The Телки. Повесть о ненастоящей любви 23 страница

В вагоне метро от нечего делать разглядываю ок­ружающих. Слева мужик в черной футболке и черных джинсах, на поясе мобильник в аккуратном кожаном футляре. В руках газета и бутылка пива. Справа — мо­лодой парень, обладатель волевого подбородка и вы­разительных скул, одетый в спортивные штаны, майку с символикой ЦСКА, на ногах светло-серые носки и сан­далии, на левом предплечье тату. Та самая «тарантина». Тоже мне, сельский Джордж Клуни. В целом — ничего примечательного. Все здесь какие-то невыразительные. Неприметно-настороженные, что ли? Глядя на людей в московском метро, не понимаешь, в каком времени на­ходишься. По-моему, тут всегда 1995-й…

И на фоне этих людей реклама, которой залеплена вся левая стена вагона, выглядит то ли случайной, то ли преднамеренно издевательской. Я сужу по слоганам: «Сток-центр. Не хуже чем в Милане! Скидки от 25 до 50% на вещи от ведущих итальянских дизайнеров! (да­лее перечисления от «Prada» до «D&G»)», «Фотостудия «Жан» — закажи себе классное портфолио!». Особен­но поражает большой плакат, где на фоне клубного дис­ко-бола нарисована плита: «Модные кухни! Ваша кух­ня — ваша мода!». Кому они адресованы? Неужели зна­чительный процент передвигающихся на метро бывали в Милане? Или девушке, ежедневно тратящей по два часа на маршруте «Речной вокзал» — «Каширская», не­обходимо «классное портфолио»? Намек на то, что она сможет опубликовать его на сайте «Одноклассники.ру» и никогда больше сюда не вернется? Что такое модные кухни? Стеб или знак того, что всем непременно следу­ет соответствовать «гламуру», угнездившемуся в узких лбах дизайнеров? Или в метро свой гламур — подзем­ный? Видимо, не один я выражаю несогласие с гламуризацией метрополитена: многие рекламные наклейки частично изуродованы, испорчены бранными надписями и рисунками. Хотелось бы верить в классовый про­тест, а не банальный вандализм…

Другая стена содержит еще более унизительные пас­сажи. Если в моем детстве тут были наклейки с надписью «Места для пассажиров «детьми и инвалидов», то теперь тут, судя по всему, места для гастарбайтеров. Судите сами: «Быстрые денежные переводы в Казахстан, Туркмению, Украину и Молдову», «Кредиты за час! Московская прописка не обязательна!», «Москве нужны рабочие руки (на фоне таджика, украинца и молдава­нина с мастерками в руках) — получи регистрацию!». И надо всем этим, как ненавязчивое напоминание всем незарегестрированным, висит аскетичный плакат: «Фе­деральная иммиграционная служба. 1992—2007».

Среди всего этого социально-консьюмеристского месива выделяется наклейка с изображением чело­века в приличном костюме и с ясными глазами, смот­рящими на мир из-под интеллигентной оправы очков. Это Гарик «Бульдог» Харламов. Правда, ему в руку успели всунуть йогурт «Био-2». Наклейка с Харламо­вым не испорчена, ему не выкололи глаза, не прири­совали усы и не подписали нецензурное слово. Сразу видно — он здесь «в уважухе». В респекте, и все та­кое…

На «Комсомольской» я чувствую себя, как Володя Шарапов, идущий на встречу с бандитами. Я начинаю движение вдоль стен кассового зала только после по­лучасового изучения присутствующих. Возле билетных окошек нет никакой очереди, правда, и билетов прак­тически нет. Воистину, Питер — культовая столица! С трудом удалось купить место в поезде «Невский экс­пресс», отбывающем в 16:28. Что делать до этого време­ни — непонятно. Убивать время в ресторане муторно и небезопасно, тем более что есть не хочется. Слоняться по городу еще более глупо. В итоге не нахожу ничего лучшего, чем пойти в гостиницу «Ленинградская» и купить там номер, чтобы поспать до поезда. Мне везет: после двадцатиминутных уговоров помятая девушка на ресепшн выдает мне ключи от «люкса» («других номе­ров нет, молодой человек, да и этот свободен только до двенадцати»). Тысяча рублей, выданная сверх стоимости номера, помогает ей проснуться и поверить в то, что в жизни еще встречаются обаятельные и щедрые моло­дые люди. Я прошу ее разбудить меня в три, поднима­юсь на девятый этаж, ложусь на кровать, и мою мнимую бодрость снимает как рукой. Только теперь я понимаю, как сильно устал и вымотался, бегая от бандитов. Мину­ты две я пытаюсь одним глазом посмотреть телевизор, потом по экрану полетели мухи, я нажал кнопку пульта и немедленно заснул.

В три пятнадцать я купил в вестибюле гостиницы новую sim-карту и вставил ее в телефон. Хотел еще и мобильный поменять, но жаба задушила. Перекусил отвратной пиццей в ближайшем бистро, следя по теле­визору на барной стойке за перипетиями шоу «Дом-2». Сколько уже писали про это шоу, аморальное, тупое, злое, ничему не учащее, скучное… Но суть, конечно, не в том. И не в отсутствии у героев, которые «ничему не могут научить молодежь», «гражданской позиции». Я наконец понял, в чем сила и притягательность сериала «Дом-2» для жителей России. В этом говно-шоу, постро­енном на интригах, сальностях, шушуканьях и сплетнях в раздельных клетушках, воплотилась мечта об идеальном мире с точки зрения современной региональной моло­дежи и рабочих с окраин больших городов. Эта мечта сидит в них еще с советских времен, о которых я, слава богу, мало что помню. Участники шоу просты, понятны, а главное — типичны. Герои — четкие пацаны с пра­вильными понятиями, способные очаровать собеседни­ка искрометной быдло-шуткой, прижать в углу чужую телочку, а при случае стать крепким мужем, потому как мужики они ваще-то нормальные. Героини отображают простые чаяния простой русской бабы: главное — ус­троить судьбу/выйти замуж. Рецепты построения судь­бы демонстрируются тут же: расстояние до отдельной комнаты — один парень, расстояние до титула короле­вы шоу — пять парней, расстояние до переезда в Моск­ву — пятьдесят парней, до Европы — сто.

Главное достоинство «Дома-2» заключается в атмос­фере всеобщего единения и братства. Мир — как одно большое общежитие, где все общее. Можно с общей кух­ни стырить ветчину, можно кого-нибудь в темноте ущип­нуть за задницу или сыграть комсомольскую свадьбу (тут же, на кухне). Можно запросто перекинуться парой слов с зашедшей в общагу САМОЙ КСЕНИЕЙ СОБЧАК, а можно в порыве народного гнева объединиться, затра­вить и выгнать из стада отбившуюся одиночку — это самое лучшее средство для сплачивания масс. Еще я по­нял, почему, случайно наткнувшись на это шоу, больше не стану его смотреть никогда. Не потому, что диалоги героев ведутся деревенским говорком на непонятном моему уху суржике, не потому, что девочки и мальчики влюбляются и расстаются с интервалом в сутки, дискредитируя само понятие любви, и даже не потому что пи-терская студентка Ольга Бузова говорит, что ей гаранти­рована у шоу «неприкосновЁнность». Просто… просто я ненавижу образы «хороших простых парней» или girls next door. Paвно как и общаги, пусть даже упакованные в мерцающий экран телевизора, скрадывающий неоте­санность и примитивность героев. Я ненавижу общагу и не хочу в ней жить. Вот, собственно, и вся моя гражданская позиция.

После того как я прожевал последний кусок картон­ной пиццы, ко мне вернулось мое обычное настроение. То ли шоу, то ли посетители кафе отбили у меня всякое желание сопереживать жителям метро, раскаивайся в том, что я когда-то отпуская в их адрес не слишком лестные замечания, а уж тем более соболезновать им. Я понял, что больше не хочу прятаться в толпе «хороших простых парней». Меня это бесит. Или, может, я просто наконец-то выспался?

Я вышел на улицу, зашел на Ленинградский вокзал, миновал шеренгу припаркованных автомобилей и до­шел до самого конца путей, дальше края платформы.

Мне предстояло сделать, возможно, самый важный телефонный звонок в моей жизни. Дрожащими руками я вытянул из кармана джинсов записку с телефонным номером и моим паролем. Бумага стала серо-черной, мятой, пропиталась потом. Как и ее хозяин, впрочем. Выкурив сигарету, я набрал семь цифр, дождался ответа девушки из регистратуры, изложил суть своего звонка, и меня переключили на лабораторию:

— Здравствуйте, я по поводу результатов экспресс-теста…

— Вы когда сдавали анализы? — ответил мне бар­хатный голос.

«Здесь уже сразу настраивают на спокойствие. Как на кладбище», — промелькнуло в мыслях.

— В понедельник.

— Ваш номер?

— Тридцать восемь… тридцать восемь девятнад­цать. — В горле пересохло.

— Одну секунду!

Секунда отняла у меня еще сотню-другую нервных клеток. Я сглатывал, чтобы смочить горло, боролся с же­ланием немедленно отлить, и судорожно чесал шею.

— Вот, нашла! — наконец ответила дама, и замол­чала.

— И что? — практически вскрикнул я.

— Положительный, — тихо ответила врач.

— ВЫ УВЕРЕНЫ?!

— Ваш номер 3819?

— ДА!!! ПРОШУ, ПОСМОТРИТЕ ЕЩЕ РАЗ!

— Я посмотрела. Вы не волнуйтесь, «экспресс-тест» — не единственный анализ, лучше сделать…

Но что сделать лучше, меня уже не интересовало, я и так знал, что лучше повеситься. Отключившись, я достал сигарету, закурил, и на ватных ногах потащился к поез­ду. Я тупо смотрел вперед, не замечая ничего вокруг. Разыскивающие меня быки как-то сразу съежились в моем сознании до величины пластмассовых солдатиков и теперь меня больше не интересовали.

На платформе стояла нестерпимая духота. Я курил, пил воду из пластиковой бутылки и изредка сплевывал себе под ноги. Отчего-то подумалось, что так совсем оскотиниться можно. Для этого следует всего-навсего чаще сплевывать, купить пива, семечек, сушеных каль­маров и газету «Жизнь», в которой непременно напи­шут, как поп-звезда задушила бюстом любовника, рок-герой вновь поехал лечиться от героиновой зависимос­ти, а известный ведущий заразился СПИДом, умывшись в общественном туалете на станции Мга.

Подошел поезд. Двигаясь как в тумане я поочередно миновал проводников трех вагонов, каждый из которых сообщил мне, что мой — четвертый. Проводница чет­вертого вагона приветливо улыбнулась и сказала:

— У вас восьмое место!

Почему-то мне показалось, что мой билет она даже не посмотрела и отдернула руки, когда я его протянул. Так вот что значит изоляция и ущемление прав больных граждан!..

— Спасибо, — буркнул я и пошел в вагон.

Через несколько минут поезд тронулся, увозя меня прочь из города, в котором автомобилей «Porsche Cayen» больше, чем банкоматов.

Компания подобралась тухлая. Трое мужиков и две женщины, скорее всего, командировочные. Мое место оказалось у окна, чему я, в общем, обрадовался — хоть на природу посмотрю, все равно не заснуть. Поезд тро­нулся. Женщины дружно уставились в телевизор, кото­рый показывал «Место встречи изменить нельзя», му­жики принялись обсуждать последний матч «Зенита» — все без сюрпризов. Ситуация, характерная для любого поезда. Изредка пассажиры поворачивали головы на дисплей, висящий над входом в вагон, поинтересоваться температурой и временем. Смотрели они на него с таким выражением, будто от их взглядов «Невский экспресс» превратится в TGV и долетит до Питера за два часа. Я полистал журналы, сходил в туалет, несколько раз покурил в тамбуре, двинул в вагон-ресторан, купил там плитку шоколада и поллитровую бутылку подозритель­ного дагестанского коньяка, хотя в баре присутствовал и французский. Повертел бутылку в руках, отхлебнул пару глотков, закусил шоколадом, включил iPod и, отки­нувшись на кресле, прикрыл глаза.

Лена — жопа из полиэтилена,

Неля — ватрушка из фланели,

Рита — пилотка, как всегда, небрита,

Катя — иногда дает и мне, и бате,

Вера — секс посреди безлюдного сквера,

Марина — антицеллюлитная картина,

Света — исполнительница глубокого минета,

Надюха — вчера был грамм кокса, сегодня снюхан,

Анна — пьянеет с одного стакана,

3оя — любительница пафосного отстоя.

Юля — со свистом пролетит кастрюля,

Бела — на шестьдесят маразм, на двадцать тела.

Будто в сказку попал! Сколько раз я слышал этот трек раньше, но никогда не задумывался, что история-то про меня. Имена девушек совпадают до неприличия, харак­теристики тоже. Одни имена принадлежат моим девуш­кам, теперь уже бывшим, другие — случайным знако­мым. Вот только, боюсь, имен будущих девушек в этой истории нет…

Похоже, этих клух еще по клубам шатает,

Они забыли: Москва сосет, Питер решает!

Их жизнь кидок, наебалово, левый расчет…

Во-во, и моя тоже. Сплошной левый расчет. Глав­ное — то, что, как всегда, виноват я сам. Сначала закрутил хоровод с двумя девицами одновременно, потом, для полноты картины, придумал себе две параллельных жизни, потом принялся то и дело втаскивать в этот круговорот случайных знакомых женского пола, потом по­пытался влюбиться. Сейчас для меня очевидно, что вся эта история не могла кончиться как-то иначе. Сначала я лихорадочно создавал вокруг себя пластмассовый мир с искусственной проблематикой, потом пытался так же лихорадочно его разрушить. Так же и со СПИДом — стоило ли тратить время в американской школе, учась лихо натягивать презерватив, чтобы никогда им не пользо­ваться? Со стороны все выглядит так, словно я мчусь по беговой дорожке, постоянно смотрясь в зеркало. Я ни­куда не продвигаюсь, и персонаж в зеркале не меняет­ся. Журналист, промоутер, топ-менеджер, друг олигар­ха, рэпер, девушка Рита, девушка Лена, девушка Катя — всех их создал я. А может, их и не было вовсе? Да нет, были… в том и проблема. В сущности, я умышленно разрушил жизнь двум ни в чем не повинным девушкам (не считая прочих, разумеется). Разрушил с особым ци­низмом и маниакальной изощренностью. Допив коньяк, я решил, что я — урод. Свежее открытие в моем возрас­те, не находите?

Выкурив пару сигарет и купив еще бутылку, я погру­зился в воспоминания. Пытался освежить в памяти, как начинались мои отношения со всеми девушками. Как я познакомился с Леной, Ритой, Катей. В самом конце всег­да думаешь о самом начале. Отмотав пленку до обстоятельств, предшествующих знакомству с вышеупомянуты­ми афродитами, я решил долее себя не насиловать, и об­ратил свой взгляд на висящий под потолком телевизор. На нем шло в записи шоу «Школа злословия». Авдотья Смирнова с печалью в голосе дискутировала с какой-то издательницей на тему извечных несоответствий между внутренним миром интеллигентного человека и трудом, которым он занимается. Сначала я подумал, что всех российских интеллигентов срочно переквалифицировали в шахтеры, но оказалось, что речь идет о духовности.

Какая-то понурая мадам, типа издательница, дрожа­щим голосом рассказывала о противоречии, с которым она живет долгие годы:

— Гламур, — вещала тетка, — это пространство, в котором не стареют, не болеют и живут вечно! Тогда как в жизни все по-другому. Находясь в гламуре, я каждый день бегаю на тренажерах (мне это нравится), стара­юсь минимизировать посещение вечеринок (это мне не нравится) и стараюсь делать прививку стволовых и мозговых клеток миру глянца. Я стала чаще думать о Боге, — (тетка заводит глаза к потолку), — о милосер­дии, о благотворительности!

— Такова наша судьба, — вторила ей Смирнова. — Судьба интеллигенции в России.

Камера взяла ее крупнее, выхватив неестественно бледное лицо, на котором мерцали глаза, исполненные тоски. Этот план делал ее похожей на фарфоровую гэдээровскую куклу, которая вынуждена состариться в России.

— Ага, интеллигенция, бля, — сказал мужик за со­седним столиком. — Сначала пишем отвратительные сценарии для жутких фильмов с названием «Глянец», а потом раскаиваемся в прямом эфире.

Я нетрезво оглядел мужика. Твидовый пиджак, серые брюки из плотной ткани, очки — издатель, хорошо оп­лачиваемый журналист либо режиссер.

— Прошу прощения, — сказал он, заметив, что я смотрю на него.

— Все окей, — усмехнулся я.

— Да просто надоело это лицемерие. Можно, я пе­реключу?

— Пожалуйста, — я пожал плечами.

Мужчина взял пульт и ткнул на «Муз-ТВ». Там шел рассказ о благотворительности, а в качестве примера демонстрировалась Анжелина Джоли, которая с при­вычно скорбным и жертвенным лицом собирает деньги для негритят, жертв военных конфликтов. Анжелина ве­щала про свою буйную молодость, про многие поступки, о каких она жалеет и теперь старается оградить других. Актриса сидела перед сотней телекамер, держа одной рукой микрофон, а другой — негритенка.

— Да у нас сегодня международный день раскаяний и покаяний! — не унимался мужик.

— Вам не нравится благотворительность? — зачем-то спросил я.

— Мне? — Мужик поправил очки. Он тоже крепко выпил. — Я ничего не имею против благотворительнос­ти. Более того, считаю ее достойной всяческого уваже­ния, особенно когда люди помогают не бездомным со­бакам, следуя тренду, а другим людям. Меня интересует другое.

— И что же?

— Почему сначала надо убиваться кокаином, стра­дать от обезвоживания на фоне МДМА, лупить «джойнты» в таких количествах, что людям кажется, что у тебя силиконовые глаза, а не губы?! Зачем сначала попадать во все глосси, сниматься в каких угодно позах, лишь бы продемонстрировать тату «Билли Боб»? — мужик входил в раж. Проблематика раскаяния явно была ему близкой. — Зачем сначала идти работать главредом глянцевого журнала, а потом приниматься рассуждать о нравственности и о том, что ты «стала чаще думать о Боге, милосердии»? Вот скажите, молодой человек, за­чем?

— Может, они искренне раскаиваются? — предпо­ложил я.

— Вы считаете, что без бурного прошлого невоз­можно постичь истинное целомудрие, прийти к участию в чужой судьбе?

— Ну, типа, познай себя, — заметил я довольно глупо.

— И зачем же это познание себя? Только для того, чтобы потом сидеть на очередном черити форуме и дрожать дряблой жабой, не забывая вовремя грустнеть глазами на двадцать две камеры? — Мужик саданул стакан водки. Потом налил еще, отставил в сторону и проницательно посмотрел на меня. — Вам не кажется, что все это выглядит настолько хорошо сыгранным, что непонятно, отчего ей печальнее — от мысли о бедных африканских детях, или оттого, что молодость убегает, как японский хайспид трейн?

— Вообще-то да. — Я поднял глаза на экран, чтобы оценить Джоли, но ее больше не показывали. — Вооб­ще-то похоже. Знаете, сейчас все подчинено правилам селф-пиара. — Данное замечание показалось мне весь­ма глубоким.

— Селф-пиар? Возможно. — Мужик достал сига­рету и стал постукивать фильтром о поверхность сто­ла. — А, может, это просто ощущение возраста? Залупа старости, монотонно стучащая в лобковую кость? Страх перед новой вечеринкой, которая вот-вот начнется? На которой не будет папарацци, десятка камер, главных редакторов глянцевых журналов, дилеров и селебритиз? Вечеринка, перед которой хочется переодеться в чистое?

— Вы имеете в виду смерть? — осторожно спро­сил я.

— Скажите, вы часто жалеете о своем прошлом? — ответил он вопросом на вопрос.

— Жалею, — честно ответил я. — Вот в данный мо­мент сижу и жалею…

— Знаете, что я вам скажу? — мужик закурил.

— У нас не курят! — окликнул его бармен.

— Извините! — Он поспешно затушил сигарету о блюдце, потом встал, наклонился ко мне и начал шеп­тать: — Я вам скажу: никогда не жалейте о том, что де­лали. Лучше от этого вы все равно не станете. Хуже — тем более. Все было так, как оно было, и прежними нам не стать, даже если напишем три тома автобиографии, кастрировавшей прошлые пороки. Я думаю, что там, куда мы идем, важно что-то другое. И никакими ниггерочками не занавесить прошлые дела. Равно как и лиш­ний джойнт не всегда означает автоматический замок на дверях рая.

— На дверях рая? — Я даже отшатнулся. — Почему именно рая?

— Просто потому, что я бухой, — ответил он, улыб­нувшись. — Простите, если обидел. Удачи!

Он вышел из ресторана, совершенно ошарашив меня. Допив коньяк, я еще немного посмотрел телевизор, но поймал себя на мысли, что мне неуютно тут одному. Пойти на поиски этого мужика? Все ему рассказать? Мо­жет, посоветует, как дальше? Хотя что тут советовать? Он ведь сказал что хотел.

Я вернулся в свой вагон, прислонился виском к сте­не и задремал. Но прежде чем уснуть, я успел подумать о том, что пора прекращать пить в поездах, разговари­вать с незнакомыми людьми, а главное — перестать жрать себя поедом. В конце концов, виноваты в этой истории все. И я, и они. Рита и Лена всячески поддер­живали мои игры, более того — они их очень занимали, ведь у каждой наличествовал свой интерес. Лена хотела замуж и в Америку, и непонятно, чего больше, Рита хотела спать с клубным промоутером и выпенд­риваться перед подругами. Катя хотела олигарха. Все получили то, во что играли, — ведь игру придумали мы все. А у придуманных игр всегда какие-то косяки с фи­налом. Я медленно проваливался в сон. Последнее, что помнится отчетливо, — лица Риты и Лены, вытесанные из мрамора наподобие древнеримских или древнегре­ческих богинь. Правда, от богинь их отличали замет­ные кровоподтеки, слишком натуральные для мрамор­ных лиц…

Проснувшись, я посмотрел на часы. Судя по времени, до Питера оставалось ехать час десять. Курить больше не хотелось, пить — тем более. Хотелось побыстрее ока­заться на месте. Откинувшись в кресле, я начал смотреть «Место встречи изменить нельзя», как вдруг, когда по­шел эпизод, где в Большом театре принимают с шубой подельницу Пети Ручечника, раздался хлопок.

Передняя часть вагона резко просела, послышал­ся гулкий скрежет и шкрябанье, словно по щебню или песку возят листом железа. В глазах сидящей передо мной девчонки отразился не испуг, а скорее вопрос… Интересно, что в этот момент выражало мое лицо? Меня медленно, словно в невесомости, оторвало от сиденья и потащило вперед. Я инстинктивно попытался защи­титься, выставив руки и ноги перед собой. Вагон сильно трясло, он качался из стороны в сторону, затем резко ос­тановился и стал медленно переворачиваться. «Все», — пронеслось в голове, когда, перевернувшись в воздухе через голову, я приземлился у противоположной стены и потолка…

Рядом что-то пищало, раздавались чьи-то стоны, кри­чала женщина. Открыв глаза, я увидел, что лежу на окне, точнее на том, что от него осталось. Подо мной — смесь из осколков стекла и покореженных рельсов на железно­дорожной насыпи. Дико болит правая нога и левый ло­коть. Вагон лежит на боку, окнами купе на земле, и дверь выхода нависла прямо над нашими головами. А рядом со мной стонет девушка-попутчица. Я инстинктивно под­хватил ее под руки и начал неловко карабкаться наверх.

— Надо разбивать окно, — сказал кто-то.

— Давайте наверх, давайте наверх! — кричала жен­щина, скорее всего, проводница. — Тут сейчас все заго­рится!

— Девушку возьмите, девушку! — услышал я собс­твенный голос, словно он шел откуда-то издалека. — Она без сознания.

Нас начали вытягивать наверх, я мертвой хваткой об­хватил девчонку, будто боясь, что нас разлучат. Я чувс­твовал, как кто-то держал меня под руки и волоком та­щил через стеклянные двери купе, потом — через окно на противоположной стороне вагона, ставшее выходом.

— Подхвати, подхвати его, он без сознания! — крик­нул мужской голос.

Оказавшись на воздухе, я открыл глаза. Все вокруг в пыли от щебня, снуют люди, пахнет жженой пластмас­сой. Две проводницы приводят в чувство открывшую глаза девушку:

— Живая, слава богу!

Мимо меня пробежал мужчина в окровавленной фор­менной рубашке с погонами:

— 3акрывай нахуй дорогу в оба направления! — кричал он в рацию.

— Не отходите от раненых! — кричала проводница в порванном пиджаке и с сильно порезанным лицом.

— Сейчас-сейчас, потерпи, — говорил мне кто-то на ухо. — «Скорая» вот-вот приедет…

«Вот и все, — подумал я. — Красивый финал. Инте­ресно, тот мужик спасся?» — и окончательно потерял сознание.

ОЛЬГА

С Андреем мы познакомились в конце августа. То лето, в принципе, ничем не отличалось от нынешнего или прошлого. Все как обычно — в кон­це июня мы закрыли квартал, я с Лилькой уехала отдыхать в Италию, потом вернулась, потом две недели втягивала себя за уши в рабочий процесс, потом потянулась бесконечная череда вечеринок, проходивших за городом, на летних верандах мос­ковских ресторанов или у кого-то дома. И все мы были традиционно расслаблены, легки на подъем, сексуальны и слегка пьяны. Даже скорое наступле­ние осени не слишком нас напрягало. Мы проводи­ли вечера в компаниях звезд русского шоу-бизне­са, или зкспатов, или обворожительных мужиков с криминальным прошлым, или топ-менеджеров, или диджеев, или полуспившейся богемы — всех и не упомнишь. Пятница традиционно начиналась легким ужином в четверг и заканчивалась плотным завтраком в понедельник. Мы катались на прогу­лочных катерах, кабриолетах, разбитых «Жигу­лях» бомбил, скутерах широкоплечих тренеров по фитнесу, и даже на поездах метро. В основном все события происходили ночью. Как обычно летом, все стоящие события происходят по ночам. Такая ночь длиной в три месяца… В общем, ничего при­мечательного тем летом не происходило — вот только две пары новых туфель натирали сильнее обычного, да у машины пришлось сменить бампер. Первое событие — следствие неумелого посеще­ния распродаж, второе — неумелой парковки. Вот и все, что мне запомнилось из августа 2003 года.

А потом появился Он. Я сидела на летней веранде кафе «Фреско» на дне рождения своей неблизкой подруги, и откровенно скучала, переговариваясь с Лилькой на тему свежих чувств, нового увлечения, а может быть, даже романа. Андрей с приятелем приехал около полуночи. Я точно помню время, потому что как раз собиралась уезжать. «Какой хороший мальчик», — сказала Лилька, цокая язы­ком. «Да, ничего», — бросила я, и из чувства про­тиворечия решила остаться. Чуть позже оказалась рядом с ним, и начались милые шутки, обсуждение каких-то журнальных статей, концертов, отпуска, работы… В общем, ни к чему не обязывающие раз­говоры. Красивый мальчик, красивая девочка — что может быть проще? Очередное летнее знакомство. Через двадцать минут поддалась уговорам выпить еще шампанского, хохотала над его рассказами про детские годы в Америке. Еще через час почувство­вала себя пьяной, потом попросила его проводить меня на такси до дома и… все.

Он оказался безумно интересным человеком. Журналист, мать в Америке, отец в России, родил­ся в Питере. Он слишком выделялся на фоне московских людей моего круга, которых если и можно как-то охарактеризовать, то только словами «лег­кие, ненапряжные». Слово «позитив» тогда еще не вошло в обиход. Мы стали чаще встречаться. Вече­ринки, андеграундные концерты, кино, выставки, совместные походы в книжные магазины… В какой-то день случился спонтанный секс. Да, хоро­ший, но даже после него мы умудрялись оставаться друзьями. Мои подруги в шутку называли нас мо­лодоженами — в самом деле, пару раз в неделю нас видели вместе, при этом я продолжала утверждать, что мы просто друзья. Идиотская история. Хотя он мне определенно нравился.

Я влюбилась как-то в шутку, что ли. Да, имен­но в шутку. «Мы слишком разные, зайка, — любил повторять он, — у тебя впереди карьера, удачное замужество и дети. У меня — скорый отъезд в Гол­ландию или проза». Да, стоит сказать, он ненавидел всеобщее погружение в западную модель, предпо­читая ей свободу, и немного писал. В общем, мы были классическими противоположностями, пред­почитая ругаться до смерти, нежели соглашаться с чужими привязанностями, а уж тем более с чу­жим вкусом. «Странная история, — сказала Лиль­ка, — я скорее покрашу волосы в зеленый цвет, чем поверю, что у вас получится что-то серьезное». «Думаю, что мы поженимся!» — расхохоталась я, в душе полностью с ней согласившись. Удачная по­лучилась шутка. Кстати, Лилька так и не перекра­силась.

Наступил октябрь. Мы просыпались вместе не реже шести раз в неделю. Мы обнаружили не менее пятидесяти фильмов, которые нравились обоим, групп двадцать, которые мы оба искренне считали крутыми, нескольких дизайнеров, от которых при­ходили в восторг, десяток книг и спектаклей, над которыми чуть не всхлипывали в одних и тех же местах. И это не считая миллиона мелочей, которые мы находили «прикольными», «симпатичными», «ничего себе», «не безнадежными» и «клевыми». Оказалось, что путь от полных противоположнос­тей до единого целого — всего лишь месяц.

Потом наступила зима, и мы бегали по снегу, за­ливались хохотом, ловили друг друга в подмосков­ных сугробах, играли в снежки, катались на конь­ках, падая друг на друга, улыбались так, как могут улыбаться только в кино. И все стало настолько искренне, настолько открыто — щеки румянятся от мороза и внутреннего тепла, губы постоянно обветрены от поцелуев, глаза блестят. Мы счастли­вы, мы целуемся так крепко, словно за всю жизнь никогда никого не целовали. Мы пьем глинтвейн, готовим дома фондю, отключаем телефоны, чтобы спрятаться от всех на целые выходные. Мы посто­янно занимаемся любовью и даже сами не верим в то, что люди способны так самозабвенно трахать­ся без помощи нанотехнологий. Наши почтовые ящики не выдерживают ежедневной переписки с открытками, фотографиями и рисунками в прило­жениях. Ящик с эсэмэсками приходится вычищать раз в две недели, иначе он лопается от тысяч запи­сок (не считая тех, особенных, которые ты сохра­няешь). Мы изнасиловали все доступные средства связи — телефоны, ICQ, почту, собственные live journal'ы. Мы просто с ума сошли, и это безумие до­стигало пика, если кто-то из нас заболевал. Я пер­вый раз в жизни поняла, что такое ощущать кожей другого человека. Я чувствовала его температу­ру, его кашель, его насморк, его больную голову. Когда он лежал дома с температурой, я заряжала батарейку сотового не меньше двух раз, если мне не удавалось уехать с работы пораньше, а то и вов­се прогулять. Даже похмельем мы стали страдать одинаково, что, впрочем, неудивительно. Это была зима записок — они были везде: на холодильнике, утром на зеркале в прихожей, в карманах и, конеч­но, в уже изнасилованных нами средствах связи. Как же без этого? И еще это была зима цветов. Если раньше с цветами у меня ассоциировалась весна, то теперь, глядя на подаренный мне букет, я невольно вспоминаю ту зиму. А потом наступил Новый год с его мандаринами, елками, красными коробками в смешной подарочной бумаге, шутихами, салютами, фейерверками и четырехдневным загулом на даче у его друзей. У его потрясающих друзей, таких же, как он, ненормальных, друзей моего мужчины, к которым я так привязалась и кого так полюбила. Я даже стала дружить с их девушками, пыталась стать хорошей подругой и перезваниваться не реже раза в неделю. Стоит заметить, что с тех пор знакомые всех моих последующих мужчин вызы­вали у меня только раздражение. Равно как и их девушки.