Тихий океан 2 страница

Со своего насеста я дотянулся до сетки. Свернул ее и бросил на середину брезента — какая ни на есть, все же преграда. Апельсинка как будто оцепенела. Похоже, она умирала от потрясения. Однако больше всего меня беспокоила гиена. Я слышал, как она скулит. У меня была слабая надежда, что она позарится скорее на зебру, привычную ей добычу, или на орангутана — совсем непривычную, чем на меня.

Одним глазом я следил за горизонтом. А другим — за тем, что происходило в шлюпке. Кроме гиены, которая беспрерывно завывала, остальные животные не подавали никаких признаков жизни: не было слышно ни царапанья когтей о твердый брезент, ни стонов, ни случайных вскриков. А значит, не было и кровопролития.

В полдень гиена показалась снова. Она уже не завывала, а опять скулила. Вдруг она переметнулась через зебру на корму, где боковые банки сходились в одну, треугольную. Место там было незащищенное: высота борта от банки до планширя — дюймов двенадцать. Зверюга с опаской глянула за борт. Вид зыбящейся воды, видно, ей совсем не понравился: она тут же отдернула голову и спрыгнула на дно шлюпки позади зебры. Там было тесновато: между широкой спиной зебры и воздушными ящиками, размещавшимися по бортам шлюпки, под банками, гиене было не развернуться. Повертевшись какое-то время в тесноте, она перебралась обратно на корму, перемахнула через зебру на середину шлюпки и снова спряталась под брезентом. Так она металась секунд десять, не больше. И теперь оказалась в каких-нибудь пятнадцати футах от меня. Вот когда я замер от страха. А зебра напротив меня только дернула головой и как будто тявкнула.

Я думал, гиена так и останется сидеть под брезентом. Но в следующее мгновение она опять перескочила через зебру на кормовую банку. И какое-то время крутилась там, изредка поскуливая. Интересно, что она собиралась делать дальше. Ответ не заставил себя долго ждать: низко опустив голову, она принялась трусить вокруг зебры, перескакивая с кормовой банки на бортовые, а с них — на поперечную, под брезентом, словно по миниатюрной, двадцати пяти футов в окружности, беговой дорожке с препятствиями. И так круг за кругом — сперва в одну сторону, потом в другую, — пока я не сбился со счета. Все это время она пронзительно скулила — пи-пи-пи-пи-пи. Меня снова будто парализовало. Я здорово струхнул и все, что мог, — это просто сидеть и наблюдать. Между тем зверюга знай себе металась по замкнутому кругу; это была не маленькая зверушка, а взрослый самец, весом никак не меньше ста сорока фунтов. Всякий раз, когда он бил лапищами то по одной банке, то по другой, громко царапая когтями, шлюпка начинала ходить ходуном. И всякий раз, как только он спрыгивал с кормы, меня пробирал животный страх. А когда устремлялся в мою сторону, у меня от ужаса волосы вставали дыбом: что, если и правда набросится? Даже Апельсинка его бы не остановила. Ну а наполовину скатанный брезент с мотком сетки посередине — и подавно. Стоило гиене чуть-чуть подпрыгнуть — и она у моих ног. Однако бросаться на меня она, похоже, не собиралась: каждый раз, когда она приближалась к поперечной банке, а потом вскакивала на нее, я видел, как вдоль края брезента юрко проскальзывает верхняя часть ее туловища. И тут-то поведение гиены могло быть совершенно непредсказуемым — она запросто могла накинуться на меня безо всякого предупреждения.

Описав таким манером множество кругов, гиена вдруг замерла на кормовой банке и припала на лапы, устремив взгляд вперед и чуть вниз — под брезент. Потом подняла глаза и уставилась на меня. То был типичный взгляд гиены: пустой, открытый, любопытный, но совсем не упрямый; челюсть — отвислая, уши — огромные, торчком, глазищи — черные, сверкающие; и тревожное напряжение в каждой клетке тела, отчего зверюгу трясло как в лихорадке. Я приготовился к смерти. Но рановато. Гиена опять принялась наворачивать круги.

Если зверь на что-то решился, то не станет долго раздумывать. Гиена все утро металась кругами и скулила — пи-пи-пи-пи-пи. Лишь несколько раз она ненадолго замирала на кормовой банке, а так все кружила без устали, в одном и том же направлении — против часовой стрелки, с одинаковой скоростью, и все так же монотонно скулила. Этот скулеж, резкий, пронзительный, раздражал меня донельзя. Мне до того надоело — просто осточертело — на нее смотреть, что я невольно отвернулся, хотя все же старался не упустить ее из виду. Даже зебра, которая поначалу всхрапывала всякий раз, когда гиена проскакивала у нее над головой, словно окаменела.

Между тем, как только гиена замирала на кормовой банке, сердце у меня уходило в пятки. И как бы мне ни хотелось следить за горизонтом, я то и дело оглядывался на мечущегося зверя.

Я не из тех, кто относится к каким-то зверям с предубеждением, но факт есть факт: вид у пятнистой гиены на редкость омерзительный. И тут уж ничего не поделаешь. Толстая шея, вздернутые плечи, торчащие назад, как у жалкого подобия жирафа, а грубая, лохматая шкура как будто скроена из разных кусков, доставшихся ей от других божьих тварей. Окрас — неприглядная смесь желтовато-коричневого, черного, желтого и серого оттенков, и ничуть не похожий на дивную, безупречно четкую розетковидную расцветку леопарда: пятнистость ее скорее напоминает проплешины, оставшиеся от кожной болезни — какой-нибудь заразной парши. Голова у гиены большая и слишком тяжелая, лоб высокий, как у медведя, только с залысинами, уши — точь-в-точь мышиные, широкие и круглые, если их не порвали в жестокой схватке. Пасть всегда открытая, дыхание тяжелое. Ноздри широченные. Хвост тоненький, но твердый, как палка. Шаг неуклюжий. Словом, если сложить все это вместе, с виду вроде как собака, вот только вряд ли кто захочет держать такую.

Я хорошо запомнил слова отца. Гиены не трусливы и пожирают не только падаль. А если их такими изобразил «Нэшонал Джиогрэфик»[17], то лишь потому, что «Нэшонал Джиогрэфик» снимал их днем. На самом же деле день у гиены начинается с восходом луны — вот когда она превращается в охотника, каких поискать. Гиены нападают стаями на любое животное, за которым могут угнаться, и прямо на бегу вгрызаются ему в бока. Они охотятся на зебр, гну, буйволов, причем не только старых или увечных, но и молодых и сильных. Гиены — выносливые охотники: самые страшные пинки и удары им нипочем, они тут же вскакивают и преследуют добычу до последнего. Да и сметки им не занимать: от матери они перенимают все, что только может пригодиться. Излюбленная их добыча — новорожденные гну, хотя львятами и маленькими носорогами они тоже не брезгуют. Гиены не знают устали, когда чуют, что усилия их не пропадут даром. За каких-нибудь пятнадцать минут от зебры остается только череп, но они и его непременно утащат с собой в нору — детенышам на забаву. Никаких останков — сжирают даже траву, политую кровью жертвы. Гиены поедают добычу огромными кусками, отчего брюхо у них здорово разбухает. А когда насыщаются вдосталь, то едва передвигают лапы. Переварив же добычу, гиены отрыгивают шерсть твердыми комками, после чего слизывают с них все, что не успело до конца перевариться, а потом по ним же и катаются. Во время пиршества гиены приходят в такое неистовство, что порой впиваются зубами друг в дружку: так, отрывая от зебры кусок плоти, гиена может куснуть своего сородича за ухо или за нос — ненароком, без всякой злобы. И сородич воспримет это как ни в чем не бывало. Он до того поглощен обжорством, что уже ни на что другое не реагирует.

Да, всеядность у гиены поразительная — и впрямь можно диву даться. Гиена мочится туда же, откуда пьет воду. Находит эта зверюга своей моче и другое применение: в жару и засуху, освободив мочевой пузырь, она роет в этом месте землю и валяется в образовавшейся луже, как в освежающей грязевой ванне. Гиены поедают экскременты травоядных, фыркая при этом от удовольствия. Труднее сказать точно, чего гиены не едят. Жрут они и своих сородичей (в первую очередь съедают уши и носы — как лакомство) — правда, через день после того, как те издохнут, чтобы было не так противно. Гиены бросаются даже на автомобили — на фары, выхлопные трубы и боковые зеркала. Если гиен что и ограничивает, то не степень выделения желудочного сока, а сила челюстей, хоть она у них и вправду невероятная.

Такой вот зверь теперь кружил передо мной. Зверь, при виде которого больно резало глаза, а в жилах стыла кровь.

Все кончилось так, как и должно было кончиться в случае с гиеной. Она застыла на корме и тяжело задышала, словно при одышке. Я мигом вскарабкался по веслу как можно выше и уперся в борт шлюпки только пальцами ног. Зверюга вдруг поперхнулась и закашлялась. И тут ее вырвало. Чуть ли не на спину зебры. Гиена спрыгнула в собственную рвоту. И так в ней и валялась, дрожа, скуля и крутясь из стороны в сторону, будто испытывая самое себя — сколько ей еще осталось страдать и мучиться. Она просидела в своем тесном закутке весь остаток дня. Порой зебра тревожно фыркала, чуя у себя за спиной хищника, но большую часть времени лежала неподвижно — беспомощная, потерянная, молчаливая.

ГЛАВА 44

Солнце взмыло вверх по небосклону, достигло зенита и покатило к закату. Я весь день просидел верхом на весле неподвижно — если и шевелился, то лишь затем, чтобы не потерять равновесие. Всем своим существом я стремился к горизонту: не появится ли там точка, знак моего спасения. Я пребывал в томительно-тоскливом ожидании. Те первые часы запечатлелись в моей памяти одним звуком, но не тем, о котором вы, наверное, подумали, — не скулежом гиены и не шипением морской волны: это было жужжание мух. В шлюпке оказались мухи. Они появились откуда ни возьмись и, как все мухи, принялись вяло летать широкими кругами, а когда сближались, то закручивали головокружительные спирали и пронзительно жужжали. Некоторые даже осмеливались подлетать ко мне, за борт. Описав вокруг меня петлю-другую, они возвращались обратно, прерывисто гудя, как одномоторные самолеты. Ума не приложу, откуда бы им взяться: то ли они были здесь всегда, то ли попали вместе с одним из животных, скорее всего с гиеной. Как бы там ни было, жужжали они недолго: через пару дней их как ветром сдуло. Гиена, примостившаяся позади зебры, хватала пастью по несколько мух зараз и заглатывала. Других, должно быть, и впрямь сдуло ветром. А некоторым, возможно, повезло закончить свой век в старости.

С приближением сумерек я забеспокоился. А под конец дня и вовсе стал всего бояться. Ночью корабль вряд ли меня заметит. Ночью гиена наверняка оживится, да и Апельсинка, может, очнется.

Наступила тьма. Луна не взошла. Тучи скрыли звезды. Предметы сделались расплывчатыми. Потом все разом исчезло — море, шлюпка и мое собственное тело. Море было спокойное, ветер ощущался едва-едва, а себя самого я даже не слышал. Я будто парил в черной пустоте. Взгляд мой был устремлен вдаль, где, как мне казалось, простирался горизонт, а уши старались уловить малейший живой звук в шлюпке. Я не верил, что смогу пережить ночь.

Среди ночи время от времени рычала гиена, а зебра тявкала и визжала; слышались и другие звуки — дробные, прерывистые. Я до того перепугался, что от страха, чего греха таить, наложил в штаны. Странные звуки доносились с противоположного конца шлюпки. Но шлюпка не закачалась, — значит, движения на борту не было. Проклятая бестия, похоже, затаилась где-то рядом. Во тьме, совсем близко, послышались громкие вздохи, стоны, ворчание и жалобные всхлипы. При мысли, что Апельсинка очнулась, у меня вряд ли выдержали бы нервы, и я ее отбросил. Взял и прогнал прочь. Подо мной тоже шумело — из воды доносились не то хлопки, не то шлепки, правда недолго. Там тоже кипела борьба за жизнь.

Ночь тянулась медленно — минута за минутой.

ГЛАВА 45

Я продрог. Наблюдение, в общем-то, пустое, если бы оно не касалось меня лично. Светало. Быстро и незаметно. Цвет неба с одного края изменился. Воздух стал наполняться светом. Безмятежное море раскрылось передо мной огромной книгой. И внезапно настал день.

Потеплело правда только после того, как из-за горизонта выкатило солнце, похожее на сверкающий апельсин, однако мне не пришлось долго ждать, чтобы его почувствовать. С первыми же проблесками света оно ожило во мне надеждой. И по мере того как очертания предметов обретали четкость, все более ощутимой становилась и надежда — и вот уже душа моя запела. Какое счастье греться в лучах надежды! Все, конечно же, образуется. Худшее позади. Я пережил ночь. И сегодня меня непременно спасут. Даже то, что я так думал, складывая эти слова в уме, обнадеживало само по себе. Надежда питает надежду. Когда горизонт обозначился резко очерченной линией, я буквально впился в него глазами. День снова выдался ясный — видимость была превосходная. Я воображал, как Рави сперва бросится меня поздравлять, а после начнет подтрунивать. «Это еще что такое? — скажет он. — Заграбастал себе здоровенную лодку, да еще целый зоопарк с собой прихватил. Никак в Ноя решил поиграть?» Я увижу отца — взъерошенного, обросшего щетиной. Матушка обратит взор к небу и крепко меня обнимет. Я представил себе с десяток возможностей того, как оно будет на спасательном судне, когда наше счастливое семейство наконец воссоединится. В то утро горизонт как будто расплылся, губы мои тоже расплылись — в улыбке.

Как ни странно, прошла уйма времени, прежде чем я наконец глянул, что же происходит в шлюпке. Гиена напала-таки на зебру. Пасть у твари была вся багровая, а челюсти перемалывали кусок шкуры. Глаза мои стали невольно высматривать место укуса — какую часть урвала себе гиена. И тут я чуть не задохнулся от страха.

У зебры не хватало сломанной ноги. Гиена оторвала ее и утащила на корму, в закуток позади зебры. С оголенной культи свисал только жалкий клок кожи. Рана все кровоточила. Жертва сносила боль терпеливо, не проронив ни звука. Единственным ощутимым свидетельством ее мучений был непрерывный дробный звук: она стучала зубами. Меня обдало волной ужаса, отвращения и злости. Я возненавидел гиену лютой ненавистью. И стал подумывать, как бы ее прикончить. Но так ничего и не придумал. Да и злость быстро прошла. Скажу по чести. Недолго жалел я и зебру. Когда твоя собственная жизнь висит на волоске, жалость тотчас уступает место страшному эгоистическому чувству — жажде самосохранения. Жаль, конечно, что это большое, сильное животное так мучилось — а страдать ему, верно, предстояло долго, — но тут уж ничего не поделаешь. Я пожалел ее, пожалел — и перестал. Не скажу, что горжусь собой. Если честно, мне до сих пор противно об этом вспоминать. Но я не забыл бедную зебру — что ей пришлось пережить. И поминаю ее в каждой молитве.

Между тем Апельсинка по-прежнему не подавала никаких признаков жизни. И я снова принялся пожирать глазами горизонт.

Пополудни ветер чуть окреп, и я сделал кое-какие наблюдения касательно шлюпки: несмотря на загрузку, осадка у нее была совсем небольшая, наверное, потому, что груз весил меньше того, на который она была рассчитана. Надводный борт — если считать от морской поверхности до планширя — выступал из воды целиком, так что залить нас могло только при сильном волнении. Однако это означало и то, что, каким бы концом шлюпка ни обратилась к ветру, ее все равно развернуло бы лагом — бортом к волне. При малом волнении это еще куда ни шло — волны лишь слегка били в корпус, зато при сильном они колошматили шлюпку почем зря, заваливая то на один борт, то на другой. И от беспрестанной тряски меня здорово мутило.

Наверное, в другом положении было бы полегче. Я соскользнул по веслу вниз и опять примостился на носу. Сел лицом к волнам, так, чтобы вся шлюпка оставалась слева. Так я оказался ближе к гиене, но та вроде притихла.

Покуда я вот так сидел и глубоко дышал, силясь побороть тошноту, я заметил Апельсинку. Мне-то казалось, что она затаилась на носу, под брезентом, прячась от гиены. Но не тут-то было. Она сидела на боковой банке, у того самого места, где носилась гиена, когда наворачивала свои круги. От меня ее скрывал выступ скатанного брезента. Но стоило ей приподнять голову всего на дюйм, как я тут же ее увидел.

Мне стало любопытно. Захотелось рассмотреть ее поближе. Невзирая на качку, я встал на колени. Гиена посмотрела на меня, но не шелохнулась. А вот и Апельсинка. Она сильно сгорбилась, вцепилась обеими руками в планширь, а голову свесила на грудь. Рот был открыт, язык вывалился наружу. Ей явно не хватало воздуха. Несмотря на свое бедственное положение и на подкатывавшую к горлу тошноту, я не смог удержаться от смеха. То, от чего страдала Апельсинка, можно выразить в двух словах: морская болезнь. В голове у меня тут же возник образ нового вида — редкого морского зеленого орангутана. Я снова сел. Бедняжка страдала совсем как человек! Подмечать человеческие черты у животных — занятие довольно забавное, благо мы с ними так похожи. Обезьяны — наша чистейшая копия, зеркальное отражение в мире животных. Оттого-то они и пользуются таким успехом в зоопарках. И я опять рассмеялся. Да так, что даже за живот схватился, удивляясь самому себе. Ну и ну! Целый вулкан радости извергся из меня этим смехом. Апельсинка не только развеселила меня, но и избавила от морской болезни: теперь она страдала за нас двоих. А я чувствовал себя лучше некуда.

И снова принялся обшаривать глазами горизонт, исполнившись больших надежд.

Кроме морской болезни, Апельсинку больше ничто не беспокоило: как ни странно, на ней не было ни царапины. Она сидела спиной к гиене, словно чувствуя, что та ей ничем не угрожает. В шлюпке сложилась на редкость причудливая экосистема. Поскольку в естественных условиях гиена с орангутаном не встречаются — гиен на Борнео отродясь не бывало, равно как и орангутанов в Африке, — никто не знает, как они повели бы себя, окажись вместе. И мне казалось совершенно невероятным, даже немыслимым, что эти плодоядные древесные обитатели и плотоядные обитатели саванны могут занять соседние ниши и жить, не обращая друг на друга никакого внимания. Гиена, конечно, почуяла бы в орангутане добычу, после которой еще долго пришлось бы отрыгивать шерсть огромными комьями, зато куда более лакомую, чем какая-нибудь выхлопная труба, да и куда более притягательную, особенно на земле — не на дереве. А орангутан, конечно же, учуял бы в гиене хищника и, всякий раз слезая с дерева за упавшим наземь плодом дуриана, держал бы ухо востро. Но природа горазда на сюрпризы. И может, все сложилось бы иначе. Уж если козы могут подружиться с носорогами, почему бы орангутанам не ужиться с гиенами? Вот кто стал бы главной достопримечательностью любого зоопарка. Пришлось бы вывесить специальную табличку. Даже знаю какую: «Уважаемая публика! За жизнь орангутанов просим не беспокоиться! Они сидят на деревьях потому, что там живут, а не потому, что боятся пятнистых гиен. Приходите в час кормежки или на заходе солнца, когда им захочется пить, и вы увидите, как они спускаются с деревьев и безо всякой опаски разгуливают по земле под носом у гиен». Папе бы понравилось.

В тот же день я впервые увидел существо, которое потом стало мне добрым, верным другом. В борт вдруг что-то глухо стукнулось и заскреблось. И через несколько секунд рядом со шлюпкой, так близко, что, нагнувшись, можно было достать рукой, возникла большая морская черепаха — бисса: она неспешно пошевеливала плавниками, держа голову над водой. Вид у нее был совсем неприглядный, даже отвратительный: шероховатый, изжелта-коричневый панцирь фута три длиной, местами облепленный водорослями; темно-зеленая, остроклювая морда, губ нет, пара плотно прикрытых носовых отверстий и черные глазки, пристально смотревшие на меня. Взгляд — надменный и противный, как у вздорного, выжившего из ума старикашки. Но самым чудным казалось то, что такое пресмыкающееся существует вообще. В воде она выглядела довольно-таки нелепо, до того неказистой была ее форма в сравнении с гладкими, плавными обводами рыбы. Впрочем, в своей стихии она ощущала себя и впрямь как рыба, чего уж никак нельзя было сказать про меня. Она болталась возле шлюпки несколько минут.

Я ей сказал:

— Плыви и отыщи корабль и скажи им там, что я здесь. Плыви себе, плыви.

Она развернулась и, поочередно отталкиваясь от воды задними плавниками, скрылась с моих глаз.

ГЛАВА 46

Тучи, сгустившиеся там, откуда я ждал корабль, и день, мало-помалу клонившийся к вечеру, сделали свое дело — улыбку у меня с лица как рукой сняло. Нет смысла говорить, что та или другая ночь была худшей в моей жизни. Я пережил столько ужасных ночей, что выбрать какую-то одну, самую-самую, было бы трудно. И все же вторая ночь в море осталась в моей памяти как сплошной кошмар, совсем не похожий на леденящий страх первой ночи, потому как я стал привыкать к страданиям, да и подавленность моя, сопровождавшаяся горькими слезами и душевными терзаниями, отличалась от уныния, которое ожидало меня в грядущие ночи: у меня еще были силы в полной мере оценивать свои ощущения. Однако перед той кошмарной ночью был еще кошмарный вечер.

Я заметил, что шлюпку окружают акулы. День скрылся за завесой, которую оставило после себя уходящее солнце. Это походило на беззвучный оранжево-красный взрыв, грандиозную цветовую симфонию, невероятных размеров живописное полотно: настоящий, изумительный тихоокеанский закат, полыхнувший, однако, впустую, — во всяком случае для меня. Акулы, длиной шесть-семь футов, а одна и того больше, были серо-голубые — шустрые острорылые хищницы с торчащими из пасти смертоносными зубами. Я следил за ними с тревогой. Самая большая устремилась прямо к шлюпке, словно собиралась напасть. Ее спинной плавник выступал из воды на несколько дюймов. Но у самой шлюпки она ушла вглубь, проскользнув под днищем с устрашающей грациозностью. Потом вернулась, правда на сей раз держась на расстоянии, и снова исчезла. Остальные акулы еще долго сопровождали нас, скользя на разной глубине: одни плыли у самой поверхности, так, что до них можно было дотянуться рукой, другие — чуть глубже. Среди них мелькали и другие рыбы, большие и маленькие, разных цветов, форм и размеров. Я мог бы разглядеть их поближе, если бы не отвлекся на Апельсинку.

Она повернулась и опустила руку на брезент — в точности, как это сделали бы вы или я, положив руку на спинку рядом стоящего стула, — широким спокойным жестом. Впрочем, до спокойствия ей на самом деле было далеко. С выражением глубокой тоски и печали она принялась озираться по сторонам, медленно поворачивая голову туда-сюда. И забавный образ человекообразной обезьяны тут же исчез. Апельсинка родила в зоопарке двух детенышей, двух самцов-крепышей — одному теперь было пять лет, а другому восемь, — ставших нашей общей с нею гордостью. И сейчас она, как видно, думала о них, вглядываясь в водную ширь с таким же видом, с каким это делал я в течение последних полутора суток. Заметив меня, она никак не отреагировала. Я был всего лишь другим животным, потерявшим все и обреченным на гибель. Мне стало не по себе.

Вдруг послышался отрывистый рык — гиена вышла из оцепенения. Она провалялась в своем закутке весь день. И теперь, упершись передними лапами зебре в бок, вылезла наружу и вцепилась ей зубами в кожную складку. И резко рванула на себя. У зебры с брюха сошла полоска шкуры — словно яркая упаковка с подарка, одним махом, только совсем бесшумно — так, как обычно рвется кожа, поддаваясь с большим трудом. Кровь тут же хлынула потоком. Зебра очнулась и, завывая, фыркая и визжа, приготовилась защищаться. Она взбрыкнула передними ногами, повернула голову и попыталась укусить гиену, но не достала. Тогда она ударила здоровой задней ногой — и тогда я понял, что за стук слышал прошлой ночью: зебра била копытом в борт шлюпки. Но попытки зебры защититься еще больше раздразнили гиену — она злобно зарычала, ощерилась и прокусила в боку у зебры огромную дырищу. Скоро ей стало неудобно нападать на зебру со спины, и она взобралась ей на бедра. И стала рвать зубами скрученные кишки и другие внутренности. Она грызла все подряд. Куснет здесь, урвет там… Явно ее ошеломило доставшееся ей роскошное пиршество. Сожрав половину печени, она взялась за бледный шарообразный желудок. Но тот не поддавался, и поскольку бедра у зебры были выше брюха — а тут еще все ослизло от крови, — гиена стала соскальзывать в разверзшееся чрево жертвы. Упершись передними лапами в брюхо, она просунула голову в рану по самые плечи. Потом высунула ее наружу и снова засунула внутрь. В конце концов она примостилась поудобнее, зарывшись в брюхо наполовину. Зебру пожирали заживо изнутри.

Апельсинка уже не могла смотреть на это спокойно. И встала на банку во весь рост. Со своими несообразно короткими ногами и огромным туловищем она напоминала холодильник на погнутых колесиках. Однако же громадные вскинутые ручищи придавали ей весьма грозный вид. В размахе они были больше туловища: одна повисла над водой, а другая, простертая во всю ширь шлюпки, почти доставала до противоположного борта. Апельсинка оскалилась, выставив огромные клыки, и взревела. Рев был протяжный, мощный, резкий — и тем более странный, что издавшее его животное обыкновенно молчаливо, как жираф. Гиену этот взрыв ярости испугал не меньше моего. Она съежилась и отпрянула. Но не надолго. Через мгновение она уставилась на Апельсинку, вздыбив шерсть на шее и плечах и вздернув хвост. Она снова вспрыгнула на умирающую зебру. И, оскалив окровавленную пасть, ответила Апельсинке пронзительным воем. Их разделяли фута три — с этого расстояния они впились друг в друга пристальными взглядами, широко раскрыв пасти. От истошных воплей у них содрогались тела. Я даже мог заглянуть гиене глубоко в пасть. Тихоокеанский воздух, еще минуту назад разносивший вокруг только пересвист и перешептывание волн, сливавшиеся в простую мелодию, которую в других обстоятельствах я назвал бы умиротворяющей, вмиг наполнился ужасающим ревом, точно в разгар яростной битвы, сопровождающейся ружейной пальбой, канонадой и оглушительными взрывами снарядов. Визг гиены заполнял верхние регистры грянувшей какофонии, рев Апельсинки — нижние, а сквозь них, откуда-то из середины, до меня доносились стоны беспомощной зебры. Мне казалось, что уши мои вот-вот лопнут. Я не смог бы сейчас распознать больше ни единого звука.

Меня невольно затрясло. Я не сомневался, что гиена сейчас кинется на Апельсинку.

Я и представить себе не мог, что дело обернется еще хуже. Но так оно и случилось. Зебра отхаркнула сгусток крови за борт. И через миг-другой шлюпка сильно содрогнулась, потом еще раз. Вода кругом закишела акулами. Они метались в поисках источника крови и близкой добычи. Из воды показались не только их хвостовые плавники, но и головы. Шлюпку трясло беспрерывно. Я боялся не того, что мы опрокинемся, — я опасался, как бы акулы не пробили металлический корпус и не потопили нас.

С каждым ударом о борт звери испуганно озирались, однако это не мешало им переругиваться. Я был убежден, что перебранка вот-вот перейдет в схватку. Но вместо этого через несколько минут она внезапно стихла. Апельсинка, раздраженно причмокивая, отвернулась, и гиена с опущенной головой попятилась, юркнув за истерзанное тело зебры. Акулы, так ничего и не обнаружив, перестали биться о шлюпку и, похоже, уплыли прочь. Наконец-то воцарилась тишина.

В воздухе повис смрад — резкий, отвратительный запах ржавчины вперемешку с экскрементами. Кругом все было в крови, уже сгущавшейся в бурую корку. Где-то прожужжала одна-единственная муха, и звук этот отозвался во мне болезненным, тревожным сигналом. В тот день ни один корабль так и не показался на горизонте, а день между тем подходил к концу. Когда солнце скользнуло за горизонт, умерли не только день и бедняжка зебра, но и мои родные. Второй закат породил сомнения, а они — боль и горе. Все погибли — какой теперь смысл это отрицать. Но как такое понять сердцем! Потерять брата — значит потерять того, с кем вместе ты мог бы расти, кто подарил бы тебе невестку и племянниц с племянниками, — они расцвели бы на твоем древе жизни новыми побегами. Потерять отца — значит потерять верного советчика и наставника, того, кто поддерживал бы тебя, как ствол — ветки. Потерять мать — это… все равно что потерять солнце над головой. Все равно что… впрочем, простите, лучше не продолжать. Я повалился на брезент и всю ночь напролет лил горькие слезы, обхватив голову руками. Гиена большую часть ночи обжиралась.

ГЛАВА 47

Наступил день, влажный и хмурый; дул теплый ветер, небо было затянуто плотным серым пологом облаков, будто сшитым из грязных простыней. Море не изменилось. Оно размеренно раскачивало шлюпку вверх-вниз.

Зебра все еще была жива. Уму непостижимо. В боку у нее зияла дыра фута два шириной, похожая на кратер только что извергшегося вулкана: недоеденные внутренности вывалились наружу — они то мерцали, то отливали холодным блеском, — но в главных ее органах жизнь пока теплилась, едва-едва. Зебра лишь подергивала задней ногой да время от времени помаргивала. Я был в ужасе. Никогда не думал, что живое существо может выжить с такими ранами.

Гиена нервничала. Она даже не смогла протиснуться в свой закуток и спрятаться от дневного света. Может, оттого, что обожралась и брюхо у нее разбухло донельзя. У Апельсинки тоже было недоброе настроение. Она тоже нервничала — и все скалилась.

Я оставался на прежнем месте, свернувшись калачиком на носу. У меня не было сил — ни физических, ни душевных. Я боялся, что если попробую снова взобраться на весло, то не удержусь и свалюсь в воду.

Зебра умерла около полудня. Глаза у нее остекленели, и на очередные наскоки гиены она уже никак не реагировала.

После полудня ярость вспыхнула снова. Напряжение достигло немыслимого предела. Гиена скулила. Апельсинка ворчала и громко причмокивала. В какой-то миг их грозные вскрики слились в один оглушительный ропот. Гиена перескочила через труп зебры и набросилась на Апельсинку.