Курс лекций 11 страница

Критическое отношение к микроистории позволяет различать два варианта микроисторического дискурса: интерпре-тацию-нарратив и интерпретацию-микромодель[201]. При этом первый вариант приветствуется, второй вызывает сомнения профессионального характера. Чтобы не допускать упрощения сложных проблем, микроисторик должен принимать во внимание глубинные взаимосвязи феноменов, создавшие тот или иной исключительный случай – казус. Одни понимают казус как данность, другие - как методику вычленения объекта исследования. И в том и в другом случае микроисторический анализ особенно эффективен при наличии богатой историографической традиции, когда возникает определенная перегруженность стереотипами. Именно тогда исследование казуса позволяет расставить новые акценты и найти нюансы, способные изменить стереотипное восприятие данного феномена. Кроме того, микроанализ более «сходен с черчением, где задан масштаб, правила изображения, чем с живописной импровизацией… казус можно считать как бы проекцией на плоскость объемной фигуры исторического явления»[202].

Микроанализ особенно плодотворен при изучении переломных эпох. Индивиды, живущие в такие эпохи, получают больше возможностей для проявления индивидуальных качеств личности, тем более, если они плохо вписываются в рамки традиционного мировосприятия и стиля жизни. Ценности и жизненные позиции таких персонажей меняют старое сознание и подготавливают элементы нового общества[203]. В микроистории можно выделить несколько направлений, таких как локальная история, микроисторическая интерпретация эпизода, персональная история и др. Персональная история не решает социальных проблем, будучи склонна к анализу экзистенциальных проблем, что сближает ее с психоисторией.

Иногда микроисторию именуют историей повседневности, так как она дает возможность понять культурную ментальность длительных исторических этапов и этику повседневного поведения. Подобная методология позволяет историку приблизиться к людям минувших времен и понять механизмы их воздействия на ход исторического процесса. Элементы микроистории перестали третироваться как мелкотемье. Микроистория и макроистория воспринимаются не столько в конкурирующих, сколько в коррелятивных отношениях, т.е. в отношениях взаимообусловленности. Поскольку единичные явления иногда более показательны, чем повторяющиеся, против микроистории бессмысленно возражать. А вот постмодернистская методология, которой отчасти и вдохновлялась микроистория, встречает очень серьезные возражения. Так, А.Я. Гуревич обратил внимание на то, что в обстановке роста национализма возникают или возрождаются всякого рода псевдоисторические мифы и измышления. По его мнению, интеллектуально безответственные гуманитарии «расшатывают» понятие исторической истины, общество утрачивает историческую память. Постмодернистское безразличие к истине разрушает основы исторической науки. Гуревича беспокоила настойчиво повторяемая историками мысль об изобретении собственного предмета. Он полагал, что упор на риторические приемы заслоняет контуры прошлого, делает их расплывчатыми. В то же время Гуревич почти благодарен постмодернистам за то, что именно они подчеркнули своеобразную «непрозрачность» исторического источника, указали на необходимость анализа его «иррационального остатка». Иначе говоря, «постмодернизм сослужил историкам добрую службу, несмотря на перехлесты»[204].

Постмодернизм заставил историка более усердно и последовательно обращаться к саморефлексии, самокритике и самоиронии, вынудил поставить знаки вопроса там, где раньше стояли утвердительные точки или ликующие восклицательные знаки. Тем не менее критика постмодернизма не прекращается. По словам профессора экономической истории Миланского университета Дж. Сапелли, для постмодернизма характерна болезнь бесплодия. Возражая против постмодернистского намерения свести всю действительность к тексту и языку, он напоминает, что текст и язык – лишь инструменты анализа реальности, которую нельзя исчерпать научным дискурсом[205].

Многие историки встретили «наступление постмодернистов» в штыки, увидели в нем угрозу социальному престижу исторического образования и статусу истории как науки. Британский историк Р.Эванс объявил поход против постмодерна в историографии. Его коллега, профессор Открытого университета Великобритании А. Марвик, заявил, что метаистория – это вздор, раздражающий его профессиональное достоинство. Он назвал постмодернизм «опасной и вредной формой мышления», современной фазой «метафизического подхода» XIX века, когда история и литература не были отделены друг от друга. По мнению А. Марвика, постмодернизм – это «гремучая смесь гегельянства, марксизма и ницшеанства»[206].

Отметив важность конструктивной критики постмодернизма, руководитель Научного центра теоретических исследований Института всеобщей истории РАН В.Л. Мальков назвал его «ненормативной историографией». Он полагал, что постмодернисты породили «изрядную энергию заблуждений», превратили историографию в поле для импровизаций, в эстетическую игру. Мальков обвинил постмодернизм в разрушительном воздействии на попытки воссоздания целостной картины истории, в отказе от диалога, способного определить макроисторическую перспективу[207].

Умберто Эко писал, что в музыке постмодернистские установки «ведут от атональности к шуму, а затем к абсолютной тишине». К чему ведут постмодернистские поиски в историографии, покажет время. И все же «ученый как творческая личность вправе ориентироваться на любые угодные ему образцы и выбирать те сферы, методы и способы исследования (творчества), которые ему по душе, которые соответствуют его психологическим, нравственным, творческим особенностям, его опыту и образованию»[208]. Трудно не согласиться с этим мнением российского историка А.А. Сванидзе, включая те оговорки, которые она делает, подчеркивая, что критерием выбора неплохо бы иметь «научно аргументированные итоги и нравственную безупречность».

Большая подборка статей в «Американском историческом обозрении» была пронизана сочувствием к постмодернистским идеям. Особенное внимание авторы уделили тому факту, что постмодернизм утверждает открытость исторического познания, освобождает его от догматизма. Именно с этим связана возможность радикального обновления исторической дисциплины[209]. Постмодернизм вызвал «лингвистический поворот» в исторической науке и тем самым повлиял на язык историков, далеких от стилистики и проблематики постмодернизма. А что касается его опасностей, то они явно преувеличены. Не случайно число работ, выполненных в постмодернистском ключе, совершенно незначительно. Так, на кафедре новой и новейшей истории Пермского университета была написана только одна диссертация, стиль и метод которой отвечает духу постмодернистского подхода[210].

В заключение хотелось бы обратить внимание на нравственные и креативные последствия постмодернистского вызова – воспитание научной скромности, осознание многозначности и относительности исторической истины.

Лекция 8. Исторические законы и альтернативы

В. Набоков безжалостно высмеял идею поиска законов истории: «Глупо искать закона, еще глупее его найти. Надумает нищий духом, что весь путь человечества можно объяснить каверзною игрой планет или борьбой пустого с туго набитым желудком, пригласит к богине Клио аккуратного секретарчика из мещан, откроет оптовую торговлю эпохами, народными массами, и тогда несдобровать отдельному индивидууму, с его двумя бедными «у», безнадежно аукающимися в чащобе экономических причин. К счастью, закона никакого нет – зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, - все зыбко, все от случая, и напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа… написавший темный труд “Капитал” - плод бессонницы и мигрени»[211].

В современной науке превалирует идея о том, что случайное и необходимое – равноправные партнеры во Вселенной, что законы в естественнонаучном понимании история не открывает. Она может разработать лишь процедуры для распознавания подлинных исторических фактов и отделения их от наслоений, сохранившихся в источниках. Переосмысление предмета истории, возникновение тенденции к его фрагментации ведут к тому, что случайность рассматривается как закономерность, а не как ее антипод. Множественность смыслов не угрожает исторической науке так, как ей угрожает утверждение безусловности одного толкования и объяснения.

Е. Евтушенко писал, что у слова «случайность» есть имя иное – судьба. Совпадение случайностей в судьбах известных исторических деятелей иногда выглядит совершенно поразительно. А.Линкольн и Дж.Кеннеди были убиты в пятницу, выстрелами в затылок, оба оставили по двое детей. Тот и другой были избраны в конгресс соответственно в 1847 и 1947 годах, а президентами стали в 1860 и 1960-м. Их невестам в момент замужества было по 24 года. Секретарь Линкольна по фамилии Кеннеди не советовал ему ехать в театр на представление, ставшее роковым. Секретарь Кеннеди по фамилии Линкольн отговаривала шефа ехать в Даллас. Преемниками обоих стали Джонсоны – в 1808 году родился Эндрю, в 1908 году – Линдон[212].

Американский историк А. Шлезингер, размышляя над ролью личности в истории, напоминает о том, что безработный каменщик покушался на Ф. Рузвельта за две недели до его вступления на пост президента, а У.Черчилль чуть было не погиб под колесами автомобиля в Нью-Йорке в 1931 году: «А каким бы стал наш XX век, если, допустим, Ленин умер бы в Сибири от тифа в 1895 году, а Гитлер погиб бы на Западном фронте в 1916 году?»[213]. К числу забавных относится и обнаружение сходства в судьбах Гитлера и Наполеона: одни и те же события происходили с разницей в 129 лет – и даты рождения, и даты прихода к власти, и даты поражений.

История – это наука о людях, об их деятельности и устремлениях. Научный поиск историка связан с выяснением единства, в котором реализуются объективная и субъективная грани исторического процесса. Именно в этом историческое знание сближается с социологическим. Однако было бы странным ограничивать деятельность историка подбором иллюстраций к действию социологических закономерностей, не пытаясь выяснить хотя бы механизм их функционирования в тех или иных конкретно-исторических условиях. Глубокое изучение прошлого неизбежно обнаруживает повторяемость в ситуациях, событиях и явлениях. При этом очевидна ограниченность этой повторяемости, так как даже схожие ситуации и явления имеют в разных условиях принципиально разные причины и следствия. За сходством формы нередко обнаруживается различие содержания. Повторяемость не означает шаблонного воспроизведения того, что было раньше. Битва при Ватерлоо и Сталинградская битва неповторимы и не могут быть воспроизведены в какой-либо экспериментальной лаборатории. Однако и в природе не существует двух абсолютно подобных электронов, тем не менее естествоиспытатели формулируют законы, общие для ансамблей электронов, не ставя себе задачей описать траекторию каждого электрона.

Повторяемость в истории связана с преемственностью процессов и в то же время позволяет обнаружить специфическое и индивидуальное в явлениях. В историческом процессе различают повторяемость возможностей и вариантных путей развития исторических ситуаций, повторяемость условий различных событий. Абсолютной повторяемости и полной тождественности не существует и в природе. Только в математике три равно трем полностью и без остатка. Это равенство есть не что иное, как тождество абстракций, поскольку три лошади, атома, клетки не равны трем другим лошадям, атомам, клеткам. Предмет не равен абсолютно даже самому себе. Каждое повторение тождественно лишь относительно и содержит в себе момент различия.

Прошлое человечества необозримо многообразно, событий в нем происходило в бесчисленном количестве. Рассказать обо всем – немыслимая, да и бесполезная задача. В связи с этим вспоминается старинная восточная притча. Новый шах, вступивший не персидский престол, поручил ученым составить полный свод всемирной истории, чтобы учиться на ее примерах. Двадцать лет спустя ученые привели шаху караван из 12 верблюдов, каждый верблюд был нагружен ношей из 500 томов. Шах поблагодарил ученых за усердие, но сказал, что слишком занят государственными делами и не надеется прочесть столь длинную историю. Над сжатым изложением ученые трудились еще несколько десятков лет, и каждый раз получали приказ сократить сей труд. Когда всемирная история была сокращена до размеров одного тома, шах уже лежал на смертном одре. Посетовав на то, что так и не узнал историю людей, шах услышал от ученого секретаря ее сжатое до трех слов изложение: «Люди рождались, страдали и умирали». Смысл притчи указывает на банальность любого обобщения, при этом очевидна ее поучительность: историки никогда не отразят всего, что происходило в истории. Наше мышление в состоянии охватить прошлое лишь в общих чертах и в определенных пределах. Материал, которым приходится оперировать историку, нередко пугает своей грандиозностью. Гигантское скопление исторических событий самого различного масштаба и значения представляется хаосом и требует систематизации.

Неисчерпаемость исторического материала не означает его непознаваемости. Абстрагирование и обобщение эмпирики связано с поиском закономерностей. Пробираясь в своем поиске через чащу индивидуальных фактов, историк ставит вопрос о их смысле.

Представление о том, что ход истории подвластен определенным закономерностям, - такое же древнее, как и допущение об абсолютном произволе в ней фортуны[214]. Уже в седой древности возникло понимание того, что исторические факты и события требуют объяснения. Зародыши закономерности исторического процесса можно обнаружить у Фукидида. Полибий обратил внимание на присутствие в истории повторений, которые он не считал случайными. В древних миропредставлениях разных народов сформулирован своеобразный «железный закон» истории, в силу которого все происходит в положенное время: рождение и разрушение, приобретение и утрата, встреча и расставание, война и заключение мира. Библейский образ разбрасывания и собирания камней – разновидность этого общечеловеческого представления.

Античные стоики, выдвинувшие тезис о закономерном происхождении событий, понимали эту закономерность фаталистически. Средневековые хилиасты развивали теологическое представление о законах истории. Кампанелла продолжил линию стоиков, а Макиавелли, отказавшись от мистического толкования законов истории, провозгласил закономерную смену форм государственного управления, основанного на насилии и интересе.

Марксистское понимание законов истории было изрядно догматизировано и упрощено многочисленными толкователями. Между тем сам Маркс был далек от однозначности в этом сложном вопросе. «Творить мировую историю, - писал он, - было бы, конечно, очень удобно, если бы борьба предпринималась только под условием непогрешимо благоприятных шансов. С другой стороны, история имела бы очень мистический характер, если бы случайности не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зависят от этих “случайностей”, среди которых фигурирует и такой “случай”, как характер людей, стоящих вначале во главе движения»[215].

М.А. Барг утверждал, что в марксизме есть и формально-логические, и теоретические противоречия, касающиеся вопроса о законах истории. С одной стороны, положение о том, что люди сами творят историю, преследуя свои осознанные цели. С другой стороны, немало сентенций о железной необходимости возникновения тех или иных тенденций. Ситуации, отраженные в фольклорных шутках типа «за что боролись, на то и напоролись» или «хотели как лучше, а получилось как всегда» современные политологи считают действием «закона непреднамеренных последствий».

По мнению Энгельса, в истории общества «повторение явлений составляет исключение, а не правило; и если где и происходят такие повторения, то это никогда не бывает при совершенно одинаковых обстоятельствах»[216]. Позитивистами открытие законов рассматривалось как задача, посильная лишь для социологии. Поскольку вопрос о законах истории сводился к теоретической абстракции, их открытие мыслилось как задача «теории», находящейся где-то над историографией, но не вытекающей из нее. Историческая наука в позитивистском понимании оставалась «наукой факта», собирательницей и хранительницей всего, что было примечательно в прошлом. Иначе говоря, истории отводилась роль вспомогательной науки при социологии.

Швейцарский историк и философ культуры Якоб Бурхардт, с сомнением относившийся к идее исторического прогресса, полагал повторяемость отдельных типологических фаз наиболее характерной особенностью исторического процесса[217]. Немецкий историк Г. Зиммель, признавая в качестве объекта истории не изолированного индивидуума, а личность, помещенную в систему исторически обусловленных взаимоотношений, исследовал понятия исторической связи и закономерности и предложил свое понимание исторического закона. Он считал историческими законами те умственные конструкции, которые каждый историк создает для систематизации единичных фактов и ориентации в хаосе событий. Иначе говоря, исторические законы, по Зиммелю, это модели, основанные на отражении реально существующих элементов. Произволен при этом лишь способ соединения элементов. Понятие исторического закона у Зиммеля аналогично понятию идеальных типов М. Вебера[218].

Сам же Вебер утверждал, что «для познания исторических явлений в их конкретных условиях наиболее общие законы, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как правило, наименьшую ценность… “объективное” исследование явлений культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпирических связей к «законам», бессмысленно»[219]. Российский представитель критической школы И.И. Кареев был против употребления термина «исторические законы», считал их «химерой вроде философского камня», но признавал, что в истории действуют социологические и психологические законы. В книге «Историология: теория исторического процесса» Кареев посвятил две главы законам общественного развития и их проявлению в истории, поскольку, отрицая существование каких-то специальных исторических законов, он не отрицал законосообразности, действующей как в природе, так и в обществе.

В.О. Ключевский считал, что случайное явление есть нечто немыслимое, что термином «случайность» мы только прикрываем собственное незнание причин, вызвавших случайное явление. Любое явление имеет какую-то причину. Ключевский полагал, что исторические законы – это законы взаимодействия исторических сил. Рассматривая разные виды исторических объяснений и обобщений, он сравнивал историческую схему и исторический закон. Если при обобщении обнаружена только последовательность или связь хронологических смен явлений, значит получена историческая схема. Если историку удалось установить причину, по которой эта смена совершается, значит он обнаружил исторический закон. Схема позволяет ответить на вопрос, в каком порядке сменяются явления, а закон объясняет, почему они сменяются в таком порядке[220]. Ученик Ключевского П.Н. Милюков считал, что закономерности исторических явлений нужно принимать независимо от того, может ли историческая наука открыть их.

У Ключевского учился и знаменитый историк Г.В. Вернадский, слушавший вдобавок лекции Г. Риккерта во Фрайбурге. Он сформулировал закон соотношения исторического времени и пространства: «Социальное явление для данной местности изменяется во времени. Для данного времени социальное явление различно при перемене пространства… Тысяча верст на север или восток от социального центра могут иметь для исследователя такое же значение, как сто лет в глубь времен»[221]. В действии этого закона Вернадский видел одну из важнейших причин своеобразия российской истории.

Профессор Пенсильванского университета Э. Чэйни в трудах по английской истории XVI века вывел несколько исторических законов, полагая, что они применимы ко всему процессу развития всех стран и народов. Это закон преемственности, закон непрочности («все преходяще»), закон взаимозависимости личностей, классов, наций, закон роста демократизма, закон необходимости свободного согласия и закон морального прогресса[222].

Критикующий Г. Риккерта М.Н. Покровский был уверен, что «на русской почве закономерность исторического процесса принадлежит к “среднешкольным” вопросам… Если человек есть часть природы, то и человеческая история может быть лишь частью общего мирового природного процесса. И если этот процесс закономерен, то должны существовать и законы истории: нельзя себе представить внезаконной части закономерного целого»[223]. При этом Покровский замечал, что такое отношение к законам истории, вероятно, составляет «наш национальный предрассудок», который отчасти свойствен французам и англичанам, но совершенно не характерен для большинства немцев.

Соратники М.Н. Покровского по выработке большевистской идеологии активно утверждали и пропагандировали идею закономерности. Одни делали это даже талантливо, как, например, Лев Троцкий, другие – топорно и прямолинейно, как Сталин. Описывая и объясняя историю русской революции, Троцкий, в частности, подчеркивал, что «историческая закономерность не имеет ничего общего с педантским схематизмом». Наиболее общим законом исторического процесса он считал неравномерность развития, доказывая, что отчетливее и сложнее всего она обнаруживается в судьбе стран, запоздавших на пути социального прогресса: «под кнутом внешней необходимости отсталость вынуждена совершать скачки». Из универсального закона неравномерности Троцкий выводил другой закон, называя его «законом комбинированного развития, в смысле сближения разных этапов пути, сочетания отдельных стадий, амальгамы архаических форм с наиболее современными»[224]. Мне представляется интересным отметить, что в этих рассуждениях Троцкого угадываются идеи конвергенции, сформулированные гораздо более отчетливо П. Сорокиным, Р. Ароном и другими западными мыслителями, но гораздо позднее, чем это сделал Троцкий.

Подход Сталина был совершенно догматическим. Законы для него были аксиомами, жестко зафиксированными и действовавшими почти в автоматическом режиме. Так, Сталин утвердил в качестве закона постоянный рост возмущения трудящихся условиями жизни при капитализме. Советским историкам приходилось искать и находить доказательства существования этого «закона». По страницам учебной и научной литературы стала гулять как заклинание фраза «положение рабочих (крестьян, рабов) было тяжелым». Признаки его ухудшения пытались найти даже во времена благоприятной экономической конъюнктуры разных стран, эпох и народов.

В современном научном познании возрастает роль категории вероятности. Без нее уже невозможно постигать мир и выстраивать научные теории. С тех пор, как австрийский монах Г. Мендель сформулировал законы наследственности, действие их было подтверждено на множестве организмов – от слона до трески, от водорослей до дуба. Вместе с тем законы Менделя обладают чертой, которая отличает их от таких законов физики, как законы Ома, Бойля - Мариотта и др. Они лишь позволяют предположить наступление тех или иных событий, поскольку ген передается с вероятностью 50%. Вероятность какого-либо события, в том числе исторического, есть степень необходимости в возможном. Если не учитывать реальных возможностей того или иного изменения хода событий, то легко прийти к фатализму. Необходимость не просто трудно, а скорее невозможно обнаружить в истории отдельного события. Отдельное событие случайно, оно могло произойти, а могло и не произойти. Необходимость можно обнаружить в некоторой цепи событий, в их связи.

Уверенность, с которой можно предсказать поведение человека, будет совершенно иной, чем та, с которой, например, рассчитывают период колебания маятника или угол преломления светового луча при переходе из одной среды в другую. Немецкий просветитель Т. Лихтенберг еще в XVIII веке привел показательную аналогию: 3 июня 1769 года планета Венера должна была пройти через солнечный диск. Астрономы и любознательные граждане увидели ее в положенное время. А 8 июня через Геттинген должна была проследовать прусская принцесса, но ее напрасно ожидали до глубокой ночи – она появилась лишь на следующий день. Примеров, указывающих на важность использования категории вероятности при исследовании действий субъектов исторического процесса, можно привести великое множество.

По мнению М.А. Барга, социологические законы действуют в рамках дилеммы «возможно – невозможно», а палитра действия исторических законов иная: «вероятно – маловероятно – невероятно». Академик Е.М. Жуков подчеркивал, что исторический закон в отличие от естественно-исторического проявляется не прямолинейно, а лишь как тенденция. Конкретное действие исторического закона модифицируется в зависимости от специфических условий той социальной среды, в которой он действует. При благоприятных условиях исторический закон – тенденция действует с наибольшей определенностью, приближаясь к прямолинейности. При наличии тормозящих факторов действие исторического закона замедляется, прямая линия развития заменяется зигзагообразной формой движения. По Б.Г. Могильницкому, исторический закон от социологического отличает законообразующая деятельность субъективного фактора. Социологические законы безусловны, исторические – условны, т.е. реализуются в определенных условиях, с учетом исторических случайностей. Историческая случайность – не антитеза исторической закономерности, а компонент, ее формирующий. Историческая случайность входит в предмет исторической науки в той мере, в какой влияет на ход истории. Она может быть порождена деятельностью человека или оказаться проявлением стихийных сил природы, как, например, божественный ветер XIII века, спасший Японию от монгольского завоевания. Могильницкий не считает закономерность простой суммой случайностей, так как множество случайностей гасит друг друга, не оказывая какого-либо заметного влияния на движение истории[225].

Философ А.В. Гулыга также подчеркивал статистический характер общественных законов. Они проявляются как суммарное действие огромного множества случайных факторов. При этом он полагал, что отличие статистических законов от динамических следует искать не в степени их достоверности. Различие их состоит в том, что статистические законы не обнаруживаются в единичном явлении в любой момент времени, а действуют там, где проявляется суммарное воздействие огромного множества однородных случайностей. Выводы, сделанные на основе анализа действия статистических законов, тем точнее, чем больше число единичных явлений данного процесса[226].

Профессор Пермского университета Лев Ефимович Кертман, одним из первых в годы «оттепели» начавший читать студентам курс методологии истории, выдвинул гипотезу, согласно которой в исторической науке существуют законы, принципиально отличающиеся по типу и характеру от законов других наук, в том числе гуманитарных. Под собственно историческими законами он понимал законы исторических ситуаций. Сущность исторической ситуации Кертман определял особенностью данного социального взаимодействия. Понимая под ситуацией взаимоотношения классов, сложившиеся в данной стране в определенный период ее истории, он предлагал типологическое обобщение не систем, а именно ситуаций. По мнению Кертмана, законы исторических ситуаций устанавливают не неизбежность следствия, а его возможность или невозможность при ситуации данного типа. Законы ситуаций, на его взгляд, выражают не только зависимость возможности следствия от ситуации, но и степень этой возможности, обусловленной зрелостью ситуации данного типа. Наконец, использование законов этого типа должно носить конкретно-исторический характер[227].

Многие исследователи считали правомерной постановку вопроса о разделении законов истории на уровни по степени абстрагирования. Некоторых смущало выражение «конкретно-исторические законы», ибо законы – всегда абстракция. Оппоненты Кертмана обращали внимание на то, что, ограничение предмета исторической науки только одним уровнем теории – уровнем «особенного» не позволяет исходя из концепции особых исторических законов преодолеть негативные последствия устойчивого представления о том, что дело историка добывать факты, а не формулировать законы, ибо этим должен заниматься социолог[228].

Споры по поводу вероятностного характера исторических законов приобрели в 70 – 80-е годы XX века весьма интенсивный характер в советской исторической науке. Выступая на заседании Президиума АН СССР, академик И.Д. Ковальченко сказал, что не отрицает такого подхода к пониманию исторических закономерностей, но возражает против того, чтобы закономерность и ее осуществление рассматривались только как вероятностные. По его мнению, историческая необходимость может реализовываться как вероятностный процесс, как неизбежность и как случайность. Философ М.Н. Руткевич возразил против использования категории «необходимость» и «случайность» абстрактно: то, что сегодня необходимо, завтра может стать случайным, поэтому нужна привязка этих понятий к конкретно-историческим условиям[229].

С точки зрения авторов коллективного труда по теории исторического процесса, исторические законы оказываются либо социологическими законами, действующими на протяжении не всех, а лишь некоторых исторических периодов, либо же специальными законами, изучаемыми такими частными общественными науками, как история права, этики, эстетики и т.п.[230] Но особое распространение на современном уровне исторических знаний получило представление о том, что методология исторических исследований остается все-таки на уровне гипотез, а не на уровне законов. Единственным «законом истории» признается борьба идей и интересов, поэтому историческая наука в большей степени конкретизирует и объясняет, чем теоретизирует. Не устанавливая закономерностей, историческая наука предлагает определенную систему оценки, классификации и обобщения фактов[231].