Бен, — снова перебил я, — просто прекрати слюни пускать, как идиот, и все будет нормально. 5 страница

Мне удалось заметить съезд на Фермы Колье лишь потому, что я уже стал специалистом по едва заметным грунтовкам. Но Фермы оказались совсем не похожи на недопоселения, которые я видел до этого: там все так заросло, будто жители покинули это место лет пятьдесят назад. Я не мог понять, то ли этот микрорайон просто старее других, то ли растительность тут более буйная, из-за того что располагается он в заболоченной низине. Вскоре по этой грунтовке стало невозможно ехать.

Так что я вылез из машины и дальше пошел пешком. Высоченная трава щекотала голени, а кроссовки вязли в грязи. Мне оставалось лишь надеяться, что Марго поставила палатку на какой-нибудь крошечной возвышенности, чтобы в нее не затекала дождевая вода. Шел я медленно, потому что тут было на что посмотреть и было где спрятаться, и потому что между этим недопоселением и торговым центром была определенная связь. К тому же по такой густой грязи шагать удавалось только медленно, да я и не спешил, я внимательно разглядывал все объекты, где мог бы поместиться человек. В конце улицы я увидел бело-синюю картонную коробку, на миг мне показалось, что именно в такой были батончики, которые я нашел в торговом центре. Но нет. Это оказался полусгнивший контейнер от баночного пива. Я поплелся обратно к минивену, а потом двинул на север, в Логан Пайнс.

Добираться туда пришлось почти час, и я уже подъезжал к Национальному лесу Окала, где даже метро нет, мне оставалось всего несколько миль, как вдруг позвонил Бен.

— Как дела?

— Ты по бумажным городам ездишь? — спросил он.

— Ага. До последнего в списке уже почти добрался. И ничего еще не нашел.

— Слушай, старик, предкам Радара пришлось внезапно уехать.

— Все в порядке? — поинтересовался я. Его бабушка с дедушкой были уже очень старые и жили в пансионате в Майами.

— Да, прикинь, помнишь того чувака из Питтсбурга, у которого вторая по размеру коллекция черномазых Санта-Клаусов?

— Ну да?

— Он только что коньки отбросил.

— Ты шутишь.

— Старик, на тему кончины коллекционера черных Сант я шутить не могу. У него кровоизлияние случилось, и Радаровы предки полетели в Пенсильванию в надежде выкупить всю его коллекцию. Так что мы тут пригласили кое-кого.

— Кто это «мы»?

— Ты, я и Радар. У нас вечеринка.

— Ну, не знаю.

После паузы Бен обратился ко мне со всей торжественностью.

— Квентин, — сказал он, — я знаю, что ты хочешь отыскать Марго. Я понимаю, что она тебе дороже всего. И все это хорошо. Но у нас через неделю типа школа заканчивается. Я не прошу тебя забросить поиски. Я прошу тебя прийти на вечеринку, которую устраивают твои лучшие друзья, с которыми ты знаком уже полжизни. Пару-тройку часов потусить с нами, потягивая сладкий алкопоп, как послушная маленькая девочка, а потом еще пару-тройку часов выблевывать вышеупомянутый алкопоп через нос. А потом будешь дальше ездить по своим заброшенным домам.

Мне не очень понравилось, что Бен считал, будто друзья сейчас важнее, чем Марго, хотя друзья были на месте, а она пропала. Но таков уж Бен, как говорил Радар. А мне после Логан Пайнс все равно уже некуда было податься.

— Я сейчас это место осмотрю и приеду.

Поскольку это было последнее недопоселение в центральной Флориде — по крайней мере, из тех, которые были мне известны, — я возлагал на него большие надежды. Но пройдя по единственной тупиковой улице с фонарем, я не увидел ни палатки, ни костра, ни оберток от еды, ни каких-либо других признаков жизни. В том числе и никаких признаков Марго. В конце улицы я заметил единственный фундамент. Но и там ничего не было, просто дыра в земле, как разинутый рот мертвеца, спутавшиеся кусты шиповника и трава по пояс. Если она хотела, чтобы я все это увидел, то я увидел, но не понял ради чего. И если сама Марго уехала в какое-то недопоселение с намерением никогда не возвращаться, получается, она знала такое место, которое не смог найти я.

Обратно я добрался за полтора часа. Я оставил минивен дома, переоделся в тенниску и единственные приличные джинсы и пошел по Джефферсон-вэй в Джефферсон-корт, а потом свернул на Джефферсон-роуд. На улице Радара — Джефферсон-плейс — уже стояло несколько тачек. Хотя было всего восемь сорок пять.

Когда я открыл дверь, меня встретил Радар с кучей гипсовых Санта-Клаусов черного цвета в руках.

— Хороших надо убрать всех, — объяснил он. — А то испортим, не дай бог.

— Помочь? — предложил я.

Радар показал на гостиную, где на столиках, стоявших по обеим сторонам от дивана, красовалось несколько наборов раскрытых матрешек в виде чернокожих Санта-Клаусов. Собирая их, я не мог не обратить внимания на то, что они все же очень красивые — все раскрашены вручную и прорисованы очень тщательно. Но Радару я об этом не стал говорить, боясь, что он может забить меня до смерти стоявшей в гостиной лампой в виде черного Санта-Клауса.

Потом я отнес матрешек в гостевую спальню, где Радар аккуратно укладывал фигурки в комод.

— Знаешь, когда видишь их всех вместе, действительно начинаешь задумываться, как такая идея пришла кому-то в голову.

Радар закатил глаза:

— Да уж, я об этой сраной идее задумываюсь каждое утро, поедая хлопья ложкой в виде черного Санты.

Мне на плечо легла чья-то рука: кто-то пытался меня развернуть. Это оказался Бен, который так притопывал ногами, словно ему срочно надо было поссать или вроде того.

— Мы поцеловались. Ну, то есть она меня поцеловала. Минут десять назад. На кровати твоих предков.

— Какая мерзость, — ответил Радар. — Только не трахайтесь там.

— Ого, я-то думал, это уже пройденный этап, — сказал я. — Ты же такой шустрый по части телок.

— Заткнись, старик. Я в панике, — признался он, глядя на меня безумными глазами. — По-моему, у меня не особо хорошо получается.

— Что?

— Целоваться. Ну, то есть у нее опыта в этом деле куда больше, чем у меня, за столько-то лет. И я не хочу, чтобы она во мне разочаровалась из-за этого и бросила. Девчонки от тебя тащатся, — сказал он мне, что могло быть верно в лишь том случае, если под словом «девчонки» понимать только тех, кто играет на барабанах в марш-оркестре. — Старик, дай совет.

Меня ох как подмывало припомнить ему всю его бесконечную похвальбу на тему, как он умеет ублажать девчонок, но я лишь сказал:

— Насколько я понимаю, основных правил два: первое — ничего не кусай без разрешения; и второе — человеческий язык — это как васаби: средство очень мощное, и злоупотреблять им не стоит.

Вдруг у Бена в глазах вспыхнул настоящий ужас. Я скривился и спросил:

— Она у меня за спиной стоит, да?

— «Человеческий язык — это как васаби», — передразнила Лэйси дебильным басом, я надеялся, что на мой голос это не похоже.

Я резко развернулся.

— Я вообще-то считаю, что язык Бена — как защитный крем от солнца, — возразила она. — Он очень полезен для здоровья и может применяться в неограниченных количествах.

— Я сблевал и проглотил, — сообщил Радар.

— Лэйси, мне просто жить больше не хочется, — добавил я.

— Как бы мне поскорее забыть об услышанном, — сказал Радар.

— Сама эта идея настолько оскорбительна, что словосочетание «язык Бена Старлинга» запрещено на телевидении, — продолжил я.

— А нарушителей этого закона либо сажают на десять лет в тюрьму, либо вылизывают языком Бена Старлинга, — закончил Радар.

— И все, — сказал я.

— Предпочитают, — продолжил Радар с улыбкой.

— Тюрьму, — договорили мы вместе.

И тут Лэйси поцеловала Бена прямо у нас на глазах.

— О, боже, — сказал Радар, прикрываясь руками. — Боже, я ослеп. Ослеп!

— Прекратите, пожалуйста, — ответил я. — Вы расстраиваете Санта-Клаусов.

Вечеринка в итоге проходила в гостиной на втором этаже, куда вместилось двадцать человек. Я прислонился к стене, и моя голова оказалась в нескольких дюймах от портрета чернокожего Санта-Клауса, нарисованного на бархате. У Радара был диван, состоящий из отдельных секций, и все расселись на нем. В кулере, стоявшем возле телика, охлаждалось пиво, но никто не пил. Все просто рассказывали какие-то истории друг о друге. Почти все это я слышал и раньше, — про поездки оркестра в лагерь, про Бена Старлинга, про первые поцелуи — но Лэйси-то не слышала, да и все равно было довольно интересно. Я почти все время молчал, пока Бен не спросил:

— Кью, как мы пойдем на вручение?

Я ухмыльнулся:

— Голыми под мантией.

— Да! — И Бен сделал глоток «Доктора Пеппера».

— Я даже брать с собой одежду не буду, так что не отступлю, — сказал Радар.

— Я тоже! Кью, поклянись, что и ты брать одежду не будешь.

Я улыбнулся:

— Клянусь честью.

— Я тоже хочу! — заявил наш друг Фрэнк. И за ним еще куча ребят подтянулась. Девчонки почему-то энтузиазма не проявили.

Радар сказал Энджеле:

— Твое нежелание присоединиться к нам заставляет меня усомниться в глубинных основах нашей любви.

— Ты не понимаешь, — сказала Лэйси. — Дело не в том, что мы боимся. А в том, что мы платья уже выбрали.

Энджела показала на Лэйси:

— Именно. А вам остается только надеяться, что ветра не будет.

— Я наоборот надеюсь, что будет, — возразил Бен. — Самым большущим шарам на свете свежий воздух полезен.

Лэйси стыдливо прикрыла лицо рукой:

— Как мне тяжело с тобой. Приятного много, но тяжело.

Все рассмеялись.

Это мне в моих друзьях больше всего нравилось: они просто сидели и рассказывали всякие истории. Истории-окна и истории-зеркала. А я просто слушал — тем, что было у меня на уме, никого не развеселить.

Я конечно же не мог не думать о том, что кончается и школа, и все остальное. Мне нравилось стоять чуть в сторонке и наблюдать за всеми — было в этом что-то тоскливое, но меня это не смущало, я просто слушал, а грусть и радость кружили вокруг меня водоворотом, усиливая друг друга. И мне казалось, что вот-вот у меня что-то треснет в груди, но чувство это не было неприятным.

Я ушел незадолго до полуночи. Кто-то еще остался, но мне было пора домой, к тому же мне и не хотелось оставаться. Мама дремала, лежа на диване, но поднялась, увидев меня.

— Хорошо повеселился?

— Ага, — ответил я. — Было классно.

— Ты тоже классный, — с улыбкой сказала она.

Меня такое сентиментальное заявление даже рассмешило, но я промолчал. Мама встала, прижала меня к себе и поцеловала в щеку.

— Я так рада, что ты мой сын, — сказала она.

— Спасибо.

Я лег в постель с книжкой Уитмена, открыв ее в том месте, которое мне нравилось — где он слушает оперу и людей.

Послушав, он пишет: «Я обнажен… он хлещет меня яростным градом, и я задыхаюсь». Просто безупречно, думал я: ты слушаешь людей, чтобы представить, какие они, слышишь, как ужасно и прекрасно они поступают с самими собой и с другими, но в итоге ты сам оказываешься обнажен больше, чем те, кого ты слушал.

Когда я ходил по этим недопоселениям, пытаясь услышать ее, про себя самого я понял куда больше, чем про Марго Рот Шпигельман. Через несколько страниц — в течение которых он слушает, обнаженный — Уитмен переходит к путешествиям, которые возможны в его воображении, он перечисляет места, в которые может попасть, валяясь на траве. «Я ладонями покрываю всю сушу», — говорит он.

Я продолжал думать о картах: когда я был маленьким, я иногда разглядывал атласы, и посмотреть на другие страны было достаточно, чтобы начало казаться, будто я сам там побывал. Вот что мне надо было делать. Надо было постараться услышать и представить себе ее дорогу на карте.

Но разве я не пытался сделать именно это? Я посмотрел на распечатанные карты, висевшие над компом. Я старался просчитать возможные маршруты ее путешествий, но даже в траве можно было столько всего разглядеть, а в Марго — еще больше. Найти ее на карте не представлялось возможным. Территория такая огромная, а она — такая маленькая. Эти карты — я не просто потратил на них время впустую, нет, они были материальным подтверждением бесплодности моих поисков, моей полной неспособности отрастить такие ладони, которые покрыли бы всю сушу, строить в голове правильные образы.

Я встал и сорвал со стены распечатки, булавки вылетели и упали на пол. Я скомкал листки и бросил в мусорную корзину. На обратном пути я, как дурак, наступил на кнопку, и хотя я устал и был очень зол, и не мог больше ничего придумать, и мне больше некуда было ехать искать, мне пришлось собрать все рассыпавшиеся по ковру булавки и кнопки, чтобы позже снова не наступить на них. Мне хотелось лупить кулаками по стене, а пришлось подбирать эти чертовы кнопки. Потом я пошел к кровати и побил подушку, стиснув зубы.

Я снова попытался читать Уитмена, но, застряв между текстом и мыслями о Марго, решил, что на сегодня я обнажен уже достаточно. Так что я, наконец, отложил книгу. Вставать и выключать свет мне было лень. Я тупо уставился на стену, время от время моргая, и глаза все дольше оставались закрытыми. А открывая их снова, я видел то место, где висели карты — четыре дырочки образуют прямоугольник, внутри которого еще несколько случайных дырочек. И я похожий рисунок уже видел. В пустой комнате, над свернутым ковром.

Там когда-то была карта. С воткнутыми булавками.

В субботу я проснулся на рассвете, чуть раньше семи. Как ни странно, Радар оказался в сети.

КЬЮВОССТАНИЕ: Я был уверен, что ты спишь.

ЭНЦИКЛОПЕДИСТ96: Не, чувак. Я встал в шесть, дописываю статью об одном поп-певце из Малайзии. Но Энджела еще спит.

КЬЮВОССТАНИЕ: Ого, она у тебя осталась?

ЭНЦИКЛОПЕДИСТ96: Да, но моя невинность еще не пострадала. Но вот после вручения дипломов… возможно.

КЬЮВОССТАНИЕ: Слушай, мне мысль вчера пришла. Про дырочки в стене в том торговом центре — может, там висела карта?

ЭНЦИКЛОПЕДИСТ96: Типа маршрут.

КЬЮВОССТАНИЕ: Именно.

ЭНЦИКЛОПЕДИСТ96: Хочешь поехать? Но мне надо дождаться, когда Энджела встанет.

КЬЮВОССТАНИЕ: Хорошо.

Радар перезвонил в десять. Я заехал за ним, потом мы двинули к Бену, решив, что на ноги его сможет поднять только внезапное нападение. Но когда мы спели ему «Солнышко мое» под окном, перед этим открыв его, он на нас, фигурально выражаясь, плюнул.

— До обеда я ничего делать не буду, — авторитетно заявил он.

Так что мы поехали вдвоем. Радар немного рассказал об Энджеле и о том, как она ему нравится, как нелепо влюбиться всего за несколько месяцев до того, как надо будет разъезжаться по колледжам, но мне было трудно как следует сосредоточиться на его монологе. Я хотел увидеть карту. Что Марго на ней отметила. Хотел воткнуть булавки на место.

Мы вошли в офис ипотечной конторы, пробежали через библиотеку, ненадолго остановились у стены с дырочками, а потом пошли в сувенирную лавку. Мне тут уже не было страшно. Побывав в каждой комнате и убедившись, что никого, кроме нас, в здании нет, я почувствовал себя так же уверенно, как дома. Под витриной я нашел коробку с картами и брошюрами, в которой рылся в ту ночь, когда все были на выпускном. Я поднял ее и поставил на углы разбитой витрины. Радар занялся первичным отсевом, отбирая все карты, которые я потом разворачивал и искал дырочки.

Мы уже почти добрались до самого дна, когда Радар извлек черно-белую брошюру под названием «Пять тысяч американских городов». Она была издана компанией «Эссо» в 1972 году. Аккуратно разворачивая карту и разглаживая сгибы, я заметил в уголке дырочку. «Вот она», — воскликнул я. Бумага была надорвана, ее, наверное, содрали со стены. Это была уже ветхая, желтоватая карта Соединенных Штатов, по размеру такая, как вешают в школах, густо усеянная всякими интересными местами, куда можно съездить. Я решил, что Марго не хотела оставлять эту карту в качестве подсказки — к ним у нее было очень строгое требование: все они лишь запутывали ищущего. То есть каким-то образом нам удалось найти то, что она не планировала нам показывать, и, осознав, что она это не планировала, я вновь задумался о том, как много она спланировала. Может быть, именно этим она тут и занималась в темноте и тишине. Путешествовала в праздных мечтах, как и Уитмен, готовясь к настоящей поездке.

Я побежал в офис, в столе, стоявшем рядом со столом Марго, нашел кнопки, а потом мы с Радаром осторожно отнесли развернутую карту в ее комнату. Я приложил ее к стене, а мой друг попытался воткнуть булавки в уголки, но три из них были надорваны, как и три из пяти городов на карте — наверное, это произошло, когда Марго снимала карту со стены. «Выше и левее», — сказал он. — «Нет, пониже. Ага. Не двигайся». Повесив ее, наконец, мы начали сопоставлять дырочки на стене с городами на карте. Мы довольно легко нашли все пять. Но там, где бумага была порвана, ТОЧНОЕ местоположение определить не удалось. А на карте с пятью тысячами городов точность была важна. Названия были напечатаны таким мелким шрифтом, что мне приходилось носом водить по бумаге, чтобы что-то разобрать. Когда я называл города, Радар искал их в Мультипедии со своего наладонника.

Непорвавшихся дырочек оказалось две: одна, похоже, Лос-Анджелес, хотя рядом была такая куча других городков, что буквы наползали друг на друга. А вторая — Чикаго. Из порванных одна попадала на какой-то из районов Нью-Йорка.

— Сходится с тем, что мы уже знаем.

— Да, — сказал я, — но где именно в Нью-Йорке-то? Вот в чем вопрос.

— Мы наверняка что-то упустили, — ответил Радар. — Какой-то указатель. А другие точки где?

— Еще одна в штате Нью-Йорк, но не рядом с самим городом. Ну, ты посмотри, тут все городки крошечные. Может быть, Поукипзи или Вудсток или Катскилл-парк.

— Вудсток. Это было бы интересно. Марго не хиппи, но явно за свободу духа.

— Не знаю, — ответил я. — Последняя — или Вашингтон или Аннаполис, или Чесапикский залив. Тут вариантов куча.

— Если бы она отметила на карте всего одно место, было бы яснее, — мрачно заметил Радар.

— Но она же, наверное, переезжает с места на место. — «Как праздный бродяга», — добавил я про себя.

Я сел на ковер, а Радар стал читать вслух статьи о Нью-Йорке, горах Катскилл, о нашей столице, о Вудстокском концерте шестьдесят девятого года. Но толку от этого, похоже, не было. Мне казалось, что мы добрались до самого конца клубка, но так ничего и не нашли.

После того как я отвез Радара домой, я сел читать «Песнь себе» и готовиться к выпускным — без особого энтузиазма. В понедельник меня ждали математика и латынь, пожалуй, для меня это были самые тяжелые предметы, я не мог позволить себе пойти на них без подготовки. Так что почти всю ночь и все воскресенье я занимался, но после ужина мне в голову пришла новая мысль про Марго, так что я отвлекся от перевода Овидия и вышел в сеть. В мессенджере была Лэйси. Мне Бен прислал ее контакт, и я решил, что мы с ней достаточно хорошо знакомы, чтобы завести разговор.

КЬЮВОССТАНИЕ: Привет, это Кью.

ПОСЫПАЮГОЛОВУПЕПЛОМ: Привет!

КЬЮВОССТАНИЕ: Ты не думала о том, что Марго, наверняка, очень долго все планировала?

ПОСЫПАЮГОЛОВУПЕПЛОМ: Ты про то, как она оставила буквы из супа в тарелке и вывела тебя к торговому центру?

КЬЮВОССТАНИЕ: Да. Такое же за десять минут не придумаешь.

ПОСЫПАЮГОЛОВУПЕПЛОМ: Может, она это в блокноте писала.

КЬЮВОССТАНИЕ: Именно.

ПОСЫПАЮГОЛОВУПЕПЛОМ: Ага. Я о нем сегодня думала. Я вспомнила, что, когда мы ходили по магазинам, Марго всегда совала его в сумки, которые ей нравились — ей важно было, чтобы он туда входил.

КЬЮВОССТАНИЕ: Вот бы мне его раздобыть.

ПОСЫПАЮГОЛОВУПЕПЛОМ: Она его, скорее всего, с собой взяла.

КЬЮВОССТАНИЕ: Ну да. В ее шкафчике ты его не видела?

ПОСЫПАЮГОЛОВУПЕПЛОМ: Нет, там только учебники лежали аккуратной стопкой, как и всегда.

Я стал дальше готовиться к экзаменам, ожидая, что кто-нибудь еще выйдет в сеть. Через какое-то время появился Бен, я пригласил его в чат вместе с Лэйси. Почти все время говорили они, а я еще занимался своим переводом — до тех пор, пока к нам не присоединился Радар. Тогда я отложил карандаш.

ЭНЦИКЛОПЕДИСТ96: Сегодня некто из Нью-Йорка искал Марго Рот Шпигельман в Мультипедии.

ЭТОБЫЛАПРОБЛЕМАСПОЧКАМИ: А можно определить место точнее?

ЭНЦИКЛОПЕДИСТ96: К сожалению, нет.

ПОСЫПАЮГОЛОВУПЕПЛОМ: Там же еще висят объявы про нее. Может, кто-то просто пытался узнать, кто она такая.

ЭНЦИКЛОПЕДИСТ96: Точно. Об этом я забыл. Отстой.

КЬЮВОССТАНИЕ: Ребят, я с вами, но я пока вишу на том сайте, который составляет маршруты — мне его Радар показал.

ЭТОБЫЛАПРОБЛЕМАСПОЧКАМИ: Ссылку?

ЭНЦИКЛОПЕДИСТ96: У меня новая теория. Она придет на вручение дипломов и сядет вместе с гостями.

ЭТОБЫЛАПРОБЛЕМАСПОЧКАМИ: А у меня старая теория. Она где-нибудь в Орландо, ржет над нами, радуясь тому, что стала центром нашей вселенной.

ПОСЫПАЮГОЛОВУПЕПЛОМ: Бен!

ЭТОБЫЛАПРОБЛЕМАСПОЧКАМИ: Прости, но я абсолютно прав.

Они еще какое-то время говорили о Марго, а я пытался проследить ее маршрут. Если она не хотела, чтобы мы нашли эту карту, — а судя по тому, что та была сорвана со стены, она этого не хотела, — мне оставалось считать, что мы собрали все оставленные ею подсказки плюс кое-что еще. Значит, информации у меня было достаточно. Но я все равно был еще очень далек от нее.

Просидев в понедельник утром три часа над восемью сотнями слов из Овидия, я шел по коридору с ощущением, что мозги сейчас польются из ушей. Но я нормально справился. Теперь меня ждал полуторачасовой обеденный перерыв, которого должно было хватить, чтобы расплавленный мозг застыл перед вторым экзаменом. У шкафчика меня ждал Радар.

— Я только что испанский подзавалил, — сказал он.

— Я уверен, что все у тебя там в порядке.

Радара ждал Дартмутский колледж с огромной стипендией. Он был жуть какой умный.

— Не знаю, чувак. Во время устной части я засыпал на ходу. Слушай, я полночи не спал, программой занимался. Она крутейшая. Выбираешь категорию — район какой-нибудь или семейство животных — и видишь первые фразы статей по этой теме, до сотни на одной странице. Например, тебе нужен конкретный вид кролика, а вспомнить ты его не можешь. Она собирает тебе все статьи про кроликов, и ты читаешь все за три минуты.

— Ты этим перед выпускными занимался? — спросил я.

— Да, я понимаю. Я тебе пришлю. Крайне занимательная вещь.

Подошел и Бен.

— Кью, клянусь, мы вчера с Лэйси до двух ночи сидели на этом сайте с маршрутами. Мы проложили все возможные пути между Орландо и теми пятью точками, и я понял, что все это время заблуждался. Марго не тут. Радар прав. Она вернется на вручение.

— С чего ты взял?

— Время подходит идеально. Чтобы доехать от Орландо до Нью-Йорка, потом до гор, потом до Чикаго, потом до Лос-Анджелеса, а потом вернуться в Орландо, нужно почти ровно двадцать три дня. Плюс к тому шутка хоть и идиотская, но вполне в духе Марго. Заставить всех подумать, что собираешься наложить на себя руки. Создать тайну, чтобы все обратили внимание. А потом, когда интерес к тебе идет на убыль, появиться на вручении дипломов.

— Нет, — возразил я. — Исключено.

Я к этому времени уже достаточно хорошо понял Марго, чтобы так говорить. Внимание ей было нужно. В это я верил. Но Марго делала это все не ради прикола. Она от таких штук кайф не ловила.

— Говорю тебе, старик. Жди ее на вручении. Она появится.

Я лишь покачал головой. Поскольку сегодня все обедали одновременно, столовая была забита под завязку, так что мы воспользовались правом старшеклассников поесть в другом месте и поехали в «Вендис». Я старался сконцентрироваться на математике, но мне в голову начали закрадываться мысли, что, может, существуют какие-то еще ниточки, ведущие к Марго. Если Бен прав насчет того, что на такую поездку надо двадцать три дня, то это очень интересная тема. Может быть, именно это длинное путешествие в одиночку она и планировала в своем черном блокноте. Всего эта теория не объясняла, но она, по крайней мере, сходилась со страстью Марго к планированию. Хотя на нее саму это не выводило. В разорванную карту булавку вставить сложно, а если цель движется — то еще сложнее.

После длинного экзаменационного дня я почти с облегчением вернулся к уютной непролазности «Песни о себе». Я дошел до странного куска — после того как Уитмен долго слушал и слышал людей, путешествовал с ними бок о бок, он вдруг прекращает и слушать и даже просто к кому-либо ходить, он начинает становиться другими людьми. Ну, как бы вселяться в них в прямом смысле слова. Он рассказывает о капитане корабля, который спас всю команду, но погиб сам. И Уитмен уверяет, что поэт может рассказать эту историю, потому что сам стал этим капитаном. Он пишет: «Я сам этот шкипер, я страдал вместе с ними». А еще через несколько строк становится окончательно ясно, что Уитмену больше не надо слушать, чтобы стать другим человеком: «У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым».

Я отложил книгу и лег набок, глядя на окно, которое вечно нас разделяло. Недостаточно просто видеть или слышать ее. Чтобы найти Марго Рот Шпигельман, надо стать Марго Рот Шпигельман.

А я сделал многое из того, что могла бы сделать она: я склеил самую невероятную пару на выпускной. Я унял псов кастовых войн. Я прижился в доме с крысами и привидениями, где она выдумывала свои лучшие планы. Я видел. Я слушал. Но я пока еще не мог стать раненым.

На следующий день я со скрипом сдал физику и основы управления государством, а потом до двух ночи дописывал работу по «Моби Дику». Я решил, что Ахав был героем. Особых оснований для такого вывода у меня не было — особенно с учетом того, что роман я не читал, — но я так решил и соответствующим образом изложил свои мысли.

Сокращенная экзаменационная неделя означала, что в среду у нас последний день. И очень сложно было не думать о том, какое все последнее-препоследнее: вот я последний раз стою у репетиционной в кругу своих друзей под сенью дуба, который защищает от солнца уже не первое поколение порядочных оркестрантов. Последний раз ем пиццу в столовке с Беном. Последний раз сижу за партой и пишу экзаменационное сочинение, так вцепившись в ручку, что пальцы сводит. Последний раз смотрю на эти часы. Последний раз вижу в этом коридоре Чака Парсона с полуулыбкой-полуухмылкой. Боже. Я уже начал скучать по Чаку Парсону. Заболел, что ли.

Марго, наверное, так же себя чувствовала. Она все тщательно спланировала, наверняка она заранее знала, что уезжает, и не могла совершенно избежать этих чувств. У нее ведь со школой тоже приятные моменты были связаны. А в последний день плохое вспоминать сложно. Марго тут, так или иначе, жизнь прожила, как и я. Пусть город бумажный, но воспоминания-то — настоящие. На меня нахлынули мысли обо всем, что со мной тут произошло, о любви, жалости, сострадании, насилии и злобе. Эти беленые стены из шлакоблока. Мои белые стены. Белые стены Марго. Мы так долго были тут пленниками, застряв в них, как Иона во чреве китовом.

В течение дня я то и дело задумывался о том, что, может, именно из-за этого она распланировала все так тщательно и точно: даже если ты хочешь убежать, чувства тебя не отпускают, и сделать это очень тяжело. Для этого нужна предварительная работа, и, быть может, она именно этим и занималась, составляя в торговом центре свои планы: готовясь мысленно и эмоционально, воображая себе свою дальнейшую судьбу.

У Бена с Радаром была сверхдолгая репетиция — оркестр должен был играть на вручении дипломов «Торжественный и церемониальный марш», и они хотели сделать это безупречно. Лэйси предложила подбросить меня домой, но я решил разобрать свой шкафчик, поскольку не хотел возвращаться сюда еще раз — я боялся, что захлебнусь от этой идиотской ностальгии.

Там был настоящий срач: наполовину шкафчик был забит мусором, наполовину — учебниками. Я вспомнил, как Лэйси сказала, что у Марго книжки лежали аккуратной стопкой, словно она намеревалась вернуться в школу на следующий день. Я подтащил мусорное ведро к дверце. Сначала я сорвал фотку, на которой мы с Радаром и Беном скривили идиотские рожи. Ее я убрал в рюкзак, а потом начал разбирать накопившуюся за целый год мерзость. Ужаснейшее занятие: жвачка, завернутая в обрывки тетрадных листов, закончившиеся ручки, жирные салфетки. Все это перекочевало в ведро. А параллельно я размышлял: «Я делаю это в последний раз, больше я сюда не приду, этот шкафчик больше не мой, мы с Радаром больше не будем переписываться на математике, я больше никогда не увижу Марго в другом конце коридора». Впервые в моей жизни столько всего сразу происходило в последний раз.

Потом я вдруг понял, что больше не могу. Я уже не справлялся с этим чувством, оно охватило меня целиком и стало невыносимым. Я полез в самую глубину шкафчика. И вывалил все — и фотки, и записки, и книжки — в мусорное ведро. И ушел, не закрыв дверцу. Проходя мимо репетиционной, я услышал приглушенные звуки марша. Но не остановился. На улице было жарко, но не так ужасно, как обычно. Переносимо. Почти везде по дороге домой есть тротуары, подумал, я. И я пошел.

Все эти «я больше никогда не» меня буквально парализовали, и, уйдя из школы, я вдруг почувствовал себя просто прекрасно. Я стал чист. Это была свобода без каких-либо примесей. Все, что некогда столько для меня значило, за исключением одной паршивой фотки, теперь было в помойке, но меня это невероятно радовало. Я побежал, чтобы поскорее отдалиться от школы.

Уходить очень тяжело — до тех пор пока не уйдешь. А потом понимаешь, что легче нет ничего на всем белом свете.