Глава 26. Труди Мессенджер звонит, когда я уже в квартире, в руках одежда и книги, и я не знаю, то ли убирать их обратно в коробки

Зов

Аня

Труди Мессенджер звонит, когда я уже в квартире, в руках одежда и книги, и я не знаю, то ли убирать их обратно в коробки, то ли раскладывать по шкафам, которые я недавно купила. Слышу звонок мобильника и думаю, что это Майкл.

Ее голос звучит сердито, но одновременно в нем слышится облегчение:

– Аня! Я связывалась с секретариатом Макнайс‑Хауса, там мне сказали, что вы уехали на некоторое время…

Я делаю глубокий вдох, на сердце по‑прежнему тяжело.

– Чем я могу вам помочь, Труди?

– Я звоню насчет матери Алекса Брокколи, Синди. Она в реанимации.

– В реанимации?

– Такое случается крайне редко, обычно порядок поддерживается строго… Она добралась до барбитуратов и…

Пол под ногами разом опускается футов на десять. Я слышу, как трудно она говорит «попытка самоубийства», «кома», и «повреждения мозга», потом о принятых и принимаемых мерах, но все это доносится издалека. Словно глушится взлетающим рядом самолетом. Наконец в наушнике воцаряется тишина, и перед моим мысленным взором возникает ужасная картина: Урсула стучится в дверь комнаты Алекса, с новостями, еще прячущимися во рту, будто секретное оружие.

– Кто‑нибудь сказал Алексу?

– Пока нет.

Я сажусь на кровать, лихорадочно размышляя, что надо сделать и в каком порядке.

– Я сейчас же еду к нему. Когда я смогу привести его к Синди?

– Пока это невозможно, – отвечает Труди. – Во всяком случае, сейчас. Они делают все, что могут, но… Сестра Синди здесь. Она безутешна. Для Алекса приезд сюда чреват психологической травмой. Давайте подождем, пока острота ситуации спадет, и у нас появится большая ясность с состоянием Синди.

Я киваю, не отрываю мобильника от уха, соображая, как мне повидаться с Алексом без конфликта с Урсулой. Скорее всего, если я скажу ей о попытке самоубийства Синди, то она постарается не подпустить меня к Алексу. А сейчас он нуждается во мне как никогда.

* * *

Зеленый «Вольво» Майкла заезжает на автостоянку Макнайс‑Хауса за несколько секунд до меня. Урсула появляется на верхней ступени лестницы, ведущей к парадному входу. Я вылезаю из автомобиля и быстро иду к входу. Майкл следует за мной. Я чувствую взгляд Урсулы и думаю, как же прорваться через этот кордон.

Первым заговаривает Майкл:

– Я считаю, разговор с Аней в интересах мальчика.

Я уже у лестницы, смотрю на Урсулу снизу вверх.

– Мальчик спрашивал о вас, – произносит она, поджимая губы. – Он очень расстроен случившимся с матерью.

Меня словно ударили под дых.

– Вы ему сообщили?

– Каким‑то образом он уже знал. Даже рассказал нам, где она прятала таблетки.

Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. И когда думаю, что Урсула велит мне уходить или не пустит в Макнайс‑Хаус, она отступает в сторону, освобождая проход.

– Не расписывайтесь в регистрационной книге, – говорит она Майклу и мне, когда мы втроем входим в Макнайс‑Хаус.

Майкл останавливается у автомата, наполняет одну пластмассовую чашкой водой, вторую – эспрессо, протягивает кофе мне.

– Это для Алекса, – поясняет он, указав на чашку с водой. – Вы выглядите уставшей.

Мы догоняем Урсулу у консультационной комнаты. Она поворачивается к нам, прежде чем открыть дверь.

– Об этой встрече записи не будет, – признается она. – Попечительскому совету не понравится, если сотрудник, находящийся в отпуске по болезни, вдруг появляется на работе.

Сквозь стеклянную панель я вижу Алекса. Он сидит в кресле, лицом к нам, в белой футболке с изображением Барта Симпсона на груди и в новых джинсах, и я замечаю, что он подстригся. В детской одежде он выглядит по‑иному. Нормальным. Потом он опускает голову на руки, пальцы ползут в волосах, словно он хочет оторвать голову. Алекс начинает раскачиваться. Я киваю Урсуле, наблюдаю, как она поворачивает ключ в замке и толкает дверь. Предлагаю Майклу войти первым.

– Нет, – произносит Алекс, поднимая голову. – Вы. – Он указывает на меня.

Майкл и я переглядываемся. Я поворачиваюсь к Алексу.

– Ты хочешь поговорить только со мной?

Он кивает. Майкл пожимает плечами, протягивает мне пластмассовую чашку с водой.

– Я посижу в коридоре, – говорит он мне, кладет руку на плечо, потом опускает.

Я жду, пока он не выйдет из комнаты. Затем закрываю дверь и сажусь на стул напротив Алекса. Он наблюдает за мной, лицо бледное и напряженное.

– Что вы пьете? – интересуется Алекс.

Я ставлю свою чашку на пол.

– Эспрессо. – Передаю ему чашку с водой. Он ее берет, но не пьет и не говорит «спасибо», что для него нехарактерно.

– Как ты сегодня? – мягко спрашиваю я.

– Боюсь, – шепчет Алекс.

Внешне он спокоен, но я чувствую, что в голове крутятся вопросы и варианты дальнейшего развития событий. Мне хочется потянуться к нему, обнять его.

– Не хочу этого сделать, – внезапно произносит он, поднимаясь.

Я смотрю, как он ходит взад‑вперед.

– Не хочешь говорить со мной?

– Когда я увижу маму?

– Как только врачи разрешат. Обещаю тебе, как только я узнаю…

– Но тогда будет слишком поздно! – кричит Алекс.

Раздается стук в дверь. Я подпрыгиваю, спешу к двери, открываю. На пороге Майкл, тяжело дышит, словно после забега. Кладет руку мне на плечо, наклоняется ближе.

– Бев едет сюда, – сообщает он. – Только что прислала голосовое сообщение.

Я облегченно вздыхаю.

– Что‑нибудь о Синди? – тихо спрашиваю я.

Майкл качает головой. Тем не менее, я рада приезду Бев. Алексу необходима поддержка. Закрывая дверь, слышу, как Алекс садится в кресло.

– Ты в порядке, Алекс?

Его глаза сверкают, потом он кивает.

Алекс очень дерганый, не находит себе места, а когда пьет воду, я вижу, как трясется его рука. Замечаю под сдержанной внешностью знакомую энергию, которую привыкла ассоциировать с визитами Руэна. Думаю о моей встрече с Карен Холланд. О видеоролике в Интернете. Алекс не спускает с меня глаз, и я слежу за тем, чтобы улыбка оставалась на губах. Хочу спросить его об отце и роковых выстрелах, но уже решила, что этот день – не самое удачное время для подобной дискуссии.

Я поднимаю чашку и выпиваю эспрессо, чтобы показать, что я расслаблена и на душе у меня покой. Алекс наклоняется вперед, потирая руки.

– Я кое‑что вспомнил о своем папе, – говорит он.

– Что именно?

Он выглядит неуверенным, и я обращаю внимание, что он еще ни разу не смотрел мне в лицо. Пододвигаю стул к его креслу, чтобы сидеть не напротив, а сбоку, показывая тем самым, что я на его стороне.

– Да так, ничего важного.

– Наверняка, это важно. Расскажи, пожалуйста.

Его взгляд смещается в угол за моей спиной. Я сдерживаюсь, не задаю вопроса, видит ли он Руэна.

– Это случилось в субботу утром, – медленно произносит Алекс. – Может, в воскресенье. Папа не разговаривал ни с кем из наших соседей. Собственно, он обычно приходил через дверь черного хода, и всегда надвигал козырек бейсболки на лоб. Я сидел на диване, смотрел телик, и помню, как отец взглянул через окно на улицу, а потом вышел через переднюю дверь. Я не слышал, чтобы кто‑то постучал. Я двинулся за ним и увидел, что он говорит с миссис Бикер, которая жила через три дома от нас. Она, как обычно, шла в магазин. Выглядит на сто лет, и такая согнутая, что при ходьбе смотрит на свои ноги. Лил сильный дождь, но соседка шла без зонта. Мой отец спросил: «Куда вы идете?» Она ответила: «В магазин». Отец покачал головой, улыбнулся и попросил дать ее список, чтобы он ей все купил. Миссис Бикер вернулась домой, а мы с папой пошли в магазин и купили все нужные ей продукты. Папа даже не взял с нее деньги. Она так обрадовалась, что расцеловала его в обе щеки.

Внезапно выражение лица Алекса изменяется, теперь он не улыбается, а хмурится. Я замечаю, что он держит в руке какой‑то предмет, пряча его между ног. Наверное, взял его, когда я открывала дверь Майклу.

– Все нормально, Алекс, – мягко говорю я. – Это правильно, вспоминать хорошее об отце. Тем самым ты его прощаешь.

Губы Алекса дрожат.

– Но… но то, что она сделала… я хочу сказать, если бы она знала…

Через стеклянную панель я бросаю взгляд на Майкла, в надежде, что мы скоро сможем увидеть Синди. Когда поворачиваюсь к Алексу, он уже закрыл лицо руками, и я встаю, чтобы обнять его.

– Алекс… – начинаю я, но неожиданно в нос ударяет такой сильный запах блевотины, что я закрываю рот рукой: боюсь, как бы меня не вырвало. Алекс смотрит на меня.

– Вы в порядке? – спрашивает он, принюхиваясь.

Я киваю.

– Вам хочется спать? – шепчет он, но я качаю головой, и он продолжает:

– Мой папа мог быть действительно добрым.

«Как ты», – собираюсь сказать я и вдруг ощущаю пощипывания во рту. Словно что‑то ползет по деснам. Я машинально хватаюсь за талисман, чтобы с ужасом обнаружить, что впервые с того случая оставила его дома.

– А как насчет того, что кто‑то одновременно может быть и убийцей? – спрашивает Алекс. – Как они могут творить добро, если злые? Как все, что они сделали, может быть правдой? Это все ложь, ведь так?

Я открываю рот, чтобы ответить, но горло сжимается. Я чувствую, что задыхаюсь. Наклоняюсь вперед, чтобы собраться с силами и вдохнуть, но тут же сваливаюсь со стула, стою на четвереньках у стола, жадно хватаю ртом воздух.

Алекс поднимается, его лицо застывает, он не сводит с меня глаз. И все же я вижу, что одна рука у него за спиной, он в ней что‑то прячет. Я знаю, что сейчас происходит, но не могу объяснить почему. «Анафилактический шок! – подсказывает интуиция. – Анафилактический шок! Но почему? Как это может произойти?» Я сосредотачиваюсь на том, чтобы делать короткие вдохи‑выдохи, используя оставшееся мне время, чтобы сказать Алексу, что ему нужно сделать.

– Вам хочется спать? – произносит он.

«Почему он об этом спрашивает?»

Я медленно поднимаю голову, наблюдая, как он отходит к кукольному домику. Теперь он громко рыдает, из глаз льются слезы.

– Все хорошо, – шепчу я, и немедленно возникает ощущение, что невидимая рука обхватила мою шею и крепко сжимает ее. – Помоги мне. Позови Майкла.

Но Алекс отворачивается, смотрит на кукольный домик, именно в тот момент я вижу некий предмет, заставляющий меня из последних сил поднять голову и присмотреться внимательнее. На полу пластиковый контейнер, такие выдают торговые автоматы. Вероятно, с каким‑нибудь желе. Или с… Из контейнера что‑то высыпалось, похожее на песок. Среди песка камушек. Нет, не камушек.

Арахисовый орешек.

Быстро я перевожу взгляд влево, на мою кофейную чашку, которая подкатилась к ножке столика. Мне приходится посмотреть на нее дважды, но я замечаю на ободе чашки пятнышко пленки из такой же бежевой пыли.

Сердце гулко бьется в груди, в голове крутятся мысли.

« Сохраняй спокойствие, дыши, дыши…»

«Когда он это сделал? Минуту назад, когда я не смотрела…»

«Он высыпал растертые в пыль орешки мне в кофе? Скорее всего…»

«Почему он это делает? Он осознает, что делает?»

«Он осознает, что убивает меня?»

Алекс говорит быстро и громко, извинения накладываются на объяснения. Мои руки подгибаются, сбрасывая лицо на пол, щека вжимается в ковер. Руки распластываются по бокам, ноги выпрямляются. Очень важно продолжать дышать, замедлить сердцебиение. Я чувствую, как слюна скапливается в горле, и начинаю паниковать. Ощущения такие, будто я тону.

Я пытаюсь открыть глаз. В конце концов, веко чуть приподнимается, и я вижу Алекса. Он ходит взад‑вперед, на лице ужас и горе. Я слышу, как он бормочет: «Руэн», и понимаю. Руэн делает это со мной или подсознательная вера Алекса в то, что сын убийцы – тоже убийца. Я думаю о видеоролике, о пятилетнем Алексе в уголке кадра, наблюдающем за убийствами. Слишком маленьком, чтобы осознать их значение. Последующее освещение происшествия в прессе – газеты, телевизионные репортажи – вызвало негативное отношение к человеку, которого он видел. К человеку, которого любил. К своему отцу.

Я хотела озвучить ему заголовок, который видела среди картин, нарисованных им в классе Карен Холланд. «Руэны человеческих жизней». Хотела, чтобы он нашел связь. Руэн – воплощение конфликта, персонификация его понимания, каково это, быть сыном убийцы. Хотела, чтобы он осознал собственные эмоции. До того, как будет слишком поздно.

Я погружаюсь в темноту. Ничего, кроме звука моих коротких вдохов. Слышу приближающиеся шаги Алекса, его испуганный скулеж. Какой‑то приглушенный скрип. Он подвигает мой стул к двери, спинка аккурат встает под рукоятку.

– Мне очень жаль, мне очень, – слышу я его голос. Он умоляет кого‑то или что‑то, то отступая от меня, то приближаясь ко мне. – Я не хочу умирать. Я не хочу умирать.

Я пытаюсь думать о чем угодно, только не о том, что тело кажется чужим, а язык невероятно раздулся, не о желании отключиться. Собрав волю и силы в кулак, я поднимаю голову и чуть открываю глаза, достаточно для того, чтобы увидеть над собой Алекса. Наконец замечаю, что он раньше прятал: толстый осколок стекла.

– Алекс, – шепчу я, хотя шепот больше похож на бульканье: горло залито мокротой, слезами и слюной.

Он наклоняется надо мной, рыдая. Движение прибавляет мне сил, дрожь, сотрясающая тело, начинает успокаиваться. Я чувствую, что вдохи становятся более продолжительными. Я пытаюсь. Пытаюсь сказать ему. Это все, что я могу сделать, чтобы оттолкнуть темноту, наплывающую на мой рассудок. Но говорить я не могу.

Последнее, что я вижу, – Алекс, поднимающий высоко над головой осколок стекла, свет из коридора, сверкающий на острой кромке.