мелком чиновнике Червякове, который чихнул на лысину генералу, страшно перепугался, попробовал оправдаться, не поверил тому, что генерал не придал этому событию никакого значения, стал надоедать, ввёл генерала в гнев – и тотчас умер от ужаса... Да ведь это странное подобие гоголевской “Шинели” – с одной стороны, и “Повести о капитане Копейкине” – с другой!

Тот же тип героя, маленького человека, униженного и оскорблённого своей социальной ролью, разменявшего собственную жизнь на страх перед сильными мира сего. Вспомните визит Копейкина к важному министру, “поход” Башмачкина к “одному значительному лицу”, после которого несчастный Акакий Акакиевич, подобно Червякову, заболел и умер...

А вот сюжет о встрече двух старых приятелей, бывших соучеников, толстого и тонкого. В нём тоже очевидны знакомые – гоголевские! – черты. Сразу вспоминается и майор Ковалёв, который превратился в функцию собственного положения в обществе. И герой “Записок сумасшедшего” Поприщин...

Пока толстый и тонкий ничего не знают друг о друге, они проявляют себя как люди (ремарка: “Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слёз”). Но стоит им обменяться “анкетными данными”, как тут же между ними возникает непроходимая социальная граница. Причём, как то было и в “Смерти чиновника”, вышестоящий сохраняет хоть какие-то человеческие черты: “Ну, полно! – поморщился толстый. –...к чему тут это чинопочитание!” А нижестоящий, напротив, без всякого принуждения начинает раболепствовать и пресмыкаться.

Так намечается содержательное расхождение между Чеховым и Гоголем, между чеховскими чиновниками – и чиновниками гоголевскими. Автор “Шинели” создаёт такую картину социального мира, в которой всё построено на жёсткой иерархии. Поднимаясь по ней, начальники теряют лицо, начинают третировать подчинённых; подчинённые восстают против собственного униженного положения. Если не в реальной жизни, то хотя бы в лживых мечтах, как Хлестаков, или в посмертной фантасмагории, как тень Акакия Акакиевича, или в мареве безумных видений, как Поприщин.

Автор “Смерти чиновника” и “Толстого и тонкого” видит чиновную реальность совсем иначе. Он выводит на авансцену сюжета “маленьких людей”, которые никогда не восстают против царящего миропорядка и унижают сами себя – без всякого требования свыше. Просто потому, что жизнь уже сформировала из них рабов. Важная и характерная подробность: в первой редакции рассказа “Толстый и тонкий” герой, которому повезло в жизни больше, сам вынуждал бывшего приятеля пресмыкаться. Но Чехов понял, что при таком повороте сюжета замысел его рушится; дело ведь вовсе не в том, что человека рабом быть заставляют, а в том, что он рабом хочет быть. Недаром Чехов однажды сказал, что сам всю жизнь по капле выдавливал из себя раба...

В этом принципиальное отличие между картинами мира, созданными в прозе Гоголя и в прозе Чехова. Чем заметнее переклички между их произведениями, тем яснее, что по гоголевской канве Антон Павлович вышивал собственные узоры. Однако если есть содержательные отличия, значит, обязательно должны быть и различия в области художественной формы. В чём же они заключаются?

Гоголь ведёт сложное литературное исследование окружающей жизни, её нравов, её неправедных законов. Он вовлекает в процесс этого исследования читателей, приоткрывает им тайные помыслы героев, сталкивает с ними точку зрения рассказчика. Его произведение разворачивается как череда эпизодов, которые подсвечивают друг друга, раскрывают новые и новые стороны темы.

Чехов предлагает читателю познакомиться не с самим процессом исследования, а с готовым диагнозом социальной болезни. Он ставит в центр своего произведения один эпизод, в котором, как в капле воды, все противоречия действительности отражаются сразу, одновременно. И потому роль рассказчика в чеховской прозе этого периода не может быть значительной. Почему? Потому что его рассказы должны воздействовать на читателя энергично, быстро, как вспышка; отчётливая фигура рассказчика утяжелила бы произведение, ослабила бы эффект. Рассказчик здесь – объективный свидетель, почти хроникёр; он лишь сообщает о происходящих событиях, вводит нас в курс дела, расставляет необходимые акценты.

Получается какая-то непривычная сатира: без образа страстного обличителя-сатирика, без ярко выраженной язвительной интонации. За счёт чего в таком случае автор воздействует на читателя, каким образом обличает несовершенство жизни? Давайте задумаемся. И вот на что обратим внимание. Мы не случайно употребили слово “ремарка”, когда приводили цитату из “Толстого и тонкого”. Это театральный термин. Так вот, повествовательная проза Чехова тех лет во многом близка драматургии, использует многие её принципы. И драматургическими средствами решает задачу сатирического изображения жизни. В сатирических комедиях отрицательные герои саморазоблачаются, без всякой помощи автора, без его насмешливых пояснений и публицистических выпадов; то же происходит и в сатирических рассказах Чехова начала 1880-х годов.

В результате многие современные ему читатели не сумели различить в чеховском творчестве особую содержательную основу, авторскую позицию. Они объявили Чехова литературным “фотографом”, который делает мгновенные снимки с реальности, но не способен преобразовать их в произведение искусства.

Билет