Цейтлин С.Н. 16 страница

Маршал достал из конверта коробочку из ювелирного салона «Shreve's». Он открыл ее — и от удивления у него перехватило дыхание. С замиранием сердца Маршал надел отделанные брильянтами часы «Ролекс».

лава

В четверг вечером, около шести, Эрнесту позвонила сестра Евы Голсуорт, одной из его пациенток.

«Ева попросила позвонить вам и сказать, что пора».

Эрнест оставил записку с извинениями пациенту, кото­рый должен был прийти в 18.10, прикрепил ее к двери ка-

бинета и помчался к Еве. Ей был пятьдесят один год, и она страдала раком яичников в терминальной стадии. Ева пре­подавала писательское мастерство. Это была изящная, ис­ключительно достойная женщина. Эрнесту нравилось пред­ставлять себе, что он всю свою жизнь прожил бы с Евой, будь она моложе, а обстоятельства их встречи — иными. Он считал ее красивой, искренне восхищался ею и был по­ражен ее жизнелюбием. Последние полтора года он пол­ностью посвятил смягчению боли ее умирания.

В работе с большинством пациентов Эрнест использо­вал понятие «сожаление». Пациенты должны были разо­браться с прошлыми сожалениями и избегать сожалений в будущем. «Ваша задача, — говорил он, — жить так, что­бы, обернувшись назад через пять лет, вы бы ни о чем не жалели».

Случалось, эта стратегия «антиципирующего сожале­ния» терпела неудачу. Но в большинстве случаев она ока­зывалась действенной. Но ни один пациент не относился к этой методике так серьезно, как Ева, которая полностью посвятила себя, как она говорила, «выжиманию всех соков из этой жизни». Узнав свой диагноз, Ева за последующие два года круто изменила свою жизнь: она рассталась с не­любимым мужем, завела сумасшедшие романы с двоими мужчинами, о которых давно мечтала, побывала на сафари в Кении, закончила два рассказа и объехала страну, навес­тив троих своих детей и некоторых любимых студентов.

Все это время она тесно и продуктивно сотрудничала с Эрнестом. Кабинет Эрнеста стал для Евы тихой гаванью, куда она могла принести все свои страхи, связанные со смертью, все те мрачные мысли, которыми она не могла по­делиться с друзьями. Эрнест пообещал тотчас с ней все про­рабатывать, ничего не страшась и не замалчивая, обра­щаться с ней не как с пациентом, но как с попутчиком, с то­варищем по несчастью.

И Эрнест сдержал свое слово. Ева приходила к нему последней из пациентов, потому что после сеанса его час­то охватывала тревога — относительно смерти Евы, да и

собственной. Он постоянно напоминал ей, что она не еГ инока, что они вместе смотрят в лицо ужаса конечности й ггия, что он пойдет за ней настолько далеко, насколько может. Когда Ева попросила его дать обещание, что он будет с ней, когда она будет умирать, Эрнест выполнил ее просьбу. Последние два месяца болезнь уже не позволяла ей приходить к нему в офис, но Эрнест поддерживал с ней связь по телефону и иногда заезжал к ней домой, не требуя платы за эти визиты.

Сестра Евы встретила его и проводила в спальню, где лежала больная. Кожа Евы сильно пожелтела — опухоль распространилась и на печень. Она тяжело дышала и вспо­тела так, что влажные волосы облепили ее череп. Она кив­нула и шепотом, между вдохами, попросила сестру оставить их. «Я хочу, чтобы мой доктор провел со мной еще один сеанс».

Эрнест сел рядом с ней. «Вы можете говорить?»

«Слишком поздно. Не надо больше слов. Просто дер­жите меня».

Эрнест взял Еву за руку, но она покачала головой. «Нет, прошу вас, просто обнимите меня», — прошептала она.

Эрнест сел на кровать, наклонился к ней, но не смог найти такого положения, чтобы сделать то, о чем она про­сила. Ему ничего не оставалось, кроме как лечь рядом с ней и обвить ее руками. Он не стал снимать пиджак и ботинки и не сводил глаз с двери, опасаясь, как бы не зашел посто­ронний, который может не понять, что здесь происходит. Ему было неловко, и он был рад, что их столько разделяет — простыня, ватное одеяло, покрывало, пиджак. Ева притя­нула его к себе. Постепенно напряжение, сковывавшее его, спало. Он расслабился, снял пиджак, откинул одеяло и крепче сжал Еву. Она ответила тем же. На мгновение он по­чувствовал непрошеное тепло внутри — предвестник сек­суального возбуждения, но, разозлившись на себя, заста­вил его исчезнуть и приложил все усилия, чтобы передать Еве этим объятием свою любовь. Через несколько секунд он спросил: «Так лучше, Ева?»

Она не ответила. Дыхание ее стало затрудненным. Эр­нест вскочил с кровати, наклонился над ней и громко по­звал ее по имени.

Не отвечает. В комнату вбежала сестра Евы, услышав­шая его крики. Эрнест схватил запястье Евы, но пульс не прощупывался. Он положил руку на ее грудную клетку и, аккуратным нажатием отодвинув в сторону ее тяжелую грудь, попытался прощупать апикальный пульс. Сердце Евы билось слабо, с перебоями, и он сказал: «Мерцатель­ная аритмия желудочков. Очень плохо».

Несколько часов они дежурили у кровати больной, при­слушиваясь к ее тяжелому прерывистому дыханию. «Дыха­ние Чейни—Стокса», — подумал Эрнест, удивившись, как этот термин, осколок знаний, полученных им на тре­тьем курсе мединститута, смог всплыть из глубин его бес­сознательного. Иногда веки Евы начинали дрожать, но так больше и не поднимались. Пена слюны засыхала на ее губах, и Эрнест каждые несколько минут стирал ее бумаж­ной салфеткой.

«Это признак отека легких, — произнес Эрнест. — Сердце отказывает, и жидкость скапливается в легких».

Сестра Евы кивнула, на ее лице читалось облегчение. «Интересно, — подумал Эрнест, — каким образом эти на­учные ритуалы — называние и объяснение феномена — способны заглушить страх. Я привел научное название ее дыхания? Я объяснил, каким образом из-за слабеющего правого желудочка жидкость оттекает назад в правое пред­сердие, а оттуда в легкие, отчего образуется пена? И что? Я же не предлагаю решения проблемы! Я всего лишь дал монстру имя. Но мне стало лучше, ее сестре стало лучше, и, если бы бедная Ева была в сознании, ей бы тоже скорее всего стало лучше».

Эрнест держал Еву за руку. Ее дыхание становилось все более поверхностным, более неровным и, спустя где-то час, остановилось. Эрнест не чувствовал биения пульса. «Она мертва».

Несколько минут они сидели молча, потом начали пла­нировать свои дальнейшие действия. Они составили список людей, которым нужно позвонить, — детям, друзьям, в газеты, в бюро ритуальных услуг. Вскоре сестра собралась обмывать тело Евы, и Эрнест собрался уходить. Они наско­ро обсудили, во что ее одеть. Сестра сказала, что тело Евы будет кремировано, и бюро ритуальных услуг, наверное, предоставит какой-нибудь саван. Эрнест согласился, хотя ничего об этом не знал.

По дороге домой Эрнест думал, что на самом деле его познания в этой области крайне скудны. Несмотря на дол­гие годы медицинской практики, анатомирование трупов в медицинском колледже, он, как и большинство терапевтов, никогда не видел своими глазами непосредственно момент смерти. Он сохранял спокойствие и профессионализм; да, он будет скучать по Еве, но ее смерть была милосердно лег­кой. Он знал, что сделал все, что мог, но провел беспокой­ную ночь: своей грудью он все еще ощущал ее тело.

Он проснулся в пять утра, цепляясь за остатки сна Он сделал именно то. что всегда советовал своим пациентам, когда тем снились тревожные сновидения: он без движения лежал в постели, не открывая глаз, и вспоминал свой сон. Взяв с прикроватного столика блокнот и ручку, Эрнест за­писал все, что ему удалось вспомнить:

Мы с родителями и братом гуляли. Мы решили под­няться вверх. Я вдруг оказался один в лифте. Он ехал долго-долго. Когда я вышел из лифта, я оказался на бе­регу моря. Но я не мог найти своих. Я искал и искал. Хотя это было милое местечко... райское место... меня охватил ужас. Потом я начал натягивать ночную ру­башку с милой улыбающейся физиономией медвежонка Смоки. Эта физиономия становилась все ярче, начала сверкать... и скоро стала средоточием всего сна — слов­но вся энергия сна перешла в эту милую улыбающуюся физиономию медвежонка Смоки.

Чем больше Эрнест думал об этом, тем более значи­мым казался ему этот сон. Он так и не смог уснуть, встал, оделся и в шесть утра поехал в офис, чтобы внести свой сон в компьютер. Он прекрасно вписывался в посвященную снам главу его новой книги, над которой он сейчас работал, под названием «Страх смерти и психотерапия». Или, мо­жет быть, «Психотерапия, смерть и страх». Он еще не оп­ределился с названием.

В этом сне не было ничего таинственного. События этой ночи полностью объясняли сон. Смерть Евы поставила его лицом к лицу с его собственной смертью (представленной во сне пронизывающим ощущением ужаса, отделением от семьи, долгим подъемом на лифте к райскому побережью). Как досадно, подумал Эрнест, что его собственный произ­водитель снов выдал ему сказочку о восхождении в рай! Но что он мог поделать? Производитель снов был сам себе хозяин, сформировался он на заре сознательного, и на его становление массовая культура оказала значительно боль­шее влияние, чем сила воли.

Сила сна заключалась в ночной рубашке с ярким изо­бражением медвежонка Смоки. Эрнест знал, что этот сим­вол был порожден разговором о том, во что одеть Еву для кремации, — медвежонок Смоки стал олицетворением кре­мации! Жутковато, но поучительно.

Чем больше Эрнест думал об этом сне, тем отчетливее понимал, какую пользу можно извлечь из этого сна при обучении психотерапевтов. С одной стороны, он иллюстри­ровал положение Фрейда о том, что первостепенная функ­ция сновидений состоит в сохранении сна. В этом случае пугающая мысль — о кремации — трансформировалась в нечто более безобидное и приятное: в прелестный образ ми­лого медвежонка Смоки. Но сновидение справилось со сво­ей задачей лишь частично: оно позволило ему не просы­паться, но страх смерти наполнил сон ужасом.

Эрнест провел за письменным столом два часа, а потом в назначенное время приехал Джастин. Ему нравилось ра-

ботать рано утром, хотя это и значило, что в конце дня он будет выжат как лимон.

«Простите меня за понедельник, — сказал Джастин, проходя к своему стулу и стараясь не встречаться глазами с Эрнестом. — Не могу поверить, что я так поступил. Около десяти я ехал на работу, насвистывая, в превосход­ном настроении, и тут меня словно пыльным мешком из-за угла огрели: я забыл о том, что должен прийти к вам. Мне нет оправдания. Ни единого. Я просто забыл об этом на­чисто. Такого со мной никогда раньше не случалось. Я дол­жен оплатить этот сеанс?»

«Ну...» Эрнест не знал, что ответить. Он не любил брать с пациентов деньги за пропущенные сеансы, даже если, как и в данном случае, виной тому было сопротивление.

«Ладно, Джастин, за все годы нашей с вами работы это первый сеанс, который вы пропустили... уфф... Джастин, давайте-ка договоримся, что с этого дня я буду брать с вас плату за каждый сеанс, пропущенный вами, если вы не предупредите меня за двадцать четыре часа».

Эрнест не верил своим ушам. Он что, правда это ска­зал? Как он мог не взять с Джастина денег? Мысль о пред­стоящей встрече с супервизором приводила его в ужас. Маршал загрызет его за такое! Маршал не принимал ника­ких оправданий: автомобильная авария, болезнь, ливень, наводнение, перелом ноги. Он бы взял с пациента деньги, даже если бы тот пропустил сеанс из-за похорон собствен­ной матери.

Он буквально слышал голос Маршала: «Ты сделал это, чтобы казаться хорошим парнем, да, Эрнест? В этом дело? Чтобы твой пациент в один прекрасный день сказал кому-нибудь: «Этот Эрнест Лэш — хороший парень»? Или ты поступил так потому, что все еще чувствуешь себя виноватым за то, что рассердился на Джастина, когда тот бросил жену, не предупредив тебя? Что за непостоянство, что за непоследовательность в терапии?»

Что ж, с этим уже ничего не поделаешь.

«Давайте разбираться с этим, Джастин. Здесь есть

нечто большее, чем просто забывчивость, пропуск сеанса в понедельник. Вы на несколько минут опоздали на послед­ний сеанс, а последние несколько раз возникали паузы, длительные паузы. Как вы думаете, что происходит?»

«Ну, — ответил Джастин с несвойственной ему пря­молинейностью, — сегодня пауз точно не будет. Я должен обсудить с вами нечто очень важное: я решил совершить налет на свой дом».

Эрнест отметил, что голос Джастина звучал иначе: он говорил прямо, не защищаясь Но он продолжал избегать обсуждения их взаимоотношений. Эрнест решил вернуться к этому позже, потому что сейчас его охватило любопытст­во. «Что вы имеете в виду под налетом?»

«Ну, Лаура считает, что я должен взять все то, что принадлежит мне, — ни больше ни меньше. Сейчас у меня есть только то, что я запихнул в чемодан в ту ночь, когда ушел оттуда. У меня огромный гардероб. Я всегда потакал своим прихотям в том, что касалось одежды. Боже, какие восхитительные галстуки остались дома! Это разбивает мое сердце Лаура считает, что глупо идти и покупать все заново, когда я и так весь в долгах; к тому же нам нужны деньги, чтобы сделать чуть ли не два десятка других поку­пок, начиная с еды и жилища. Лаура считает, что я должен просто прийти домой и забрать все, что по праву принад­лежит мне».

«Отважный шаг Как вы себя чувствуете в этой ситуа­ции?»

«Ну, мне кажется, что Лаура права. Она такая моло­дая, неиспорченная, что позволяет ей отметать в сторону всю шелуху и видеть самую суть проблемы».

«А Кэрол? Как она воспримет это?»

«Ну, я звонил ей пару раз — по поводу встреч с деть­ми и чтобы забрать кое-какие свои вещи. В моем компью­тере хранятся некоторые платежные ведомости на следую­щий месяц — отец убьет меня! Я не говорил ей о данных в компьютере — она его уничтожит». Джастин замолчал.

«И?..» Эрнест начинал ощущать отголоски того раз-

драгкения, которое Джастин вызывал у него на прошлой неделе. После пяти лет терапии ему все еще приходилось клещами вытягивать из него каждое слово.

«Ну, Кэрол была в своем репертуаре. Прежде чем я успел сказать хоть слово, она поинтересовалась, когда я со­бираюсь возвращаться домой. Когда я сказал ей, что не вернусь, она назвала меня чертовым ублюдком и повесила трубку»

«Вы сказали, Кэрол была в своем репертуаре».

«Вы знаете, забавно, но она только помогает мне тем, что ведет себя как обычно, то есть злобно. После того как она наорала на меня и бросила трубку, я почувствовал себя лучше. Каждый раз, слыша ее визг по телефону, я убежда­юсь в правильности своего поступка. Снова и снова я ду­маю, каким был идиотом, потратив девять лет своей жизни на этот брак».

«Да, Джастин, я слышу сожаление в вашем голосе, но главное здесь не в том, чтобы оглядываться на десять лет назад и возвращаться к прежним сожалениям. Только по­думай, какая жизнь ждет вас впереди! Как здорово, что вы расстались с этой женщиной. Как здорово, что вам достало смелости совершить этот шаг!»

«Доктор, вы постоянно повторяете «не сожалейте о бу­дущем», «не сожалейте о будущем». Я во сне повторял эту фразу. Но раньше я не понимал ее истинного значения».

«Ну, Джастин, скажем так, раньше вы просто не были готовы услышать ее А теперь вы готовы не только слы­шать это, но и действовать соответственно».

«Как хорошо, — произнес Джастин, — что я встре­тил Лауру тогда, когда я ее встретил. У меня нет слов, чтобы объяснить вам, каково это — жить с женщиной, ко­торая действительно любит тебя, которая даже обожает те­бя, которая на твоей стороне».

Эрнеста раздражало, что Джастин постоянно упоми­нает Лауру, но он мог держать себя в руках — суперви-зорская консультация Маршала действительно пошла ему на пользу. Эрнест знал, что ему ничего не остается, кроме

как стать союзником Лауры. Но он не хотел, чтобы она об­ладала такой же силой в глазах Джастина. В конце концов, он только-только смог вырвать силу из рук Кэрол и хотел бы какое-то время быть единовластным ее обладателем.

«Прекрасно, что в вашей жизни появилась Лаура, Джас-тин, но я не хочу, чтобы вы недооценивали и свою роль в происходящем. Это вы сделали шаг, это ваши ноги выне­сли вас из жизни Кэрол. Но вы что-то говорили о налете?»

«Да, я последовал совету Лауры и поехал вчера домой, чтобы забрать свое имущество».

Джастин, заметив удивление Эрнеста, поспешил доба­вить: «Не волнуйтесь, я еще не совсем потерял голову. Сначала я позвонил домой, чтобы убедиться в том, что Кэрол уехала на работу. И что же вы думаете? Кэрол не пускает меня в дом! Эта ведьма сменила замки. Мы с Лау­рой всю ночь решали, что делать дальше. Она считает, что я должен взять лом из какого-нибудь отцовского магазина, вернуться туда, выломать дверь и взять то, что мне принад­лежит. Чем больше я думаю об этом, тем больше уверен в правоте ее слов».

«Так поступают многие мужья, которых жены выстав*; ляют из дома, — произнес Эрнест, пораженный новообре* тенной энергией Джастина. На мгновение перед его глаза­ми возник образ Джастина в черной кожаной куртке, с лыжной маской на лице, который ломом выкорчевывает по­ставленные Кэрол замки. Потрясающе! Лаура начинала ему нравиться. Но здравый смысл взял верх: он знал, что лучше скрыть свои чувства, потому что потом ему нужно будет дать отчет об этой беседе Маршалу. — Но это же преступление. Вы не думали обратиться к юристу?»

«Лаура хочет действовать без промедления. Пока мы будем искать адвоката, у Кэрол будет уйма времени для ма­родерства. Она уничтожит все мои вещи! К тому же у Кэ­рол такая репутация в юридических кругах, что мне при­дется постараться, чтобы найти в этом городе стряпчего, который согласится схлестнуться с ней. Знаете, у нас нет выбора в том, что касается возвращения моих вещей: у нас

с Лаурой кончаются деньги. У меня нет денег ни на что, и я опасаюсь, что это касается и ваших услуг!»

«Еще одна причина, чтобы обратиться за помощью к профессионалам. Вы говорили, что Кэрол зарабатывала намного больше вас. По калифорнийским законам это зна­чит, что вы имеете право на финансовую поддержку со сто­роны супруги».

«Шутите! Только представьте: Кэрол выплачивает мне алименты!»

«Она ничем не отличается от остальных. И обязана со­блюдать законы штата».

«Кэрол никогда не согласится содержать меня. Она доведет дело до Верховного суда, она спустит деньги в уни­таз, она сядет в тюрьму, лишь бы я не получил от нее ни цента».

«Вот и прекрасно, она садится в тюрьму, а вы прихо­дите и возвращаете себе свои вещи, детей и дом. Неужели вы не понимаете, что у вас совершенно нереалистичное представление о вашей жене? Только послушайте, что вы говорите! Кэрол обладает сверхъестественными способ­ностями! Кэрол вызывает такой ужас, что ни один адвокат в Калифорнии не осмелится ей противостоять! Кэрол выше всех законов! Джастин, мы говорим о вашей жене, а не о господе боге! И не об Аль Капоне!»

«Вы не знаете ее так, как знаю ее я, — даже после всех этих лет терапии вы все равно не знаете ее. И мои ро­дители не лучше. Если бы они платили мне нормальную зарплату, у меня все было бы в порядке. Знаю, знаю, вы несколько лет убеждали меня потребовать реальное жало­ванье. Мне давным-давно стоило это сделать. Но не сей­час — теперь я попал в немилость из-за случившегося».

«В немилость? Почему? — удивился Эрнест. — Вы же говорили, что они ненавидели Кэрол?»

«Они бы много дали, чтобы никогда больше ее не ви­деть. Но она подрезала им крылья: она держит в заложни­ках детей. С тех пор как я ушел, она не позволяла им по­видаться с внуками, даже поговорить по телефону. Она

предупредила их, что если они встанут на мою сторону, будут мне содействовать, то внуков больше не увидят. Так что теперь они стучат зубами, боятся мне помогать».

Остаток сеанса Эрнест и Джастин посвятили обсужде­нию будущего их сотрудничества. Пропуск сеанса и опо­здания были очевидным свидетельством того, что Джастин терял вовлеченность в терапевтический процесс, отметил Эрнест. Джастин согласился с этим и заявил, что больше не может позволить себе посещать психотерапевта. Эрнест посоветовал не прекращать терапию в самый разгар таких событий и предложил Джастину отложить оплату до тех пор, когда его финансовое положение стабилизируется. Но Джастин, щеголяя своей новоприобретенной увереннос­тью, отказался от этого предложения, потому что полагал, что его финансовое положение не будет улучшаться в бли­жайшие годы — до тех пор, пока живы его родители. К то­му же Лаура считала (и он был с ней согласен), что не сто­ит начинать новую жизнь с долгов.

Но дело было не только в деньгах. Джастин сообщил Эрнесту, что больше не нуждается в терапевтической по­мощи. Общение с Лаурой давало ему помощь, в которой он нуждался. Эрнесту это не понравилось, но, вспомнив слова Маршала о том, что бунт Джастина был признаком реального прогресса, успокоился. Он согласился с решени­ем Джастина прекратить терапию, но осторожно настоял на том, что не стоит делать это так резко. Джастин упорст­вовал, но в конце концов согласился еще на два сеанса.

Большинство терапевтов утраивают десятиминутный перерыв между пациентами и назначают сеансы на начало каждого часа. Эрнест же был слишком недисциплинирован для этого и часто начинал сеансы позже или превышал пя­тидесятиминутный лимит. С самого начала практики он устраивал себе пятнадцати-двадцатиминутные перерывы и назначал сеансы в странное время: 9.10, 11.20, 14.50. Ес­тественно, Эрнест держал это отступление от ортодоксаль­ной методики в секрете от Маршала, который бы раскри­тиковал его неспособность устанавливать границы.

Обычно во время перерыва Эрнест делал заметки в карте пациента или набрасывал в дневнике идеи для книги, над которой на данный момент работал. Но после ухода Джас-тина он не стал делать записи. Он просто сидел и размыш­лял над поступком этого пациента. Терапия не заверши­лась должным образом. Эрнест знал, что помог Джастину, но они недостаточно продвинулись вперед. И разумеется, его раздражал тот факт, что свое выздоровление Джастин полностью приписывал влиянию Лауры. Но почему-то это уже не имело для Эрнеста особого значения. Встреча с су­первизором помогла ослабить это чувство. Он обязательно должен сказать об этом Маршалу. Люди, настолько уверен­ные в себе, как Маршал, редко получают похвалу — боль­шинство считают, что им ничего не нужно. Но Эрнест по­дозревал, что он будет не против получить обратную связь.

Да, Эрнест хотел бы достичь большего прогресса с Джастином, но факт прекращения терапии не рассердил его. Пяти лет вполне достаточно. Он не был создан для ра­боты с хроническими пациентами. Авантюрист по натуре, он терял интерес к пациентам, которые теряли желание ис­следовать новые, неизведанные территории. А Джастин никогда не был склонен к исследовательской деятельности. Да, верно, в конце концов Джастин сбросил сковывавшие его цепи и вырвался на свободу из чрева супружества. Но Эр­нест не считал этот поступок заслугой Джастина; это был не он, но новый организм Джастин—Лаура. Эрнест был уве­рен, что, когда Лаура исчезнет из его жизни — что она не­пременно сделает, — Джастин вернется к старому, испы­танному паттерну поведения.

Глава 11

На следующий день Эрнест торопливо записывал кли­нические замечания, стараясь успеть до начала второго се­анса Каролин. День выдался тяжелым, но Эрнест не чувст-

i

вовал усталости: успешная терапия всегда давала ему силы, поэтому этот день принес ему удовлетворение.

По крайней мере, он был доволен четырьмя пациента­ми из пяти. Пятый пациент, Брэд, как обычно, потратил все время на подробный и утомительный отчет о том, как он провел эту неделю. Многие пациенты, подобные ему, каза­лось, физически не способны пользоваться терапией. Эр­нест не раз пытался вывести его на более глубокие уровни личности, но всякий раз неудачно. Эрнест даже предполо­жил, что другое психотерапевтическое направление, мо­жет, даже бихевиоризм, будет более эффективным в борь­бе с хронической тревожностью Брэда и его болезненной нерешительностью. Однако стоило ему завести об этом речь, Брэд начинал вдруг рассыпаться в любезностях, говоря о том, сколько пользы принесла ему терапия, что пропали приступы паники, и о том, как ценил он работу с Эрнестом.

Эрнест больше не видел перспективы в элементарном сдерживании тревожности Брэда. Он был так же недово­лен Брэдом, как и Джастином. У Эрнеста появились новые критерии качества терапевтической работы: теперь он был доволен лишь тогда, когда его пациенты были откровенны, шли на риск, испытывали новые возможности и — что ка­залось наиболее важным — были готовы сконцентриро­ваться на исследовании промежуточного пространства, про­легающего между пациентом и терапевтом.

На последней супервизорской консультации Маршал отругал Эрнеста за то, что он имеет наглость думать, что идея сосредоточения на этом «между» была чем-то оригиналь­ным; последние восемьдесят лет аналитики все свое внима­ние уделяли исключительно переносу, иррациональным чувствам пациента к терапевту.

Но Эрнест не сдавался и продолжал делать заметки для статьи, посвященной терапевтическим взаимоотноше­ниям, под названием «Пространство между пациентом и терапевтом: аутентичность в терапии». В отличие от Мар­шала он был уверен в том, что через привлечение внимания не к переносу — искаженным, не соответствующим дейст-

ительности отношениям, — но к аутентичным, настоящим отношениям между пациентом и терапевтом ему удастся при­нести нечто новое в психотерапию.

Разрабатываемый Эрнестом терапевтический подход требовал большей откровенности с пациентами, фокусиров­ки на их реальных «мы-отношениях» в кабинете терапевта. Он всегда думал, что терапевтическая работа состоит из выявления и устранения всего того, что пагубно сказывает­ся на отношениях «терапевт—пациент». Радикальный экс­перимент с откровенностью, который Эрнест проводил с Каролин Аефтман, был лишь очередным логическим этапом в эволюции его нового психотерапевтического подхода.

Сегодняшний день принес Эрнесту не только удовле­творение от проделанной работы: ему достался и отдель­ный бонус. Пациенты подарили ему два кошмарных сна, которые он с их разрешения использует в книге, посвящен­ной страху смерти. До приезда Каролин оставалось пять минут, и он начал набивать эти сны на компьютере.

Первый был лишь обрывком сна:

Я пришла в ваш кабинет на сеанс. Вас там не было. Я оглянулась и на вешалке увидела вашу соломенную шля­пу — внутри она вся была покрыта паутиной. На меня нахлынула грусть.

Маделейн, которой этот сон приснился, страдала от рака груди и буквально на днях узнала, что рак перешел и на позвоночник. В ее сне жертвой оказывался другой: смерть и разложение грозят не ей самой, но терапевту, который исчез, оставив лишь затянутую паутиной соломенную шля­пу. Или, думал Эрнест, сон может отражать ее ощущение потери мира: если ее сознание отвечает за форму, содержа­ние и смысл «объективной» реальности — весь ее лич-ностно значимый мир, тогда с уничтожением сознания ис­чезнет все.

Эрнест привык работать с умирающими пациентами.

Но от этого образа — его любимая панама, оплетенная па­утиной, — его бросило в дрожь.

Второй сон рассказал Мэтт, шестидесятичетырехлет­ний терапевт:

Я бродил по высокой отвесной скале на побережье Биг-Сур и наткнулся на небольшую речку, впадающую в Тихий океан. Подойдя ближе, я с удивлением заметил, что река течет прочь от океана, течет в обратную сто­рону. Потом я увидел сгорбленного старика, который напомнил мне отца. Он стоял у реки, одинокий и слом­ленный. Я не мог подойти к нему, потому что спуска там не было, и я пошел дальше. Скоро я увидел другого ста­рика, еще более сгорбленного. Возможно, это был мой дед. До него мне тоже не удалось добраться, и я проснулся, расстроенный и обеспокоенный.

i

Мэтта пугала не смерть как таковая, но смерть в оди­ночестве. Его отец, хронический алкоголик, умер несколь­ко месяцев назад, и, хотя они постоянно конфликтовали, Мэтт не мог простить себе, что оставил отца умирать в одиночестве. Он боялся, что ему тоже суждено умереть одиноким, бездомным, как умирали все мужчины в его се­мье. Когда тревога охватывала его посреди ночи, Мэтт ус­покаивал себя тем, что садился у кроватки своего восьми­летнего сына и прислушивался к его дыханию. Его пресле­довала фантазия, в которой он и Два его сына плывут по океану, далеко от берега, и дети с любовью помогают ему навеки скрыться в глубине волн. Но, так как он не помог отцу и деду, когда те умирали, он не верил, что заслужил та­ких детей.

Река, текущая вспять! Река, уносящая сосновые шиш­ки и хрупкие дубовые листья в гору, от океана. Река, теку­щая назад, в золотое время детства и воссоединения перво­бытной семьи. Потрясающий визуальный образ времени, повернувшего вспять, стремления вырваться из рук судь-

бы, старения и исчезновения! Эрнест не уставал востор­гаться художником, скрытым в каждом пациенте; ему час­то хотелось почтительно снять шляпу перед производите-лем снов, обитателем бессознательного, который каждую ночь, год за годом сплетает шедевры иллюзий.

За стеной, в приемной Кэрол тоже делала записи: за­метки о первой встрече с Эрнестом. Она отложила ручку и перечитала написанное:

ПЕРВЫЙ СЕАНС 12 февраля 1995 года

Доктор Лэш неуместно неформален. Навязчив. На­стаивал, невзирая на мои протесты, чтобы я называла его по имени, Эрнест... прикоснулся ко мне в первые же тридцать секунд — за локоть, когда я входила в каби­нет... очень нежен — прикоснулся ко мне опять, к руке, когда давал мне салфетку... выяснял, что меня беспоко­ит, историю моей семьи... на первом же сеансе начал на­стойчиво выжимать из меня вытесненные воспомина­ния о сексуальном насилии! Слишком много, слишком быстро — это ошеломило, смутило меня! Говорил о сво­их чувствах... говорил, важно, чтобы мы стали очень близки... просит задавать вопросы о его жизни... обеща­ет быть полностью откровенным, рассказать мне все... с одобрением отзывался о моем романе с доктором Ку­ком... провел со мной на десять минут больше... насто­ял на прощальных объятиях...