Глава 109. У‑шэн Лаому

По преданию, У‑шэн Лаому – мать 96 миллионов “изначальных сыновей”, посланных ею на землю. Здесь они погрязли в пороках бренного мира, утратили свою изначальную природу; они обречены на вечные страдания цепи перевоплощений, не могут вернуться...

У меня на сегодняшний вечер было намечено два дела. С первым: найти нечаянно испорченный мною фрагмент реальности, – я уже справился.

Остаток дня следовало посвятить испытанию фотоаппарата. Выяснить, наконец, назначение этого загадочного оборудования, гуманитарного вспомоществования самому себе, которое мне надлежало получить в трудную минуту. Ну вот, получил. Зачем? Чтобы вспомнить, что в кармане у меня имеется надежная профессия, верный кусок хлеба на старости лет? Но, если верить гаданию на кофейной гуще (а по всему выходило, что сомнения – дурная трата времени и душевного топлива), у фотоаппарата имелась еще какая‑то дополнительная функция. Выяснить это мне предстояло опытным путем, сегодня же. Не так уж много было в нынешней моей жизни вопросов, ответы на которые можно получить, как только заблагорассудится.

Океюшки, будем считать, что заблагорассудилось.

На всякий случай, я решил отойти подальше от пожарища. Мало ли, что стрясется после того, как я щелкну затвором, какая такая чудо‑птичка вырвется на волю из темницы... А целенаправленно подвергать опасности один и тот же участок пространства – это казалось мне своеобразным метафизическим свинством.

В течение часа я добросовестно кружил по Москве. Словно бы намеревался запутать следы. В конечном итоге, почти заблудился. Где‑то неподалеку высился самый надежный в мире ориентир Кремль, но название “Ветошный переулок” ничего не говорило ни снулому уму, ни даже чуткому сердцу. Тенистый и почти безлюдный, переулок показался мне неплохим полигоном для испытания фотоаппарата. Детей и домашних животных в окрестностях не наблюдалось. То есть, в случае чего, парадный вестибюль моей совести будет сверкать чистотой. Что же до дальних, темных ее углов – тут уж как получится...

Расчехлив волшебный (предположительно) Nikon, некоторое время изучающе его ощупываю. Пальцы мои помнят устройство фотоаппарата, угадывают назначение всякой кнопки, любого рычага. Обнаруживаю, что мне откуда‑то ведом смысл крошечных цифирей и значков. В некотором смятении настраиваю опции: ну, братец, сейчас поглядим, действительно ты такой профи, или прикидываешься?

Да нет, вроде бы, не прикидываюсь.

Оглядываюсь по сторонам в поисках подходящей жертвы. Я уже знаю, что должен снимать не городские пейзажи, не облачную пенку взбитых ветрами небес, а непременно людей. Почти вспомнил даже, почему, только сформулировать не могу. Слова, как рыбьи кости, вонзаются в гортань: ни избавиться от них не могу, ни игнорировать их присутствие. В детстве в таких случаях мне приходилось глотать, не разжевывая, хлебный мякиш, а сейчас...

Сейчас я просто выбираю наугад изящный силуэт юной красотки в стильных коротеньких брючках, ковыляющей по переулку на модных высоченных платформах. Тоненькая до прозрачности брюнетка, очаровательная и нескладная, чем‑то напоминающая Олив Ойл, вечную подружку мультяшного морячка Поппая – прелесть, а не девушка! Вероятно, впервые надела эту шикарную обувь: не то ноги натерла, не то просто ходить на таких устройствах пока не выучилась... Во мне вдруг оживает художник; этот безбашенный придурок уписаться готов от восторга: лопочет, что двойной портрет девочки‑тростинки и ее укороченной, кругленькой тени станет настоящим шедевром, дергает меня за рукав, теребит душу: скорее, скорее же!

Ему, можно сказать, удалось сбить меня с толку: щелкая затвором, я уже сам почти уверен, что занят созданием произведения искусства, почти не помню о настоящей своей цели, почти не жду чудес.

Что ж, тем больше меня впечатлил результат.

Я узнал, что это значит: оказаться в чужой шкуре. С головой окунулся в плоть и сознание постороннего человека. На краткий миг завладел полным набором – не только и не столько мыслей, но воспоминаний, мнений, настроений, пристрастий и ощущений незнакомки. Впрочем, называть ее “незнакомкой” было бы некорректно: теперь я знал Виту лучше, чем себя самого. Много лучше. Наше внезапное знакомство сопровождалось столь острыми и интенсивными ощущениями – привычный повседневный самоанализ ни в какое сравнение не идет.

В настоящий момент Вита проклинала все на свете. Босоножки на платформе, как я и предполагал с самого начала, были куплены совсем недавно. Выглядели они роскошно, а стоили сущие копейки. Расплачиваться за столь выгодную сделку с требованиями моды приходилось кровью. Опыт ношения подобной обуви у Виты имелся богатейший, но жесткие ремешки из дешевого кожезаменителя уже успели изувечить левую пятку и не собирались останавливаться на достигнутом. Страдать предстояло еще минут десять: не ловить же, в самом деле, такси, чтобы преодолеть ничтожное расстояние в пять кварталов! Да и зона тут, кажется, пешеходная... Или нет? А хуй поймешь!

Вита глазела по сторонам в поисках аптеки. Липкий кусочек пластыря представлялся ей сейчас истинным спасением. Еще четверть часа назад она бы с негодованием отвергла это нехитрое средство: стоит только представить, как уродливо будет топорщиться пластырь из‑под тоненьких ремешков! Но теперь ей было все равно. Ясно ведь, что Славик, новый перспективный ухажер, ради свидания с которым она так старательно наряжалась, будет пялиться совсем на другие участки тела... Или нет? Возможно, девушки с пластырем на ногах вызывают у него отвращение? Еще и не такое бывает: Вадик, вон, оказывается, видеть не мог, как женщина ест суп. Предупредил бы хоть, козел. Ради твоей “Ауди” и отцовской дачи в Серебряном бору вполне можно было бы обойтись без супа... Все лучше, чем, стиснув зубы, терпеть страстное сопение Бобы, для которого на территории любого девичьего тела существовало лишь одно привлекательное место: задница. Прочие отверстия казались ему милым, но необязательным анатомическим излишеством. Вспомнить тошно...

Вита ковыляла по Ветошному переулку и почти брезгливо перебирала в памяти имена и физиономии бывших и потенциальных кавалеров. Следовало признать, что ее мелкооптовая торговля собой пока не принесла ни одного мало‑мальски удовлетворительного результата. Удовольствия от всего этого было куда меньше, чем требовало ее ненасытное от природы тело. Но даже если предположить, что удовольствие в таком деле – не главное... Все равно ничего хорошего! О брачных перспективах и речи пока не шло. Многочисленные обещания совместных поездок на заграничные курорты до сегодняшнего дня оставались источником горчайших разочарований. Даже тряпки приходится покупать на свои – за редким, как оргазм, исключением. Об избавлении от бессмысленной секретарской работы и тупой институтской зубрежки пока и мечтать не приходилось. Хоть бы один урод допер, что... А, хули толку ныть, ты лучше думай, подруга, как быть со Славиком? Дать ему сегодня, или еще жопой покрутить, чтобы ценил выше? И ведь никогда не угадаешь, как лучше... Блин, ну почему все так сложно?!

Все бы ничего, мое близкое знакомство с типичной представительницей рода человеческого вряд ли можно было назвать шокирующим. Я примерно представляю себе, как живут, о чем беспокоятся и к чему стремятся люди, в том числе и глупенькие, алчные юные девочки, вроде Виты. В этом смысле, удивить меня непросто.

И все же именно в тот миг я сделал потрясающее открытие – совсем иного, правда, свойства. Под толстым слоем дрянного хлама я, к удивлению своему, обнаружил чуткое, храброе сердечко, поверхностный, но живой ум, пылкое воображение и такой запас дикой, звериной тоски, что содрогнулся. Словно бы заглянул в глаза ребенка, заживо погребенного в фамильном склепе, среди урн с прахом нескольких тысяч поколений предков, которые, все как один, жили нелепо, неумело, недолго и умерли, как распоследние идиоты, так и не попробовав сделать первый настоящий вдох. Дни идут, а Крысолов с дудочкой, лукавый волшебник, на которого одна надежда, все не приходит. И, пожалуй, теперь уже не придет. Поздно, проехали.