Глава шестнадцатая день, когда ничего особенного не произошло

– Знаешь что, Марилла, – сказала как‑то Энн, – больше всего я люблю дни, когда не происходит ничего особенного, ничего интересного или замечательного, дни, когда одна тихая радость сменяет другую, словно соскальзывающие с нитки жемчужины.

В Грингейбле такие дни выдавались довольно часто, поскольку на Энн, как и на всякого другого человека, радости и злоключения не наваливались скопом, а перемежались долгими периодами тихих счастливых дней, заполненных работой, учебой, мечтами и смехом. Один такой денек выпал в конце августа… Утром Энн с Дианой повезли совершенно счастливых близнецов на лодке к дюнам – искупаться и побегать босиком по мелководью.

После обеда Энн решила сходить к Ирвингам, чтобы повидать Поля. Она нашла его возле еловой рощи, которая загораживала дом от северных ветров. Он лежал на траве и читал сказки. Увидев Энн, он просиял и вскочил на ноги.

– Как я рад, что вы пришли, мисс Энн! Бабушка уехала, и мы с вами поужинаем вдвоем. Очень скучно ужинать одному. Я даже думал, не посадить ли с собой за стол Мэри, но бабушке это, наверное, не понравится. Она говорит, что слуги должны знать свое место. И потом, с Мэри особенно не поразговариваешь. Что ей ни скажи, она смеется и говорит: «До чего же ты чудной парень!» Разве это разговор?

– Конечно, я останусь к ужину, – согласилась Энн. – Я так надеялась, что ты меня пригласишь. У меня до сих пор слюнки текут, когда вспоминаю торт, которым меня угощала твоя бабушка.

Красивое лицо Поля выразило сомнение.

– Если бы это зависело от меня, мисс Энн, я бы вам дал столько торта, сколько вы можете съесть, – пояснил он. – Но все зависит от Мэри. Бабушка не велела ей давать мне торт, потому что детям вредно слишком сдобное тесто. Но, может быть, Мэри отрежет вам кусочек или два, если я пообещаю, что сам его есть не стану.

– Ну, а если Мэри окажется жестокосердной и не отрежет, – Энн всегда восхищалась его философским взглядом на вещи, – не стоит расстраиваться, я обойдусь. Ты не переживай.

– Вы и правда не расстроитесь? – озабоченно спросил Поль.

– Нисколько, дорогой.

– Ну тогда ладно, – с облегчением вздохнул он, – тем более что Мэри, наверное, все‑таки сделает, как я ее попрошу. Ее вообще‑то всегда можно уговорить, только она уже по опыту знает, что бабушку лучше слушаться. Бабушка у меня очень хорошая, но она любит, чтоб ее слушались. Сегодня утром она меня похвалила за то, что я наконец‑то сумел управиться с полной тарелкой овсянки. Она говорит, что еще сделает из меня человека. Только, мисс Энн, я хочу задать вам очень важный вопрос. И пожалуйста, ответьте на него по совести…

– Постараюсь, – пообещала Энн.

– Вам не кажется, что у меня мозги набекрень? – Поль впился в Энн напряженным взглядом, точно от ее ответа зависела вся его жизнь.

– Погоди, Поль, откуда ты это взял? Конечно, нет! – изумленно воскликнула Энн. – Кто тебе сказал такое?

– Мэри… вернее, я подслушал. Вчера вечером к ней пришла служанка миссис Слоун Вероника. Проходя через прихожую, я услышал, как Мэри разговаривает с Вероникой на кухне. Она сказала: «Этот наш Поль до того чудной – слов нет. Такое порой сказанет, как будто у него мозги набекрень». Я вчера никак не мог заснуть, все думал: неужели это правда? Бабушку я спросить не отважился, вот и решил обратиться к вам. Как я рад, что, по‑вашему, у меня с мозгами все в порядке.

– Ну, конечно, Поль! Мэри – глупая невежественная девушка, и не слушай, что она там болтает.

– Вот хорошо, у меня просто камень с души свалился. Спасибо, мисс Энн. Очень мне не хотелось бы, чтобы мозги были набекрень. Мэри, наверное, думает так, потому что я иногда делюсь с ней своими мыслями.

– А вот этого делать не стоит, – сказала Энн, которая сама в детстве не раз страдала от того, что изливала душу неподходящим людям.

– Когда наступает вечер, мне приходят в голову разные мысли, и, если рядом никого больше нет, мне приходится делиться ими с Мэри. Но больше я этого делать не буду, а то опять скажет, что у меня мозги набекрень. Лучше уж стерплю и помолчу.

– А если станет совсем грустно, приходи в Грингейбл и делись своими мыслями со мной, – предложила Энн серьезным тоном, за который ее любили все дети: детям всегда очень хочется, чтобы взрослые принимали их всерьез.

– Хорошо, приду. Только лучше бы Дэви не было дома, а то он корчит мне страшные рожицы. Не то чтобы меня это очень расстраивало – я же понимаю, что он совсем маленький мальчик, а я уже большой, – но все‑таки смотреть на его кривлянье не такое уж удовольствие. Дэви иной раз состроит такую рожу, что мне кажется, лицо его уже не расправится. Вот Дора меня любит, и я тоже ее люблю. Правда, я стал любить ее меньше с тех пор, как она сказала Минни Барри, что собирается, когда я вырасту, выйти за меня замуж. Наверное, я когда‑нибудь женюсь, но, по‑моему, об этом думать еще рано, правда, мисс Энн?.. Кстати, я тут услышал еще одну вещь, которая меня встревожила, – продолжал Поль. – На той неделе к нам пришла миссис Линд, и бабушка заставила меня показать ей портрет моей мамочки – тот, что папа прислал мне на день рождения. А мне очень не хотелось этого делать. Миссис Линд, может, и хорошая женщина, но как‑то не располагает к тому, чтобы показывать ей портрет дорогого человека. Но я, конечно, послушался бабушку. Миссис Линд сказала, что мамочка очень хорошенькая, но видно, что из артисток и что она, наверное, была много моложе папы. А потом вдруг говорит: «Твой папа, верно, скоро опять женится. Как тебе понравится иметь вторую маму, Поль?» Меня как громом поразило, мисс Энн, но не стану же я этого показывать миссис Линд! Я посмотрел ей в глаза – вот так – и сказал: «Миссис Линд, папа очень удачно выбрал мне мою первую маму. Надеюсь, он и во второй раз не оплошает». Я на него полагаюсь, мисс Энн. Но все‑таки хочется, чтобы, прежде чем жениться, он посоветовался со мной… А вон и Мэри идет звать нас к ужину. Пойду переговорю с ней насчет торта.

В результате переговоров Мэри нарезала несколько кусков торта и вдобавок поставила на стол банку с вареньем. Энн разливала чай, и они с Полем превесело поужинали в столовой с открытыми окнами, через которые в дом залетал теплый августовский ветерок. За ужином они несли такую веселую чепуху, что Мэри просто ушам не верила, а на следующий день доложила Веронике, что «училка такая же чудная, как и Поль». После ужина Поль повел Энн к себе в комнату показать портрет матери. На стенах комнаты играли блики опускающегося в море солнца и скользили тени росших у окна елок. С портрета, который висел на стене над кроватью, смотрело очаровательное девичье лицо с нежными материнскими глазами.

– Вот моя мамочка, – гордо и любовно сказал Поль. – Я попросил бабушку повесить портрет сюда, чтобы видеть ее сразу, как только утром открываю глаза. Теперь мне не страшно засыпать – я знаю, что мамочка рядом. Папа придумал мне чудесный подарок на День рождения. Правда, замечательно, когда папа, не спрашивая, знает, чего мне хочется?

– У тебя была очаровательная мама, Поль, и ты на нее немного похож. Только волосы и глаза у нее чуть темнее…

– У меня глаза такого же цвета, как у папы. А вот волосы у него уже почти седые. Ему ведь скоро пятьдесят лет. Это ужасно много. Но старый он только снаружи, а внутри он совсем молодой…

У себя дома, в Грингейбле, Энн пришлось вести разговор совсем иного рода и с совсем другим мальчиком. Дэви был сердит на нее, и когда она его раздела, резво нырнул под одеяло.

– Дэви, ты забыл помолиться на ночь!

– Вовсе не забыл! – с вызовом бросил Дэви. – Я больше вообще не буду молиться. И не буду стараться хорошо себя вести. Сколько я ни стараюсь, ты все равно любишь Поля Ирвинга больше, чем меня. Так пусть уж я лучше буду плохим – у меня хоть жизнь веселая будет.

– Неправда, что я люблю Поля больше, чем тебя, – серьезно сказала Энн. – Просто я вас люблю по‑разному.

– А я хочу, чтобы ты любила нас одинаково, – надув губы, заявил Дэви.

– Так не бывает. Ты же не любишь Дору и меня одинаково.

Дэви задумался.

– Не‑е‑ет, – наконец признал он. – Дору я люблю потому, что она моя сестра. А тебя я люблю потому, что ты – это ты.

– Вот и я люблю Поля, потому что он Поль, а тебя – потому что ты Дэви.

– Ну тогда я, наверное, зря не помолился, – пробормотал сраженный ее логикой Дэви. – Только из постели вылезать не хочется. Я завтра утром прочитаю молитву два раза, ладно, Энн?

Но Энн на это не согласилась, и пришлось Дэви вылезать из кровати, становиться на колени рядом с ней и читать «Отче наш».

Помолившись, он уселся на голые коричневые пятки и посмотрел Энн в лицо:

– Я лучше стал себя вести, правда, Энн?

– Да, лучше, – подтвердила Энн, всегда готовая признать заслуги, если они имелись.

– Я знаю, что лучше, – уверенно кивнул Дэви. – Хочешь, скажу почему? Вчера Марилла дала мне два куска хлеба с повидлом – один для меня, другой для Доры. И я отдал Доре тот, который больше, хотя Марилла мне ничего не говорила. Это ведь хороший поступок, правда?

– Да, Дэви, ты поступил как настоящий джентльмен.

– Другое дело, что Дора никогда не бывает такая голодная, как я, – признал Дэви. – Она съела только половину своего куска, а другую отдала мне. Но я же не знал, что она отдаст мне половину! Так что я поступил хорошо.

Вечером Марилла сообщила Энн:

– Мы с Рэйчел решили завтра съездить в город. Мистер Линд на этой неделе чувствует себя лучше, и Рэйчел решила съездить, пока он опять не разболелся.

– А я завтра собираюсь переделать массу дел, – добродетельно объявила Энн. – Во‑первых, надо наконец поменять чехол перины. Я давно уже собираюсь это сделать. Такая противная работа: перья разлетаются повсюду, пух ко всему прилипает. Вот я все и откладывала. А сама все время твержу ученикам, что не следует откладывать неприятную работу на завтра. Так что буду следовать собственным правилам. Кроме того, я хочу испечь кекс для мистера Гаррисона, закончить свое эссе о садах нашего общества, написать письмо Стелле, выстирать и выгладить свое муслиновое платье и сшить Доре новый фартук.

– Что‑то очень много получается – и половины не успеешь, – пессимистически предсказала Марилла. – всегда так бывает: когда задумаешь много всего переделать – обязательно что‑нибудь помешает.