В степи грустят стога

В первой строфе показано настоящее в жизни России. С помо­щью ассонанса на «а», самого широкого гласного звука, нарисован об­раз бескрайних просторов России. Река и стога сена — таково блоков­ское видение скромной и такой любимой им России. А пространст­венный образ стогов вызывает ассоциации с очертаниями русских хра­мов, которые часто стоят на открытом месте. В образе стогов чувству­ются печаль, одиночество. Так развивается в первом стихотворении ци­кла поэтическая семантика, заданная во вступлении образом невоскре­сшего Христа.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь - стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Во второй строфе раскрывается интимная любовь, причастность лирического героя к судьбе России. М.Горький писал: «О родина! Же­на моя! Нет, каково сказано?» Его раздражение сквозит и в словах по­эта И.Сельвинского: «Меня коробит от того, что моя родина оказы­вается… женой Александра Александровича». Им обоим достойно возразил К.Чуковский: «При чем здесь Александр Александрович? Кто дал нам, читателям, право отождествлять писательское «я» с житейской личностью данного автора?» В этом споре прав, конечно, Чуковский. В образе Руси-жены есть отголоски образа блоковской Веч­ной Женственности. Здесь высказана и поэтическая мысль о том, что татаро-монгольское нашествие нанесло России глубокую рану.

Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной -

В твоей тоске, о, Русь!

И даже мглы - ночной и зарубежной -

Я не боюсь.

В центре стихотворения — картины прошлого Руси, которое пе­рерастает в видение близкого будущего, завтрашнего дня. Так возни­кает фантастический нерасчлененный образ времени. Степное начало связано в цикле не только с войском Мамая, это еще и составная часть блоковской концепции Руси.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь...

Сама битва показана в данной строфе как реальное событие, име­ющее при этом символическое значение. По мысли Блока, основанной на ницшевской идее «вечного возвращения», «Куликовская битва при­надлежит к важнейшим событиям истории. Таким событиям сужде­но возвращение». Существенно, что русское воинство характеризуется с точки зрения силы духа, а татаро-монгольское — силы оружия. Бле­стящая аллитерация «хст» передает скрежет оружия во время сраже­ния. Блоку ясно, что победа и в прошлых битвах и в грядущих сражениях будет на стороне русского войска, так как оно сильно своим духом. Поэт-символист и мистик является здесь провидцем законов исторического развития России.

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль...

Блок имеет здесь в виду процесс постоянного духовного разви­тия, самосовершенствования русского народа.

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль...

И нет конца! Мелькают версты, кручи...

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Вместе с тем Россия олицетворяется в образе степной (то есть азиатской) кобылицы, стремительное и грозное движение которой на­поминает полет гоголевской птицы-тройки.

Закат в крови! Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь...

Покоя нет! Степная кобылица

Несется вскачь!

7 июня 1908

В заключительной строфе возникает очень важный для данного цикла образ сердца. Любовь к Родине, боль за нее, — вот черты, по Блоку, настоящего гражданина.

Пятое стихотворение подводит итог всему циклу.

И мглою бед неотразимых

Грядущий день заволокло.

Вл. Соловьев

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,

И, словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,

За разливающейся мглой

Не слышно грома битвы чудной,

Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск и трубы лебедей.

Концепция художественного времени здесь напоминает «возвра­щение» в XX веке монгольского ига, предсказанное в «Краткой пове­сти об Антихристе» Вл.Соловьева: «Полвека длится новое монгольское иго над Европой».

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. - Молись!

23 декабря 1908

История и современность здесь слиты, о чем свидетельствует анахронизм «доспех» и обращенный к современнику поэта призыв «Молись!», воскрешающий обычай на рыцарских поединках. Повер­женному противнику перед смертью давали время для обращения к Бо­гу. Тем самым Блок создает трагическую концепцию русской истории. И все же в цикле «На поле Куликовом» запечатлен духовный порыв к подвигу, предчувствие глобальных перемен. Поэтому-то он и стал важным событием духовной жизни современников поэта.

К циклу «На поле Куликовом» примыкает стихотворение «Россия».

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу...

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

В этой строфе нарисован образ нищей России-красавицы, напо­минающей пани Катерину, заколдованную злым чародеем, из «Луга зеленого» (1905) А.Белого…

Первая мировая война осознавалась как пролог краха мещанского cyществования. Устремления же Блока, Андрея Белого, Вяч. Иванова были самыми масштабными, они ждали чего-то большего, чем революция, им нужно было бы что-нибудь вроде Второго Пришествия или све топредставления, чтобы соблюден был уровень надежд, волхований и заклинаний|..." ⁶ Естественно, что все трое виднейших „младших символистов» так или иначе, хотя бы поначалу, как Вяч. Иванов, „приняли" и Февраль, и Октябрь, но ни в коей мере не по-марксистски и большевистски. Блок усмотрел в политическом перевороте наступление новой эры, когда не просто социально-экономический строй, а буквально все должно стать иным и похоронить „старый мир». (Ср. с Белым: «Революция – ипостась»). В «Двенадцати» поэт создал концепцию русской революции, показав ее стихийность, природность. В 1920 г. (в «Записке о „Двенадцати"») он говорил: «„Двенадцать" — какие бы они ни были — это лучшее, что я нписал. Потому что тогда я жил современностью». Несмотря на то, что многие из близкого окружения Блока (З. Гиппиус) отвернулись от него, несмотря на житейские трудности и лишения он испытал необычайный прилив творческих сил. ³²

В послереволюционных статьях («Интеллигенция и революция», «Крушение гуманизма») он много говорил именно о наступлении совершенно новой эры, сравнивая „мировой пожар", вызванный революцией, с гибелью античного мира, вызванной появлением христианства.

После революции Блок не раз высказывался против религии и особенно против Церкви.Поэтому литературоведы приходили к выводу о неорганичностисти финала „Двенадцати" из-за появившегося в нем образа Христа. Блок признавался, что он так „вдруг увидал" |и «скрепя сердце — должен был поставить Христа». Поэт писал, что надо, чтобы с красногвардейцами „ шел Другой" (7, 326) — кто именно, Блок не знал^|. Он «боялся отсутствия в своем Христе действительно перестраивающего начала... его... повторности, связи с прошпым — „вечного возвращения"».

Безусловно, образы Христа и двенадцати апостолов, на которые проецируются образы двенадцати красногвардейцев, не случайны.

В «Двенадцати» концентрированно выражена послеоктябрьская худежественная философия Блока. Как и многие его современники, он вслед за Ф.М.Достоевским („Дневник писателя", 1877), Ф.Ницше и одновременно с О. Шпенглером («Закат Европы», оп. 1918) разграничивал „культуру" как прежде всего активную творческую способность и «цивилизацию" как внешние формы упорядочивания жизни — в нее вырождается дряхлеющая культура. Испытавший смолоду сильное трактата Ницше „ Рождение трагедии из духа музыки ", Блок, как и другие символисты, осознавал „музыку" в качестве сердцевины культуры духа. Те, кто целиком принадлежат цивилизации, „духа музыки" лишены, его хранителями, не осознавая того, являются „варварские массы» с их непосредственностью, естественностью и потенциальной стихийной активностью. Именно стихии, массам свойствен в переломные моменты истории жизнетворный „дух музыки". Приведенные в движение, как было на закате древнего Рима, массы выступают источником культуры. Блок нимало не заблуждается насчет „стихийных" сил, не видит оснований их идеализировать: так, в брошюре „ Каталина. Страница из истории мировой революции " (вышла в 1919г.) римский бунтовщик („большевик") весьма низкой нравственности, поднявший восстание дикой толпы в борьбе за власть, рассматривается — при всех его пороках — как провозвестник новой эры. Поэтому, характеризуя двенадцать — апостолов будущего, поэт не скрывает, что они достойны каторги („ На спину б надо бубновый туз! ").

Тонко понял эту контрастную символику М. М. Бахтин. Двенадцать — отребье, как и апостолы, пошедшие за Христом, они, подобно тем, «ничего не имеют и поэтому могут иметь все....кто прикреплен к чему-то определенному, тот ничего не ищет; у кого ничего нет, тот может приобрести все. Бог любит тех, кто ни к чему не прикреплен, у кого ничего нет. Отсутствие положительных качеств ставит их ближе к Богу, делает их глашатаями 'божества. Только абсолютно черное создает абсолютно белое…»[231] Действительно, двенадцать — не только нищие, но и «нищие духом». которым обетован рай. Однако в отличие от Евангелия „рай" здесь предполагает преодоление «нищенства» духа и даже именно в этом состоит. Новое, по Блоку, рождается из борьбы двух начал; и с первых строк эти начала символизированы в черном вечере и белом (чистом) снеге, как бы перемешанных ветром (борьбой) „на всем божьем свете!" Борьба дисгармонична, но из какофонии, считает Блок, возникает новая гармония. В „Двенадцати" он призывает слушать музыку революции, как в написанной в начале работы |над поэмой, 9 января 1918 г., статье „ Интеллигенция и Революция ". Таким образом, содержание „Двенадцати" — отнюдь не политическое. «Я политически безграмотен..." (6, 8) — заявлял Блок 14 января, отвечая на анкету газеты „ Петроградское эхо " по вопросу о возможности сотрудничества интеллигенции с большевиками („ Может и обязана»,-- ответи|л Блок). В его поэме политика как элемент цивилизации, а не культуры дискредитируется сатирическими образами и сюжетными мотивами (длинноволосый Вития и пригодный лишь на портянки плакат „Вся власть Учредительному Собранию!", и как бы параллельное этому собранию профессиональное „собрание" проституток).

Двенадцать — символическое обозначение массы, из них только Петруха и Андрюха имеют вульгаризированные имена Петра, первого христианского апостола, и Андрея Первозванного, предсказавшего, по преданию, приход христианства на Русь. Сюжет также символичен. Новые апостолы идут в новую эру, переступая через кровь, причем довольно легко: усовещенный товарищами убийца Катьки „ головку вскидывает, / Он опять повеселел...". Гулящая Катька становится символом строительной искупительной жертвы, которую клали в фундамент строящегося здания: имя Екатерина в переводе с греческого «чистая». Блок писал о том, как он ее себе представляет:,,... здоровая и чистая, даже — до детскости " (8, 514). По Бахтину, „ путь Блока -- от абсолютной нереальности Прекрасной Дамы к компромиссному выходу в реальность и в конце к символическому соединению истории с надысторическим началом. И символом завершения является уже не Богоматерь, а Христос. Место, которое занимала Богоматерь, занимает теперь Катька " ^|[232]. Старый мир представлен в поэме памфлетными образами, он символизирован с помощью сравнения с абсолютно дисгармоничным безродным псом. Гибель Катьки как бы завершает бытие старого мира. Блок вместе со своими героями устремлен к жизни „ справедливой, чистой, веселой и прекрасной " („Интеллигенция и Революция" — 6, 12).

Разумеется, Блок, который гибель людей воспринимал символически, „Двенадцатью" отнюдь не призывает к убийствам, но видит, что многие готовы на это („ Ужь я ножичком Полосну, полосну!.." в той же „переломной" 8-й главке). Однако уже в марте 1919 г., во время гражданской войны, Блок заявлял о том, что „ заметна стала убыль... музыки, которая звучала в конце 1917-го и первой половине 1918 года " (6, 390), а то было время до начала гражданской войны и развертывания красного террора.

Блок еще до большевиков провозгласил целью революции создание нового человек (статья „Искусство и Революция", март 1918г.). Но в 1920—1921 годах Блок переживал внутренний кризис, усугубленный и новыми тяготами (в частности, власти его „уплотнили", поселив с матерью в одной комнате), но от веры в будущее не отрекается. В знаменитой речи „О назначении поэта", произнесенной за полгода до смерти, прозвучали слова о том, что с Пушкиным „умирала его культура" (6, 167). Блок уже осознавал, что чаемая новая культура не приходит, а его, блоковская, культура умирает. Послание „Пушкинскому Дому", ставшее итоговым всплеском лирического таланта Блока (11 февраля 1921 г.), потрясает интимным и страдальческим обращением к Пушкину:

Пушкин! Тайную свободу \

Пели мы вослед тебе!;

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

Уходя из жизни, неоромантик Блок завещает своим современникам имя Пушкина как символ свободы и «охранную грамоту» русской культуры, за судьбу которой он всерьез опасается. Именем Пушкина русские писатели и станут отныне аукаться в сгущавшейся мгле.