Топи котят, пока слепые» иначе будет поздно…! 5 страница

– Тебе не совестно? Не стыдно смотреть мне в глаза?

– Стыдно! – Он пригнулся к столу и закрыл глаза ладонями. – Я и не смотрю! Когда вспоминаю, как летел кувырком вместе со стульями в обнимку и шишку на затылке набил, до сих пор бледнею от стыда!

– Пошло и цинично! – заметила Надя, едва сдерживая смех.

– Но чайком‑то угостишь? – спросил Володя, заглядывая ей в глаза.

Надя вышла на кухню и прислонилась головой к дверному косяку: «Господи! Вразуми меня, что мне делать? Прогнать или помириться с ним?»

В кухонном шкафу она обнаружила чудом уцелевшие полпачки чая и, заварив по обыкновению очень крепко, разлила по чашкам, нарезала большими кусками сыр и колбасу и устроилась пить чай, не обращая на него внимания. Володя тоже нашел что‑то интересное для себя в «Ниве» и читал молча.

«Он, пожалуй, так всю ночь просидит!»

– Зачем ты пришел? – не выдержав, спросила Надя. – Дома читать нечего?

Он отложил в сторону журнал и долго, с любопытством, смотрел на нее.

– Хороший у тебя аппетит!

– Какое тебе дело? Я спрашиваю, зачем ты пришел?

– Вообще, я пришел извиниться за скотское поведение. Даже не понимаю, что на меня нашло‑накатило, – искренне признался он. – Но, честно говоря, и тебе посоветовать: пока ты одна и заступиться за тебя некому, никогда не пей! Ты пить не можешь! Не умеешь и не знаешь себя, своего допустимого уровня.

Надя покраснела до корней волос. Однажды, то же самое ей сказала Валя.

– Но ты‑то был трезвым! Я верила тебе, как другу, понадеялась!

– И напрасно, на это не надейся! И запомни, для твоего же блага! Мужчины не собачки, им нельзя приказать ни «Табу», ни «Тубо», доведя их до белого каления.

– Это зависит от того, чего в них больше, от человека или от скотины!

– В какой‑то известный момент человек может вернуться в первобытное состояние, это допустимо.

– Да, особенно если недалеко ушел от этого, что ты и доказал. Типично бериевский прием – обвинить невинного!

В ответ Володя рассмеялся заразительно и весело.

– Ну, прости меня, кобра, я скот! Есть в твоем змеином сердце прощение влюбленному? Повинную голову и меч не сечет!

– Не влюбленному, а похотливому козлу!

– Это почти одно и то же!

– Нет! Говори только о себе! – живо возразила ему Надя, чувствуя, что теряет весь свой запал. – У меня нет дедушки, как у Маши, и заступиться за меня некому, верно! А ты из того клана, который оправдает тебя в любом случае. Мне приходится защищаться самой. Так что уж извини, что мало, следующий раз я пришибу тебя до смерти или оставлю калекой на всю оставшуюся жизнь.

– Сама плакать будешь! – сказал Володя, нисколько не обижаясь на нее.

– Возможно, поплачу, глаза у меня на мокром месте.

Внезапно он перестал смеяться и решительно произнес:

– Теперь посиди, пожалуйста, без эмоциональных порывов и выслушай меня спокойно. Да подожди хлебать чай! Успеешь! Момент ответственный, не упусти своего счастья!

– Наглец! – возмутилась Надя. – Говори быстро, потому что я тебя скоро выпровожу за дверь!

– Успеешь! Дай мне свою руку и не дергайся. Сегодня я умиротворенный и не нападаю на безоружных. – Он посмотрел ей прямо в глаза, слегка наклонив голову, чуть насмешливо и весело. Потом нежно и ласково поднес ее руку к губам. – Выходи за меня замуж! Я – честное слово, неплохой парень, и я люблю тебя! Это уже точно, проверено, установлено и не требует дополнительного доказательства.

Надя смолчала, но все в ней кипело злорадным ликованием: «Вот как надо с вашим братом, уверена, когда бы добился своего, на том и вся любовь иссякла».

– Понимаешь? Ты мне нужна, я не могу без тебя, ты мешаешь мне думать. У меня защита в начале марта, а я, как помешанный, все думаю о тебе, и тебе я тоже нужен. Одной жить нельзя. Это неестественно. Ну, как?

Надя резко отняла руку:

– Ах, Трилли хочет собачку! – с язвительной усмешкой сказала она. – Не так, так эдак!

– Каково! Умница‑разумница. Ты правильно поняла! Да, хочет! Ужасно хочет, только не собачку, а ядовитую кобру Нагайну! И жить без нее не может, вот беда!

– А ты уверен, что кобра без тебя не проживет?

– Уверен, теперь уверен! Ты сама меня убедила!

– Какая неслыханная наглость! – возмущенно воскликнула Надя. – Я просто онемела!

– Да! Именно так ловят кобр: придавят рогатиной к земле и быстро в мешок, чтобы укусить не успела!

– Какое необычное признание в любви!

– Не правда ли? Оригинально!

Но Надя не засмеялась. «Как мне признался Клондайк? «Кажется, со мной приключилась беда, я влюбился!» Да, верно, это была беда для нас обоих. Но нет! – усилием воли она прогнала горестное воспоминание. – Не надо, не надо вспоминать!»

– Ну, говори же, я слушаю тебя!

– У кобры с козлом биологическая несовместимость!

– Ну, этого ты знать не можешь, это мы выясним позже. Надя продолжала молчать, рука ее, независимо от желания, машинально выписывала замысловатые иероглифы обгорелой спичкой на скатерти стола. «Я бы могла его полюбить, если б не помнила, не знала бы, не сравнивала, если б забыла о том, что бывает совсем по‑другому. И, может быть, не теперь, а позже», – говорила она мысленно себе.

– Не отворачивайся, смотри сюда!

Надя повернулась к нему лицом. Улыбка у него была нежная и очень теплая.

– Оказывается, у тебя только язык змеиный, а глаза… – он на секунду задумался, подыскивая выражение.

– У меня не глаза, а очи! – быстро перебила его Надя. – Разницу знаешь между глазами и очами?

Володя замер. Лицо его стало растерянным и удивленным. Он откинулся на спинку стула:

– Кто же тебе сказал это? Он? Твой, как ты говоришь, возлюбленный, был поэт? Я угадал?

– Нет!

– Какая досада! И все мимо! Я совсем не умею уговаривать женщин! Даже не приходилось никогда их уговаривать, наоборот!

– Жлоб! Каков жлоб! – сокрушенно всплеснула руками Надя.

– Наш ответ вашим «очам», – снова весело рассмеялся Володя, довольный, что наконец «достал» ее.

Но потом милое его лицо опять стало серьезным.

– Послушай, Надя! В любви не бывает равенства. Один любит, другой позволяет себя любить.

– Что ты знаешь? Еще как бывает! – возразила с сожалением она. – Да и что ты вообще знаешь о любви? Слышал, что бывает любовь!

– Я понимаю, – продолжил он, никак не отвечая ей. – В нашем союзе, если он состоится, в чем я совершенно уверен, здесь, я бью без промаха, в десятку.

– Ой, какое жлобство! – простонала Надя. – Ну и жлоб!

– Да, таков ответ вашим прекрасным очам, так в нашем: альянсе люблю я, а ты позволишь себя любить. Но это меня нисколько не угнетает, потому что еще вопрос, кто счастливей, любящий или любимый. Вот я гляжу на тебя, шипящую кобру, и думаю: как мне, наконец, подфартило! Счастье приходит к тому, кто умеет его терпеливо ждать! Я влюбился и счастлив наделать глупостей, докатиться до такого, что предложил себя в мужья!

Его внезапная откровенная сердечность и теплота смутили Надю совсем и задели за живое. «Который же он настоящий? Смешливый шутник, полумальчишка‑полумужчина, или сейчас, искренний, способный на большие чувства друг?» – старалась угадать она, пока он горячо говорил ей что‑то о себе. Внезапно ее осенило: «Так это же эгоизм, возведенный в высшую степень!» – и от ее минутной слабости не осталось следа.

– Трилли хочет собачку! И ему неважно, будет ли собачка любить и желать нового хозяина, так?

– Нет! – серьезно сказал он. – Просто я уверен, что кобра несколько диковата, но я смогу приручить ее.

– Знаешь что? А кобра еще подумает!

– И долго?

– А ты вообразил себе, что тебе прыгнут на шею от счастья?

– Приблизительно так! Я ошибся?

– Сильно! Я вообще не могу выходить замуж раньше мая.

– Что ты хочешь сказать? Я должен ждать два месяца?

– Совсем не обязательно. Это я должна ждать! У меня зарок, и я его не нарушу ни при каких обстоятельствах!

– Что?

– Да, зарок! Обет! И кончается он в мае.

– С ума свихнуться можно! Фантастика времен моей бабушки в стиле Герберта Уэллса! – теряя терпенье, раздраженно воскликнул Володя. – Плод твоей бурной фантазии! Обет!

– Фантазии? – вскричала, оскорбленная до глубины души, Надя. И, злобно сверкая глазами, глухо прошипела ему в лицо – Шел бы ты куда подальше, балованный мальчик престижных родителей!

– Я уйду! – сказал он, поднимаясь со стула. – Ты раздражена, как истинная кобра, и можешь укусить больно! Этого допустить нельзя! Яд кобры смертелен! А мы этого не желаем, ни ты, ни я! – И улыбнулся своей насмешливой улыбкой.

Надя угрюмо глядела, как он надевал свою куртку.

– Всего хорошего тебе! – сказал он и тихо затворил за собой дверь

Она еще долго не могла успокоиться после его ухода.

«Фантазия! Самодовольный хлыщ! Повезло тебе у мамочки под юбкой просидеть до двадцати семи годков, горюшка не зная. И папочке твоему повезло не попасть в мясорубку 37‑го года, а то бы ты узнал фантазии не Герберта Уэллса, а Иосифа Сталина. Фантазия! А куда девать этапы и мамку с окровавленными руками? А искромсанные тела зечек, которых хоронили ночью? А Бируте из Паневежиса? А как забыть белый полушубок, запорошенный весенним снегом? Как признать, что это небыль? Вот это и есть биологическая несовместимость. Или, как говорила тетя Маня: «сытый голодного не разумеет». Так или иначе, я не могу выходить за него замуж, – успокаивала себя Надя, стараясь унять тревожное чувство вины за несдержанную вспыльчивость. – Не нужен он мне! Да и что за муж, что за друг, которому ничего не расскажешь!»

Накануне 8‑го Марта в магазинах был страшный ажиотаж. Все спешили запастись подарками для жен, возлюбленных, матерей и подруг, словом, для особ женского пола. Наде тоже пришлось потратиться, около трехсот рублей вылетели «в трубу». Но надо! Никуда не денешься, такова традиция. Елизавете Алексеевне она давно высмотрела в ГУМе красивую дорожку из вологодских кружев. Рите – скатерть с салфетками так как помнила ее огорчение, когда на Новый год ее единственную скатерть залили красным вином. Немецкая из ГДР чашка с блюдцем для Ани и коробка конфет «Вишня в шоколаде» для тети Вари. Конфеты с поздравительной открыткой в тот же день отправила бандеролью.

Елизавета Алексеевна отругала было для начала Надю за подарок, но, увидев огорченное Надино лицо, смягчилась и поцеловала в щеку:

– Береги деньги, они тебе нелегко достаются! – Потом постелила дорожку на рояль и, задумчиво рассматривая ее, сказала:

– Бесценная работа! Когда‑нибудь очнемся мы и поймем наше богатство!

В четверг, как всегда, Надя с подарком и маленьким тортом, так как не хотела возвращаться рано домой, отправилась к Рите. Та бросилась обнимать Надю, развернула скатерть и заахала:

– Как кстати, какая умница!

Для начала немного распелись, а затем взялись за вещи. Но не успели пропеть и двух раз, как в дверь позвонили.

– Кто это? Яков Борисович? – спросила Надя.

Рита с загадочной улыбкой побежала отворять дверь.

– Ваш голос слышен с улицы! – пророкотал Шота Илларионович. – И как только соседи терпят? Я пришел слушать вас, инфернальница, – и приложился к Надиной руке мокрыми губами, улыбаясь своей многозначительной и лукавой улыбкой, полный важности и достоинства.

Сразу стало весело и оживленно, творческая обстановка нарушилась, стал фривольно шутливой. Надя была в ударе и пела все подряд, а напоследок спела «Лили Марлен» так, как пели ее почикайки в лагере:

Их тебе чикала, варум ду не пришел?

Их пошла на хауз, бо с неба вассер шел.

А под этим фонарем стояли вы тогда вдвоем,

Ду бист с Лили Марлен!

Шота Илларионович приходил в восторг от ее озорства, рукоплескал и целовал ей руки, которые Надя потихоньку вытирала о скатерть.

– Я думаю, я знаю ваше будущее! Ваше место в оперетте. Да, да, именно! Классическая оперетта – это ваше! Оффенбах, Штраус, Зуппе, Планкетт!

Надя со стыдом призналась, что слышала оперетты только по радио.

– Как? Ни «Цыганский борон», ни «Корневильские колокола?» Но вы же Серполетта!

«Смотрите здесь, взгляните там

Все по вкусу это ль вам?»– пропел он, захватив штанины брюк кончиками пальцев, изображая коротенькую юбочку. – А дальше легкий канкан с ансамблем!

Рита покатывалась со смеху. Надя смотрела во все глаза, удивляясь: «Такой солидный человек, немолодой, а сколько в нем задорного, живого огня». Сама себе она казалась старухой, усталой и скучной.

– А Легар! О, божественная «Веселая вдова»! Это же… – он поднес кончики пальцев к губам и чмокнул их. – Я приглашен на три концерта в Прибалтику, вернусь, непременно поведу вас к Кемарской. О, это талантливейшая женщина! Вас ждет блистательная карьера!

Оперетта? Это казалось Наде чем‑то очень легкомысленным, несерьезным. Но Шота Илларионович сразу же убедил ее в полнейшем ее невежестве.

– Выходная ария Марицы – две с половиной октавы полного голоса! Соглашайтесь, не раздумывая.

Надя заколебалась: «А если? А что я теряю? А почему бы и нет?»

Рита внесла чайник, и все уселись чаевничать. Пришел Яков Борисович, жизнерадостный, как всегда:

– У вас торт? – И задергал большим носом. – Я бы чего существенного откушал‑с!

– Иди – на кухне борщ, и не вздумай мясо руками вылавливать, опять прокиснет! – крикнула ему Рита. – Пойду проверю!

– Мне пора! – сказала Надя, вставая из‑за стола.

– Я довезу, если не возражаете? – любезно предложил Шота Илларионович.

– Спасибо! – сразу же согласилась Надя. Она не возражала.

– Поймите! – увещевал ее Шота Илларионович. – Работать над голосом надо обязательно и все время. Но и работать на сцене тоже. Приходят прослушиваться в театр консерваторские, с великолепными голосами, и стоят, не зная куда руки‑ноги подевать.

В этот раз «Москвич» Шота Илларионовича» не дергался в конвульсиях, или, может быть, водитель разобрался наконец в педалях и рычагах. У своего подъезда Надя заметила Володину машину и обрадовалась: «Значит, не обиделся, значит, я права, так и надо было!» Из машины она постаралась выскочить побыстрее, чтоб избежать «нежного» прощанья, и первой, но Шота Илларионович тоже весьма резво выпорхнул вслед за ней. Ей пришлось постоять у подъезда, пока он держал ее за руку и, прощаясь, бормотал обычный бред, который несут пожилые мужчины молодым девицам: о их несравненной красоте, молодости, и о своих чувствах, вызываемых ими. Неожиданно Надя увидела, как за его спиной выросла Володина фигура.

– Добрый вечер! – сказал он миролюбиво, приподняв свою пыжиковую шапку, и взял Надю под руку. – Извини, Наденька, я ключи свои дома забыл, жду тебя давно.

От возмущения она не сразу нашлась, чем ответить на такую наглость, и не успела даже слова вымолвить.

– Всего наилучшего! – попрощался Володя. – Извините, я не представился, я – муж Нади, – и, быстро отворив дверь, затолкал ее в подъезд.

– Какое право ты имеешь! – с ожесточением, краснея от гнева, воскликнула Надя.

– Не устраивай сцен в подъезде, это не культурно. Ты мешаешь трудящимся заслуженно отдыхать!

От негодования руки ее дрожали и она никак не могла открыть дверь. Володя взял ключи и тотчас открыл замок. Надя прошла вперед с полыхающими от злости щеками.

– Какое право ты имел так поступать! – закричала она на Володю, как только захлопнулась за ним дверь.

– Тише! Ты же знаешь звукопроницаемость ваших стен! Что подумают соседи! – громким шепотом сказал он. – Решат, что ты меня бьешь! – Он повесил ее пальто на вешалку и обнял. – Я скучал без тебя, кобра. Не мог же я, в самом деле, равнодушно смотреть, как старый селадон облизывал твои, то есть наши, руки! Что ж делать? Каюсь, я ревнив!

Надя, желая сохранить тишину, не ругалась, а только сердито шипела на него, но Володя прижал ее к вешалке и, поймав за обе руки, целовал куда мог, пока она вертела головой. Потом он отпустил ее. – Иди, ставь чайник, я пришел поздравить тебя с Восьмым марта. Можно?

Он взял ключи от квартиры и вышел к машине:

– Я сейчас!

Через минуту вернулся обратно с корзиной цветов, сиренево‑алых, необычайно изысканной формы, в густой темно‑зеленой листве. Надя обомлела. Сердце ее дрогнуло.

– Спасибо!

«Первые цветы в моей жизни», – и нагнулась понюхать.

– Цикламены не пахнут! – предупредил Володя.

– Какие красивые! – мечтательно сказала она, но тут же отряхнула с себя «лирический туман». – Мне показалось в прошлый раз, что ты не хотел больше приходить?

– Я и не приходил! Защищался от оппонентов. Въедливые и дотошные попались, но отбился, защитился, можешь меня тоже поздравить.

– Поздравляю! – сухо сказала Надя, все еще сердитая на него, и пошла на кухню.

– Подожди, Надя, – остановил он ее. – Я сейчас уеду, я еще дома не был, прямо с защиты.

Она остановилась.

– Я хочу тебе сказать, ты победила меня, кобра Нагайна. Я принимаю твое условие и буду терпеливо ждать светлый май! Но это насилие над личностью! Я просто вынужден капитулировать! Ты поняла? Но у меня тоже условие…

– Никаких! – холодно сказала Надя.

– Это нечестно, это диктатура!

– Да! Диктатура из пролетариата! Думай, к чему она приведет тебя.

– Это не демократично! – сказал, обиженно улыбаясь, Володя.

– Ну, ладно, давай! – уступила она, не в силах сопротивляться милой его улыбке.

– Завтра я приду за ответом, хотя знаю его и сейчас. Ты мне не откажешь!

– Какая наглая самоуверенность! Меня просто бесит!

– Убежденность будущего светила науки!

– Час от часу не легче! В какой же области ты намерен светить? – не скрывая насмешки, спросила Надя, безуспешно стараясь зажечь хоть одну спичку, которые крошились у нее в руках.

– В той самой, о какой ты не имеешь ни малейшего представления, – с чувством превосходства шутливо произнес он, нахлобучивая свою меховую шапку.

– И что же это?

– Электроника!

Надя действительно об электронике не слышала, но, изобразив на своем прелестном лице презрительную мину, пренебрежительно сказала:

– Я уверена, что ты не знаешь ни одного произведения Перголезе или Скарлатти!

– Думаю прожить худо‑бедно без Перголезе, а тем более, как его там? Без Скарлатти.

– Так же, как и я без электроники, между прочим!

– Но друг без друга мы не проживем, это уж точно. А поэтому настало самое время нам заниматься любовью. Рождаемость в государстве падает!

Надя не терпела подобных острот:

– Вот иди, пошляк, и занимайся! – сказала она сердито.

– Что? Ни одного даже льготного поцелуя? Ты же не можешь противостоять натиску моего пылкого сердца? – сказал он, придерживая дверь, которую пыталась захлопнуть Надя. Но, ослабев от смеха, на секунду выпустила дверь из рук, а Володя поймал ее смеющиеся губы и целовал, пока оба не «окосели», как говорила в таких случаях Надька‑маленькая. Наконец, Надя заперла за ним дверь, вернулась в комнату и села в своей излюбленной позе у стола, положив голову на руки. После его ухода веселое настроение, которое он всегда вносил с собой, разом покинуло ее. Мрачные и горькие сомненья зароились в ее голове. «Не могу же я, в самом деле, скрыть от него свое прошлое! В один прекрасный день он может узнать об этом – и что тогда? А узнав обо всем, что со мною приключилось, и что я видела, он в лучшем случае сочтет меня фантазеркой, а в худшем я отравлю его антисоветчиной, как говорил Горохов. Это, конечно, в том случае, если он человек порядочный и только производное своего общества. А если это хитрый и трусливый приспособленец, то мы с ним быстро разлетимся, не стоит и затеваться». В том, что все мужчины трусоваты, она не сомневалась. «Одни знали и терпели, помалкивали в тряпочку (тряпочкой у уголовников назывался кляп), другие делали вид, что им ничего не известно о деяниях «органов», они «свято» верили в непогрешимость «отца родного». Удобно, выгодно, не страшно. И только третьи, хотя и были тоже трусливы, но, зная свою безнаказанность, помыкали, как скотом, и первыми и вторыми». Все еще в раздумье, она пододвинула к себе «Приложение к Ниве за 1914 год» и развернула посередине. С одной из страниц выпал небольшой пожелтевший листок, аккуратно вырезанный из какого‑то журнала. Это оказалась фотография со статьей. Улыбающееся лицо молодой женщины, полное нежного очарования и прелести, на минуту задержало Надино внимание. Статья называлась «Памяти незабвенной Анастасии Вяльцевой» и содержала описание жизненного пути и преждевременной кончины певицы. Дальше шло воспоминание современников о том, как пела Вяльцева, о ее необычной манере общения с публикой, о молодежи, которая буквально сходила с ума на ее концертах. «Особенным успехом, – писал неизвестный Вульретт, – пользовались в ее исполнении песни «Чайка», «Ай да тройка», «Дай, милый друг, на счастье руку». И в заключение после восторженных похвал автор писал: «Память о ней навсегда в наших сердцах».

Как ни странно, но именно эта фотография со статьей, неизвестно кем вырезанная и заложенная в журнал сорокалетней давности, подстегнула Надино решение. Ложась спать, она сказала себе: «Если он повторит свое предложение мне, я выйду за него замуж. Клондайка в моей жизни больше не будет. Судьба послала мне счастье познать настоящую любовь, но такое бывает лишь однажды за всю жизнь, и то далеко не у всех. Потеря моя невосполнима, как потеря руки, ноги и даже голоса, то есть жить можно, и живешь, но в другом качестве. Забыть его и все, через что я прошла, невозможно, оно умрет со мной. Всегда и всюду меня будет сопровождать воспоминание о жизни «там». Так же, как и теперь, я буду слушать по радио голос диктора: «Погода в Коми АССР, Ненецкий национальный округ, Воркута, Хальмерю, Лабытнанги» – буду думать, что там при пятидесятиградусном морозе все так же зеки разгружают балласт с платформ для новых дорог, долбят ломами мерзлую землю по кусочкам, для канализации, выгружают из огненных гофманок кирпич, чтоб возводить новые объекты и дома. Думать о прошлом мне никто запретить не может, но молчать я прикажу себе». Еще поразмыслив о предложении Шота Илларионовича, она пришла к выводу, что ей, певице без всякого музыкального образования, прежде чем лезть на сцену по протекции, не лишнее иметь на руках диплом, подтверждающий ее профессиональную пригодность. Было и еще кое‑что, в чем Надя стыдилась себе признаться – деньги ее таяли, как летний туман над тундрой, медленно, но ощутимо. Как ни экономно она жила, вещи, купленные ею, изнашивались, обувь приходила в негодность. К весне, а она была на носу, нужно было думать о летней обуви, о зонтах и плащах, без которых не обойтись. Обещанное повышение зарплаты в связи с пересмотром расценок на работы строителей никто не спешил повышать. Девушки из бригады штукатуров, маляров, плиточницы «халтурили» на стороне по вечерам, а у Нади не получалось. Правда, Рита сказала ей, что она без риска, хоть теперь, может идти на экзамен. А как жить дальше, совмещая жалкую стипендию с все возрастающей дороговизной жизни, она не представляла себе. И, уже засыпая, подумала, что в мае ей исполнится двадцать четыре года. Немало!

На Восьмое марта молодежь собиралась «компашками» в складчину. Приглашали и Надю, но она идти не захотела. Нужно было пить водку или еще какое‑нибудь вино, смеяться над неприличными анекдотами, которые назывались «пикантными», и обсуждать общих знакомых. Ей это казалось скучным. Сидеть дома и слушать, как сотрясаются стены и потолок от «гуляющих» соседей, тоже не хотелось. Она уже было собралась позвонить Рите, посидеть у нее, но в это время в дверь позвонили. Звонок ей провели на днях, очень резкий и пронзительный. От неожиданности она вздрогнула и, зная, что это может быть только Володя, не спеша открыла дверь.

– Я за тобой, – сказал он. – Мама с Татьяной тебя приглашают.

Надя поежилась от холода.

– Не хочется никуда выходить.

– Давай по‑быстрому одевайся, наводи тень на плетень и поехали. Чем занималась? – Он увидел на столе «Ниву» и заглянул.

– Охота тебе время тратить на рассказы о пребывании царской семьи в Ливадии.

– Интереснее, чем смотреть, как вы вертите чреслами на вечеринках. Сами себя раздражаете, как козлы!

– Фантастика! Нафталиновая кобра! Из тебя моль на свадьбе не посыплется?

– Зря опасаешься, я не тороплюсь с замужеством!

– С ума сойти можно! Я уже дома сказал, что ты осчастливила меня согласием.

– Зря поспешил. У меня есть время опомниться, прийти в себя.

– Кошмар! – хватая себя за голову, завопил Володя. – Одни условия, никаких льгот.

– Льготы ты получишь от своей коммунистической партии, – сказала, но тут же осеклась: «Куда меня заносит!» Все же льготы ему были предоставлены, и, пока еще не были накрашены губы, она разрешила поцеловать себя, а закрыв глаза, вспомнила, что всего год назад ее так же нежно и бережно целовал Клондайк. Но тогда ей нужно было гасить в себе «огнь желанья», а теперь его не было, он угас, и только одно озорство и любопытство.

– Ну, так что? Безоговорочная капитуляция? – спросил Володя, не отпуская ее из своих рук.

– Да, Трилли, получишь свою собачку. Капитулирую вместе с Германией в мае.

– Тогда едем, отметим нашу помолвку и, кстати, Восьмое марта. Надя вышла в ванную переодеться и слегка подмазать ресницы и губы. В черном шерстяном платье с широким лаковым поясом и перламутровой брошью у ворота она выглядела по своему же определению «очень даже ничего!» Увидев ее, Володя причмокнул губами и покачал головой.

– «В красоте дьявол с Богом борется!» – сказал кто‑то из братьев Карамазовых. Даже скучно на тебя смотреть, какая ты всегда красивая. Однообразна, как истинная кобра!

– Для козла годится! Козлы не привередливы!

Помогая ей надеть пальто, он сказал:

– А ведь не прав гений «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Согласна?

– Не совсем! Чем меньше мы мужчину любим, тем больше нравимся ему! Это уж верно!

– Мерзкое искажение!

Володина семья приняла Надю с видимым радушием, и не сразу она узнала, что стоило ему уговорить, уломать, наконец запугать Серафиму Евгеньевну согласиться принять Надю в свой дом. Она еще надеялась, что Володюшка одумается, поймет, что красота женская еще не самое главное в жизни, она еще не потеряла надежду на брак любимого сына с дочкой подруги с улицы Грановского. Только после того, как Володя заявил, что уходит жить к Наде в Черемушки, где, как она слышала, грабежи, и поножовщина, Серафима Евгеньевна расплакалась и после очередного сердечного приступа простонала:

– Поступай, как знаешь! Папа, «Лев», сразу заявил:

– Его дело, ему жить с женой, не нам!

С Татьяной оказалось совсем легко. И если в государстве «Партия – ум, честь и совесть народа», как гласили лозунги и транспаранты на всех домах и перекрестках, где только можно было повесить, то в доме Субботиных честь, ум и совесть была Татьяна. Умная и властная, она единым словом могла поставить все и всех на свои места. Однажды взяв под свою защиту Надю, она тоном, не терпящим никаких возражений, изрекла: «Эта девочка с большим будущим, безусловно талантлива и хороша своей особенной, оригинальной внешностью. А образование? Это дело времени. Нежданова закончила консерваторию тридцати лет! Во всяком случае, ей не понадобится папино имя в учебе». Этот камешек – в Володин огород, но он стерпел и вздохнул облегченно:

«Битвы с ней не предстоит, ярлык наклеен мощный».

Была еще одна особа, с которой Наде предстояло познакомиться, дерзкая и заносчивая домработница Субботиных Фрося. Ее языка боялись все в доме. Особенно доставалось Серафиме Евгеньевне. Уважала Фрося только одного хозяина, Алексея Александровича, да еще побаивалась Татьяну.

Надя обожала делать подарки и чувствовала себя не лучшим образом, направляясь в дом с пустыми руками. Но стол уже был накрыт к ужину, их ждали, и Серафима Евгеньевна сгорала от любопытства узнать, как решат молодые свое будущее. Было одобрено все: и нескорая свадьба, и Надино решение остаться пока на работе, и ее занятия с Елизаветой Алексеевной, о чем пришлось рассказать и даже пообещать пригласить Татьяну к себе на занятия, хотя на это мало рассчитывала Надя. Елизавета Алексеевна терпеть не могла посторонних на своих уроках, и все, кто приходил в неурочное время, сидели смирно на кухне, пока она занималась. И то, что Надя была сирота, по‑видимому, устраивало всех. Серафиму Евгеньевну, что не будет лишняя родня лезть в дом, Володю – без тещи!

С этого вечера все чудесным образом изменилось для нее. То есть все так же она тщательно, со старанием укладывала плитку и таскала тяжелые бадьи с готовым раствором, жила в той же холодной квартире, так же, не реже одного раза в месяц, ее заливали верхние жильцы, и завтракала она в спешке кефиром с колбасой. Но теперь у нее был дом, где ее встречали с улыбками, а когда после ужина Татьяна открывала крышку рояля, приглашая Надю петь, большая, скучная квартира оживала, наполняясь трепетными и страстными звуками Надиного голоса.

В бригаде тоже заметили перемену. От двенадцати пар глаз, острых и всевидящих, ничего не скроешь. Тоня, напарница Нади, и Аня незло подсмеивались над ней, когда во время работы она вдруг надолго замирала с плиткой в руке и испуганными глазами смотрела в пространство. Пришлось сказать, под большим секретом. Но уже на следующий день Степан Матвеевич спросил ее:

– За кого же ты замуж выходишь?

– Ой, ой! – загалдели наперебой девушки. – Что вы! Степан Матвеевич, парень‑то какой! С машиной! Один чубчик что стоит! Высокий! Симпатичный, ужас!