Полковник Тарасов 4 страница

– Кто? – испуганным шепотом спросила она.

– Парень!

«Валек приехал», – решила Надя.

– Что у вас за квартира? Человек сто проживает?

– Поменьше! – ответила Надя, тотчас узнав Вадима.

– Я тебе который раз звоню, всех знакомых и друзей на мелочь обобрал. Как живешь?

– Превосходно! Лучше быть не может!

– Замуж не вышла?

– Кто же превосходно живет замужем? Только в веселом девичестве и счастье.

– Вот я и вижу, что вечерами дома не бываешь.

– В бегах! Объявлена в розыске. Поболтав еще минут пять, Вадим спросил:

– Чего на праздник делаешь?

– Сама еще не знаю, – честно созналась Надя. У нее никогда не было праздников, когда бы совсем нечего делать. Не работать целых два дня.

– Может быть, сходишь со мной в компанию, потанцуем, ребята хорошие.

– Ты хочешь сказать, приличные?

– Выше всех похвал! Одни ученые и академики!

– То‑то скукота где!

– Гарантирую, не соскучишься!

– Ну, тогда приглашай!

Пока трудящиеся всей страны ходили с лозунгами, транспарантами и портретами вождей, Надя закончила выносить мусор после ремонта, отдраила полы и, счастливо улыбаясь, полезла в ванну, заведомо зная, что никто не поторопит ее. Сиди себе сколько душе угодно.

В новом красном платье и пальто, Надя сама себе понравилась, что с ней случалось нечасто. «Хоть не блондинка, но все же очень ничего. Пришлось на минутку забежать в общагу, показать новое платье Анне.

– Окосеть можно, какая девушка! Смотри, не ободрали бы где‑нибудь в темном переулке, а то придешь, яко наг, яко благ, яко нету ничего! – предупредила Аня. – Ты хоть телефон оставь, куда идешь!

– Я и сама не знаю!

– Ключ от квартиры дай на вечерок, – попросила Зойка‑малярка.

– Не давай, не давай, нагадят и не уберут, – шепнула Аня.

Сама она, уже одетая, шла в ресторан тоже с «кем‑то», хотя все знали – со Степаном Матвеевичем. Шила в мешке не утаишь. В первый раз Надя видела ее такой красивой. Черное кружевное платье с золотой брошью, губы накрашены, ресницы тоже, аж до бровей достают, лицо слегка попудрила – красавица, да и только! Надя достала помаду и тоже губы накрасила. «Как мартышкам гузно», – вспомнился ей Пятница, когда он ловил на разводе женщин с крашеными губами и заводил их на вахту, чтоб там вытереть им губы вонючей солдатской портянкой, которые сушились тут же, у печки.

Встретились у входа в метро на Маяковской. При ночном освещении Вадим не сразу узнал ее. Стоял, вертелся по сторонам, а Надя подошла сзади.

– Не меня ждете, молодой человек? Он быстро обернулся:

– Надя!

– Надежда Николаевна! – поправила его она. Вадим, не скрывая радостного восхищения, осмотрел ее.

– Точно! Она! Надежда Николаевна!

Было холодно, но сухо, и Надя надела свои новые туфли, однако чувствовала в них себя совсем неуютно, были велики каблуки, к которым она не привыкла, и к тому же слегка тесноваты.

– Куда идем? – спросила она.

– Тут рядом!

«Слава Богу, как‑нибудь доковыляю!»

Приход Вадима был встречен радостными воплями. Здесь его знали и, видимо, любили. Мужчины подходили, знакомились с Надей, называя себя, девушки критически оценивали быстрыми взглядами, но были приветливы и оживлены. Надя тоже исподтишка изучала их туалеты, побрякушки и очень короткие стрижки. Одна из них была знакома, ее ленинградская попутчица, но та не проявила особой радости при виде Нади, а, окинув ее слегка насмешливым взглядом, капризно промяукала:

– Вадик! А где же Лена?

– Была Лена, да вся вышла, – не очень любезно ответил Вадим, дав понять, что считает вопрос исчерпанным. Но девушка продолжала наседать на него.

– А как же она? Будет скучать?

– Не суетитесь, она при деле и утешилась! – недовольно отрезал Вадим и повернулся к Наде, подавая ей стул к столу, где уже шла оживленная кормежка. Вадим прицелился налить ей в стакан вина.

– Или водку? – спросил он.

– Не хлопочи, Вадим, я не пью!

– Как, совсем ничего? – разочарованно протянул он.

– Вот так, совсем ничего, кроме воды и чая, – улыбнулась ему Надя.

– Удивлен!

Впрочем, он был внимательным кавалером и не давал ее тарелке пустовать. Еда была отменная, и Надя с удовольствием пристроилась к какому‑то вкусному месиву под названием «сациви». В соседней комнате, как сигнал воздушной тревоги, сиреной взвыл магнитофон, и девушки, опережая друг друга, опрокидывая стулья, помчались с возгласами:

– Танцевать! Танцевать!

Откровенно прижимаясь к своим кавалерам и виляя бедрами, они показались Наде верхом неприличия. Потом темп музыки убыстрился и все пары запрыгали, задирая ноги, как молодые лягушата в Малаховском озере. Особенно смешными выглядели мужчины. «Козлы, да и только!».

– Пойдем? – предложил Вадим.

Наде хотелось сказать: «Не с ума я спятила – семисотрублевые туфли калечить и чтоб меня за все места хватали», но побоялась прослыть старомодной, сказала:

– Подожди, попозже.

У стены, как раз за ее спиной, она давно, еще как только вошла в комнату, заметила пианино, а на нем раскидана целая куча нот. Ноты были Надиной «слабостью». Стоило ей увидеть их где‑нибудь, как сразу же возникала охота посмотреть. А какие? И если для голоса, то для какого?

– Как ты думаешь, если я посмотрю ноты, ничего? – спросила она Вадима.

– Ноты? – удивился он. – На кой черт тебе они? Смотри, конечно!

Надя подошла к пианино и взяла в руки «Сборник для колоратурного сопрано» Катульской. На страницах пометки. Кто‑то пел «Жаворонка», только не ее, с которого она начинала Глинки, это был другой Жаворонок, композитора Беттинелли. Среди гостей она обратила внимание на одного молодого человека. Он, как показалось вначале, чем‑то напомнил ей Клондайка. Взглянув на него повнимательней, она убедилась, что не ошиблась, и загрустила. Тоже голубые глаза и, чуть светлее Клондайковых волнистые волосы. Как будто похожи, а в то же время нет! У Клондайка лицо «с милостью Божьей», со «славянской грустинкой глаза», – сказала как‑то Антонина. А у этого хоть и милое лицо, да попроще, поскуластее, и сам он плотнее, коренастая фигура, пониже ростом. Все проще, второй сорт, но все равно хорош собой. В глазах и в помине нет грусти. В подвижном лице один задор и веселье. Видно, что грустить ему не о чем. Благополучен! Девушки так и заливаются смехом от каждой его реплики. И все у него так натурально, так естественно, безо всякой рисовки. Очень симпатичный парень. «Володя», – назвал он себя, подавая ей руку, когда знакомился, и чуть дольше положенного задержал ее руку в своей и, может быть, чуть ласковее, чем требовала простая вежливость, с теплой улыбкой заглянул ей в глаза. Но всем им до Саши Тарасова далеко, и рядом не поставишь! Он тоже несколько раз заглядывался на Надю. Она почувствовала его заинтересованный, полный симпатии взгляд, но не смутилась, не взволновалась. Приятно, когда на тебя обратил внимание общий любимец, но и все на этом.

Теперь, когда она узнала безрадостную судьбу Клондайка, ей часто приходило на ум, как не права и не справедлива была она, называя его «овчаркой», «сторожевым псом», и с неприязнью вспоминала его красавицу мать, с отвращением – Галю с лягушачьим ртом и с ненавистью – отчима, полковника, получившего лычки не за оборону Ленинграда, а за пополнение ленинградских тюрем зеками. Настоящего пса, без подделки.

Хозяин дома, круглолицый коротышка Гриша, с черными, живыми глазками, увидев Надю у пианино, тут же подскочил к ней:

– Вы играете? – Он с готовностью приоткрыл крышку над клавиатурой.

– Нет, к сожалению, нет!

– Почему к сожалению? Я лично считаю, что при теперешней технике учиться игре на фортепиано – абсурд! Пустая трата времени! Лучше послушать хорошую запись с какой‑нибудь знаменитостью, чем самому тыкать пальцем «Чижик‑пыжик»! Не согласны?

– Ну, уж если совсем нет таланта, – с сомнением оказала Надя.

– Талант – понятие растяжимое! – и уже протянул к ней пухлые короткие ручки. – Идемте танцевать!

– Талант, Гришефишенька, это как деньги, – вмешалась бойкая, очень модная девушка Маша, которую Надя окрестила «крысюгой», за острый нос и чрезмерно смелое платье, а больше за то, что Маша все время висла на шее у Володи, пока тот не ушел курить на лестничную площадку.

– Если есть, то есть, а нет, так нет, и взаймы никто не даст! – довольная своей шуткой, улыбнулась Маша и потащила упирающегося Гришу танцевать в другую комнату. Там уже погасили свет, зажгли свечи и музыка была приглушенной и томной.

«Какие они все бойкие, говорливые, так и сыплют остротами, цитатами, анекдотами друг перед другом. Не скупятся на неприличные слова, совсем как наши малярки, «хабалки», – оказала бы про них Аня».

– Вам скучно?! – услышала около себя Надя. Сзади, заглядывая ей через плечо, улыбаясь, стоял Володя.

– Нет, нисколько! Почему же?

– Мне так показалось.

– Я впервые вижу всех… В незнакомой компании…

– Ну, Вадима‑то вы знаете…

– Постольку поскольку, второй раз вижу.

– Будто? Хотите вина?

– Нет, спасибо!

– Тогда я вам принесу апельсин!

– Пожалуйста, не надо! – взмолилась Надя. Ей не хотелось, чтоб он уходил. Пусть бы еще постоял около нее, чтоб можно было отыскать в его лице любимые черты, сравнить с «тем».

У него была не совсем обычная манера спрашивать – чуть наклонив голову к плечу и заглядывая прямо в глаза, как бы стараясь поймать взгляд собеседника. Будто хотел спросить: «Правду говоришь?»

– Ничего вы не хотите! Такого быть не может! Все же какое‑нибудь желание у вас есть?

Он оказался совсем рядом, и Надя увидела вблизи его глаза. «Голубые? Да! В мохнатых ресницах? Да! Красивые? Да! Лукавые, насмешливые? Да! Но ничего нет похожего на прекрасные глаза Клондайка. Требовательный вопрос избалованного вниманием кумира». Как любила Надя «щелкать по носу» таких самоуверенных хлыщей! «Пижонишка!»

– Есть у меня желание, – сказала, понизив голос, она и одарила его самой лучезарной своей улыбкой. Уж постаралась!

– Поделитесь секретом, не томите душу! – с легкой иронией попросил он.

– По секрету скажу, – шепнула ему на ухо Надя. – Хочу домой!

Володя был явно озадачен, такого он никак не ожидал и даже слегка обиделся:

– Так в чем же дело? Скажу Вадиму, он проводит вас.

Надя едва успела поймать его за рукав:

– Нет, нет! Прошу вас, пожалуйста, не делайте этого! Ему весело, зачем портить человеку вечер?

Володя осторожно снял ее руку со своего рукава и задержал в своей. Заметив на ее пальце кольцо, он уже без улыбки, вкрадчиво, спросил:

– Окольцованная?

– Обрученная! – таинственно прошептала Надя.

– Пойдемте танцевать! – внезапно повеселев, сказал он, все еще не выпуская ее руки из своей.

– Я не умею!

– Не верю! Это отговорка!

– Правда! – чистосердечно призналась Надя.

– Быть этого не может! Вы же с цыганской кровью, а все цыганки прирожденные танцовщицы.

– Я давно покинула свой табор! – рассмеялась Надя.

– Идемте, я научу вас, это очень легко!

– Мне трудно даются ритуальные пляски дикарей! Володя понимающе засмеялся и отпустил наконец ее руку.

– Вы хотите уйти! – вздохнул он с притворным огорчением. – Хорошо же! Чего хочет женщина, того хочет сам Бог. Едемте я отвезу вас!

– Неудобно, наверное? – стараясь скрыть радость, неуверенно возразила Надя.

– Пустяки! Уйдем по‑английски, не прощаясь. Ну как?

Надя заколебалась.

– Ведь вы сюда больше никогда не придете! Правильно я угадал?

– Как знать! А вдруг?

– Держу пари, никогда!

– Почему вы так уверены?

– Биологическая несовместимость, видовая нескрещиваемость!

Надя понятия не имела, что это такое. «Надо будет спросить у библиотекаря».

Подавая ей пальто, он слегка дольше, чем того требовалось, задержал свои руки на ее плечах. Надо было чуть шагнуть вперед – и руки его сами упали бы с ее плеч, но она этого не сделала. Почему? Она и сама не знала. Туфли на ней новые, поэтому, нисколько не стесняясь, она прошла по лестнице вперед, предоставляя своему спутнику полюбоваться своими стройными ногами. У подъезда она остановилась, и застегнув пальто на пуговицы, подняла воротник.

– Сюда! – сказал Володя, указывая на машину у подъезда.

Надя приуныла. «Да! Этот мальчик не для нашей девочки! Ему не больше двадцати шести‑семи лет, а уже машина… а может, он шофером на казенной, как Валек? Вроде не похож!»

– Вы и машины не любите? – спросил Володя, усаживаясь с ней рядом.

«Мог спросить чего‑нибудь поумнее…» – разочарованно подумала Надя, но, не желая обидеть его, так любезно согласившегося отвезти ее домой, сказала:

– Я мало ездила, еще и полюбить не успела.

– Хотите прокатиться? – Куда?

– Куда хотите!

– Если только ненадолго, – неуверенно сказала Надя.

– Вы не возражаете, если я включу радио и закурю? Как прикажете!

– А вы всегда такой почтительно‑смиренный?

– Как? Как вы сказали, почтительно‑смиренный? Какая прелесть! Это я‑то! – он нашел Надины слова забавными, от души засмеялся и включил радио.

… «Слова Исаковского, исполняет Виктория Иванова», – услышала Надя голос диктора, и дальше такая до боли в сердце знакомая мелодия растеклась по машине.

«Лучше нету того цвета,

Когда яблоня цветет…» – запела невидимая Виктория Иванова молодым и свежим голосом. Совсем так же, как пела когда‑то Надя, вглядываясь в темноту зала, а в дверях она видела высокую стройную фигуру. «Как вы пели!» – восхищенно сказал он, называя ее уважительно на «вы».

И вот уже перед ней замелькали отрывки воспоминаний. Так же она ехала в старом грузовичке в тот последний роковой день, а липучие, крупные снежинки кидались навстречу ей и липли на стекле. И она не разглядела, кто лежал на снегу, а сердце ничего не подсказало ей. Поглощенная своими воспоминаниями, она не чувствовала, как слезы градинами катились по ее щекам. Она не вытирала их. Мысли ее были за Полярным кругом, где сейчас уже вовсю бесновалась пурга над зоной кирпичного завода. Они еще оставались там, ее знакомые зечки, и утром, когда москвичи слышали бой кремлевских курантов и гимн во славу партии, они уже стояли на разводе у вахты. И все оставалось такое же, как тогда, но не было ее и старшего лейтенанта Тарасова, которому надели на новый китель погоны капитана уже в гробу. Оказалось, все еще так живо, болезненно, прямо по живому резало.

– Вы так и не ответили мне… – заметил Володя.

Но она и не могла ответить, потому что не слышала его вопроса, а переспросить тоже не могла. Стоило ей открыть рот, как она разрыдалась бы на всю машину, а потому она опустила голову и стала искать в сумке спасительный носовой платок, которого там и в помине не было. Платок, единственный, взятый ею у Клондайка, с его адресом, лежал опять на дне чемодана.

Но Володя – совсем не такой черствый, как ей думалось – уже заподозрил неладное. Он свернул на обочину, остановил машину и включил свет.

– Что с вами? – испуганно спросил он, увидев залитое слезами Надино лицо. – Я обидел вас?

– Нет, что вы! Не обращайте внимания, сейчас пройдет! Извините меня. Отвезите меня домой, пожалуйста!

– Нет уж, нет уж! Пожалуйста! – решительно сказал Володя. – Вы должны мне сказать, о чем плачете? Я буду думать, что обидел вас. Меня будет мучить совесть! – с неожиданным теплом и очень дружелюбно проговорил он.

«Милый, благополучный юноша, разве посмею я рассказать тебе, что выпало на мою долю? Не стану смущать твою душу рассказом о том, что видела и узнала. Не разочарую тебя в твоих надеждах на светлое будущее, обещанное тебе твоей коммунистической партией, в которую ты рвешься вступить или уже вступил. Я буду тихо нести свой крест, не переваливая его ни на чью спину».

Он нетерпеливо хлопнул рукой по рулю. – Я жду!

Надя повернулась к нему лицом и, тяжело вздохнув, сказала:

– Это панихида! Я хороню свою несостоявшуюся любовь.

– И совсем безнадежно? – с участием спросил он. – А как же обручение?

– Обручение состоялось, свадьбы не будет, – сквозь слезы сказала она и попыталась улыбнуться ему.

– Кто же повинен в этом?

– Злой рок! – Надя уже пришла в себя, решив обратить все в шутку. – Прошу вас, поехали, поздно уже.

Проводив ее до подъезда и, видимо, желая сказать приятное, он задумчиво заглянул ей в глаза.

– Слезы портят лицо, а вот ваше нет, наоборот, в мокрых ресницах глаза как звезды. Мы не потеряемся? Дайте ваш телефон!

– У меня новая квартира, телефона еще нет.

– Тогда возьмите мой! – он тут же оторвал клочок бумаги от объявления на подъезде. – Не потеряйте! Я вас все равно найду.

– Зачем? – улыбнулась ему Надя.

– Этого я еще не знаю. Неосознанная необходимость.

После праздников, в первый же рабочий день, Надя, возвращаясь с работы, замедлила шаг у телефонной будки.

«Позвонить или нет? Нет! Не для меня этот паренек с машиной в стильных узких брючках. Всяк сверчок знай свой шесток», – и прошла мимо, пустив по ветру бумажку с телефоном.

Дома ей пришло в голову проверить свои финансовые дела, и, как ни скромно вела она свое хозяйство, все время приходилось тянуть со сберкнижки. Тысяча двести рублей за уроки в месяц – это было больше, чем ее зарплата. В новую квартиру, хочешь, не хочешь, пришлось купить в комиссионном на Арбате

старинную, очень красивую мебель: стол, четыре стула с резным ореховым шкафом, без стекол. Стекла в тот же день ей вставили стекольщики. Старую, немодную мебель, продавали за бесценок. Богатые москвичи обставляли свои квартиры мебелью в стиле «модерн», на простых тонких ножках, лишенную всяческих украшений. Во дворах, на помойках, можно было найти брошенные старинные буфеты и гардеробы, которые уже не принимались на комиссию в магазины. Там же, на Арбате, продавались «трофейные» вещи, вывезенные из Германии. Великолепные картины, авторов которых не всегда могли определить искусствоведы. Фарфоровые и хрустальные безделушки заполонили полки комиссионок.

– Барахла много, а денег у людей мало, – глубокомысленно изрекла Надя‑маленькая, помогая Наде‑большой разгружать мебель, и тут же посоветовала: – Выбрось кровать и купи себе тахту, когда нет отдельной спальни, кровать в одну комнату не ставят!

– А сколько она стоит? – осторожно спросила Надя на всякий случай.

– Сколько бы ни стоила! Думаю, что можно рублей за пятьсот не первой свежести купить, – уверенно произнесла Надя‑маленькая.

На следующий же день утром она встретила у входа в контору Надю‑большую и сообщила «радостную» весть.

– Договаривайся с шоферами, пусть постелют в кузов брезент, едем за тахтой.

– Сколько стоит? – испуганно спросила Надя‑большая.

– Новая такая на все восемьсот потянет, но я договорилась за триста пятьдесят.

«Свой» шофер, со стройки, не постыдился заломить пятьдесят рублей, но зато помог затащить в квартиру и поставить на место. Тахта была вполне приличная, а голубую кровать отволокли на помойку.

– Ну, вот! Теперь и мужичков приглашать не стыдно! – заявила Надя‑маленькая.

– Некого мне! Без мужичков тошно!

– Поэтому и тошно, что одна!

После ее ухода Надя подсчитала убытки и пришла к выводу, что денег ей хватит до будущих вступительных экзаменов в консерваторию, а дальше думать нечего, что будет, то будет. В крайнем случае можно продать кольцо.

– Там парень какой‑то твой адрес спрашивает, – сказала утром Аня.

– Не давай, не давай, ни в коем случае1

– А я уже дала!

– Зачем же! Не нужны мне никакие парни!

Вечером она прилаживала новый оранжевый абажур с кистями, купленный в Большом мосторге за сто семьдесят пять рублей. Дешевых уже не было. За дешевыми нужно было ехать с утра, а она могла только после работы. Надя уже ввернула лампу и хотела спрыгнуть со стола, где устроилась, поставив стул на стол, когда в дверь постучали. Звонка еще не было. Приходившие барабанили кулаками.

– Сейчас открою! – крикнула она и спрыгнула со стола на пол. Она никого не ждала, но все же успела снять по дороге к двери передник и косынку с головы.

– Выйди, пожалуйста! Разговор есть, – сказал хмуро Вадим, когда она распахнула дверь. Надя почувствовала себя несколько виноватой за «английское» исчезновение. Быстро накинув пуховый платок и пальто, она вышла на улицу.

– Так не поступают, Надя! Это, знаешь, как называется? – гневно спросил Вадим.

– Почему же? Это уход по‑английски, не прощаясь.

– По‑английски! – возмущенно воскликнул Вадим. – Ты же пришла со мной!

– Мне не хотелось беспокоить тебя, ты был так занят с хорошенькой девушкой, а мне было так скучно! – с насмешкой произнесла она.

– Скучно? Чем же тебе показались скучными девушки с нашего курса?

– Наверное, потому что они с твоего курса, а я со стройки. Это называется «биологическая несовместимость». А потом они так вращали бедрами в темноте при свечах, а я так не умею! – трогательно улыбнулась ему Надя. – Уж ты извини!

– Однако ты не нашла несовместимым Володю, а он тоже пришел не один!

– Это его забота! А мне так хотелось избавить тебя от проводов в такой отдаленный район Москвы. Видишь, ты этого совсем не оценил! И не могла же я отказаться от машины, подумай!

Вадим быстро сообразил, что взял неправильный тон, и все его упреки разлетаются о ее иронию и явные насмешки.

– Надюша! Ты себе не представляешь, кто этот Володя! – Вадим взял Надю за руку, – Тебе известна фамилия Субботин?

– Первый раз слышу! Кто он, певец?

– Вот видишь? Это один из наших ведущих ученых.

– Ну и что? Какое мне дело до него! – начиная мерзнуть и раздражаться, злобно оказала Надя.

– Так Володька его единственный сын!

– И все? Только что сын?

– Он и сам заканчивает аспирантуру и будет работать у отца. Его пасет для себя Маша, внучка…

Но Надя резко оборвала его:

– Да какое мне дело до всех их! Оставь меня в покое, мне неинтересно, у кого какой отец, дедушка, бабушка и внучки!

Вадим предпринял последнюю попытку убедить ее в тщетности ее притязаний:

– Глупая! Он бросит тебя! У него таких, как ты…

Он из лучших побуждений покривил душой, изобразив друга неким донжуаном, хоть никаких оснований для этого не имел, однако, наблюдал не раз, что слабый пол питал определенную склонность к Володе, возможно не только из‑за его обаятельной внешности, но также и ореола отцовской известности в ученом мире.

Надя нетерпеливо дернулась и даже топнула ногой.

– Ступай Вадим, ради всех святых! Мне завтра рано вставать! – сказала она, устало зевая.

– Знаешь что? – вскипел рассерженный не на шутку Вадим. – Твое самомнение превыше твоих возможностей!

– О, Боже! Да уйдешь ты, наконец! – теряя терпение, с досадой крикнула Надя, повернулась и ушла в подъезд.

Полный обиды и гнева, Вадим ушел.

И в самом деле, какая‑то плиточница строительной бригады, простая работяжка, которую он необдуманно ввел в компанию своих друзей – «золотой молодежи», нагло посмела пренебречь им, вообразив себе, что может соперничать с внучкой самого…! Отвергнуть его, будущего архитектора! Утешало одно: как она пожалеет потом. Но будет поздно!

Больше он Надю не беспокоил, не звонил, и вообще, «выбыл в неизвестном направлении», как сообщалось из лагерей о выбывших на этап.

«На этом все! Отныне никаких гулянок, вечеринок и прочих забав, – решила Надя. – Строгий режим, голос должен звучать свежо, без малейших признаков усталости». Кроме того, придирчивая и строгая Елизавета Алексеевна требовала, чтоб Надя всегда была в форме не только для пения, но и своим внешним видом.

«Ты артистка и должна не только сама знать об этом, ты должна быть образцом культуры во всех смыслах этого слова». Попробуй, будь образцом, таская ящики с плиткой и бадьи с раствором!

Труднее всего было держать в порядке руки. От цемента и постоянных работ с мокрыми тряпками, которыми затиралась и мылась плитка, руки покрывались цыпками, кожа трескалась и саднила. Надя‑маленькая, Аня и еще три‑четыре плиточницы работали в резиновых перчатках, предварительно смазывая руки обильно кремом. Получив от своей сварливой преподавательницы нагоняй, Надя на следующий день забежала в аптеку и купила сразу несколько пар резиновых перчаток и крем «Метаморфоза, самый дешевый, какой был. После некоторых неудач она приспособилась работать в них. Перчаток хватало не более как на неделю, что тоже увеличивало статью расходов, зато не стыдно было пойти в парикмахерскую и сделать маникюр.

К зиме пришлось еще раскошелиться на зимнюю обувь. Повезло купить «по случаю», через Надю‑маленькую, озверелой дороговизны меховые полусапожки на молнии под названием «румынки». Для начала от цены Надю качнуло в сторону, но, примерив их, она уже не могла отказаться, очень уж ладно сидели меховые «румынки» на ноге.

– Бери, не раздумывай! – тихо увещевала Надя‑маленькая. – Импорт, Италия! Где еще такие купишь?

И Надя дрогнула, не выдержала. Наборный каблучок пробил еще одну брешь в сберкнижке. Пришлось отсчитать тысячу сто двадцать рублей! Надя‑маленькая по вечерам успевала «халтурить» в каком‑то цековском доме на Арбате, в Староконюшенном переулке, и всегда была в курсе последних «криков моды».

– Хозяйка свинья свиньей, но одевается «шикозно», стиляга, модница. Сам где‑то в ЦеКа работает, на черной машине вечерами подъезжает, с шофером! А она целый день по магазинам чешет и по телефону треплется. «Биздилюшки» в комиссионках покупает, – придав хорошенькой мордочке таинственное выражение, рассказывала Надя‑маленькая. – Она его Зуем зовет, за глаза, конечно. Подружке своей докладывает: «Мой Зуй опять рано приперся».

Несколько раз она приглашала с собой на «халтуру» и Надю‑большую.

– Платят, как скажешь, плитка не наша горбатая, а чешская или польская. Знай, ляпай на стену.

И Надя, наверное, пошла бы подработать, но совмещать не получалось. Елизавета Алексеевна дала ей учить с Ритой еще две вещи: Серенаду Векерлина и Перголезе, совсем простенькие вещи, но просила петь по‑итальянски.

– Рита поможет выучить, надо немного освободить язык для гласных, – объяснила она тоном, пресекающим всякие возражения, просьбы или сомнения. Как хорошо бы звучали по‑русски эти слова:

«Кто хочет купить прелестную птицу жаворонка, который поет с раннего утра до самого вечера?» Рита, добрейшая, милая женщина, с удовольствием вспомнила полузабытые слова, которые когда‑то учила, будучи студенткой музыкального училища при консерватории.

– А почему дальше не пошли, в консерваторию? – полюбопытствовала Надя

– Дура потому что! – Замуж выскочила, девку вон родила, не знаю, зачем, вот и вся учеба закончилась. А способности были! Заруби себе на носу: хочешь достичь чего‑нибудь в жизни, будь свободной! – Рита улыбнулась и смахнула с ресниц слезы. – Тебе, конечно, нелегко придется, одолеют мужики. Но, ты держись! – с искренним сочувствием сказала она.

– Мне это очень легко! – вздыхая, прошептала Надя и мысленно добавила: «За кого бы я хотела, хоть сейчас, по битому стеклу босыми ногами бежать, его уж нет…»