Глава 127. Цвицв

Нарты <...> пустили его в качестве стрелы из лука...

Лидочке после наших задушевных откровений, очевидно, стало неловко. Во всяком случае, она отказывается от кофе: дескать, и так уже всюду опоздала; забирает мои документы и поспешно прощается, избегая смотреть мне в глаза. Говорит, виза, скорее всего, будет дня через три. Вот и славно: три дня – это куда меньше, чем вечность. Пережду как‑нибудь. Да и дело мне найдется.

За это самое дело и принимаюсь, как только закрылась дверь за моей гостьей. Включаю свой компьютер. Один за другим уничтожаю файлы – запароленные и обычные, все подряд. Стираю их, не читая. Все это, возможно, чрезвычайно интересные, но уже ненужные, излишние подробности. Мне, конечно, любопытно, но...

Но.

Обойдусь. Куда полезней помнить, что я не знаю о себе почти ничего. И иметь в виду, что всякая полезная информация почти сразу утрачивает актуальность. Все слишком быстро меняется: я... и не только я. Вообще все.

Недрогнувшей рукой очищаю “корзину”. Где‑то я слышал, будто даже такие, дважды уничтоженные, файлы поддаются восстановлению, но тут уж придется довериться судьбе, в надежде, что она не допустит к моему компьютеру мастера соответствующей квалификации. В любом случае, я не знаю, что еще можно сделать. Для меня, болвана необразованного, компьютер – просто очень удобная пишущая машинка. Не более того.

Следующим пунктом программы значится библиотека. С этим просто: рассовать свои сокровища по Вениным книжным полкам. Где тут мое имущество, где его – сам черт не разберет. Я – и то не разбираю, всего‑то четверть часа спустя после завершения этого титанического труда.

Только толстый, тяжеленный двухтомник “Мифы народов мира” почему‑то кладу в рюкзак. Объясняю себе, что книги исчерканы моими заметками, названия некоторых глав помечены карандашными подписями. Дескать, не стоит оставлять здесь столь явное свидетельство былых умственных усилий. Аргументация – из рук вон. Даже законченному идиоту, вроде меня, понятно, что следы карандаша можно стереть ластиком. Однако этого я не делаю. Знаю откуда‑то, что тяжкий сей груз придется теперь повсюду таскать за собой. Чувствую, что так надо. Ну и ладно. Слушаю и повинуюсь. Наше дело солдатское. Нам, татарам...

Собственное смирение изумляет меня куда больше, чем прочие чудеса.

Вслед за неподъемными кирпичами в рюкзак отправляются кожаный мешочек с рунами, вырезанными на сушеных абрикосовых косточках, и ветхая самодельная карточная колода, испещренная многозначительными надписями. Поддаюсь искушению извлечь наугад одну карту и читаю: “То самое”. Вполне сойдет за доброе предзнаменование. Чего ж мне еще?

Прочие бумаги рву на клочки и сжигаю, испытывая неописуемое, почти сладострастное облегчение. Вот теперь, кажется, все. Можно отправляться в путь. Идти, бежать, ехать – да хоть лететь! “Прежде, чем стать человеком, я был стрелой”, – откуда, интересно, я выцарапал эту фразу?

Не помню.

И черт с ней. Важно, что она растворилась в моей крови, химическая реакция уже началась, ее не обратишь вспять.

Не очень‑то и хотелось...