А мы… А мы – пророки нашего позора. 6 страница

Итак, я второй раз снял трусы. Стоя с набранным шприцем в одной руке, другой долго водил оловянными подушечками пальцев по левой стороне паховой области – правая уже болела. Водил, останавливался, чуть-чуть вдавливал пальцы в плоть, затем снова перемещал их немного в сторону или вниз от некоей точки изначального сопряжения и отсчета. Таким образом я пытался определить истинное положение артерии, чтобы лишний раз не тыкать иголкой. Давеча я задул. Спустя несколько робких минут, со стороны определенно странного действа, я наметил максимально приближенную точку. Убрав палец, строго горизонтально, очень-очень медленно вогнал иголку приблизительно на полтора сантиметра вглубь. Остановился. Взял «контроль». Крови нет. Также удерживая шприц на «контроле», медленно вгоняю дальше, и еще через полсантиметра сквозь иглу артерия плюнула в раствор долгожданный багрянец. Давеча тоже плюнула, а гнать больно было, - сегодня и притронуться невозможно… Оттянул поршень сильнее, желая убедиться, что попал точно… Я дома, ибо кровь клубами вгрызается в янтарный субстанат. Как замечательно! Давлю на поршень – идет гладко, как по маслу. Однако чувствую, в глубине, где лимфоузлы и связки, назревает боль, похожая на давешнюю. Может, так случается всегда при «дефлорации»? Сквозь сомнения и боль все-таки догоняю. Закуриваю. Улыбаюсь сам себе серафической улыбкой: «А, наплевать», - и махнул бы рукой, да силы покидают. Адиос, Мемфис, я улетаю Элвисом за сэндвичами… Время забирает количественную характеристику моей жизни. Но мне пока все равно. Самое худшее пусть подождет.

Делать нечего, снова приходится возвращаться домой, поеживаясь от страха и кумара. Дома никого. На кухонном столе лист бумаги. Написано, что золотоволосого мальчугана увезли в больницу. На минуту теряюсь, пустоглазо смотрю на лист и буквы, закуриваю и…первым делом решаю изгнать кумар. Хватаю видео, сую в пакет, захлопываю дверь. В ломбард вроде успеваю, но боюсь не успеть. Бегу по лестнице вниз на подламывающихся ножках…

Успел. Варю раствор. Подлечиваюсь в шею. Задуваю. На шее образовывается гигантская шишка. Не попал в сонную артерию! У-у-у, дикобраз. Паховые болят и чешутся, но почесать нельзя, потому как болят. Поглаживаю. На психозе снова варю. Кто-то тенистый, как князь бесконечности, мастерски колет меня в ниточку на голени. Откуда она там? Холода стоят лиловые, ноги мерзлые, у здоровых-то вены прячутся, а тут на тебе - вылезла! Небось варикозная.

Теперь в больницу – во мне нуждаются, меня ждут. Смерть только не ждет…

Покупаю свежие пирожные с кремом без очереди и с именем Господа на поганых устах. Религиозного фанатика охотно пропускают, как сбежавшего из лечебницы умалишенного. Ловлю тачку: «В больницу, шеф, полтинничек». Парю головой в панель – буцк. Пирожные мажут кремом куртку. Смазываю на копченый палец, слизываю.

Приехали. Расплачиваюсь и мчусь стремглав в детское отделение. Будто по наитию нахожу быстро. Или настолько для себя незаметно избегал территорию клиники? Какая разница!

Холл, коридор, дежурная медсестра не пускает. Откуда-то из сзади – отец, осунувшийся, седой. Жив? Жив, в реанимации… Молчим. Вставляю сигарету в рот и вспоминаю, что курить нельзя. «Опять готовый?», - спрашивает отец. В глазах – горе. Опять, опять. Разве не видно? Вообще, причем здесь это? Главное, золотоволосый мальчуган жив. Жив! Черт побери, ведь я и о смерти-то его подумал как-то мельком, трепыханием насладиться не успел. Смотрю на замятые пирожные и чувствую себя идиотом.

Втроем едем домой, поскольку на ночь в палате остается сестренка. Отец в запале с ненавистью шипит, что это я принес заразу, что вообще все беды из-за меня. Я и сам это понимаю. И всю оставшуюся дорогу рыдаю взахлеб, во весь голос; вою, как белуга. Душит раскаяние. Кажется, будто я израненная самка лосося, идущая поперек течения на нерест, и слезы из моих глаз – диетические твердые икринки, с резью выкатывающиеся бильярдными шарами из моего суккубационирующего мозга в равнодушную мякоть одежд.

Дома засыпаю, и снится сплошной сумбур, от которого даже во сне не хочется жить.

…Снится, будто долго бегу и не могу угнаться. Попутно обшариваю все комнаты сумрачного лабиринта, знаю, что теряю драгоценное время в поисках чего-то, знаю также, что не прощу себе, если не найду, что ищу. Уже нет сил бежать, иду к последней двери, толкаю обеими руками окованное дерево – здесь!

В центре стоит мужчина в затрапезных балахонах, с изрытым оспинами лицом и жирными кабаньими глазками. На руках у него куль. Он откидывает материю и я вижу испуганное личико золотоволосого мальчугана.

- Мы забрали его по праву, и в полночь свершим свой суд, - ровным голосом на низких тонах говорит отщепенец, говорит на древнееврейском, но я понимаю.

- Какой суд? – срываюсь я голосом.

- Мы посадим его на каменный лингам, как сажают на кол, - отщепенец отводит высвободившуюся из лохмотьев руку в направлении угла.

Вижу гладкий лингам.

- Верни его мне, - прошу я, и понимаю, что бессилен что-либо изменить.

- Ты недостоин. За твою жизнь расплатится он.

В глазах золотоволосого мальчугана застыл ужас, он пищит: «Итя, Итя…», тянет ручку, морщит личико и начинает плакать с затяжного «а-а-а-а…»

Рвусь к нему, но оказывается, меня заранее держат под руки двое человекотеней. Мучительно ищу выход, спасение. Но ничего в голову не идет. В комнате цепочкой появляются другие балахоны. Лиц не видно – головы покрыты капюшонами. Они рассиживаются вдоль стен: десять с одной стороны, четыре с другой и двое за моей спиной так и остаются стоять. Пахнет ладаном и смирной.

- Я сделаю все, что хочешь, - плачу я от бессилия, - только отдай его.

- Хорошо, ты сам сказал, - говорит человек в рванинах. – Но если ты не совершишь свой поступок, малыш сгинет на твоих глазах.

- Сделаю, - говорю. Я полон решимости кого-нибудь убить, покалечить, стать мечом, пулей, камикадзе, и почему-то уверовал, что все обойдется.

Сопровождая кабаньими глазками куль, мужчина передает его в руки ближнего из десяти. Затем раздвигает полы балахона и достает член.

- Ты знаешь, что делать, - приказывает он.

И я действительно знаю, не догадываюсь.

Меня подталкивают в спину, и я совершаю шаг навстречу.

«Неужели я это сделаю?», - ураганно проносится в голове.

Но вспоминаю о золотоволосом мальчугане и словно под гипнозом опускаюсь на колени. Член висит, толстый, в струпьях белых выделений. Не могу решиться, колеблюсь, тут чья-то рука, ухватив меня за волосы, слегка задирает голову; вторая, сдавив пальцами скулы принуждает рот раскрыться. Основной вкладывает грязный член в мой рот. В нос бьет тошнотворный остроуслащенный запах. Закрываю глаза и ощущаю сосочками языка, как член во рту наливается и крепнет. Рука в волосах начинает двигать голову туда-сюда.

- Зубами не оцарапай, - говорит мужчина, - ты у меня не один за это тысячелетие.

- Ну вот, а ты меня из-за этого презирал, - слышу со стороны очень знакомый голос, голос…Музыканта, – а теперь сам оторваться не можешь. Любого героя можно заставить сосать член, ты же это сам знаешь.

Я ничего не могу возразить – я сосу член. Короткий обрезанный член, короче чем у меня вдвое; я достаю носом куцых и свалявшихся лобковых волос в которых копошатся вши… Посторонняя рука, крепкая как камень, уже не держит мою челюсть, а лезет в мои трусы и там сильно сжимает мой восставший фаллос… Теплыми сгустками сперма механически бьет в мои гланды. Моя – в грязные трусы.

- Забирай его, - говорит мужчина. – Отработал.

Изможденный поднимаюсь с колен и рвусь к кульку. Замечаю, как встают десять балахонов и вместе с двумя из-за спины удаляются в проем. Мужчина следует за ними, отирая член о рубище. Те, что сидят вдоль стены снимают капюшоны: Ян, Алекс, Музыкант и еще один неизвестный. Я думаю, кто бы это мог быть, ведь я не знаю его. Неизвестный, словно я задал ему вопрос, говорит:

- Не всматривайся в меня, я умер от твоего порошка три года назад. Но ты не причем, твой дилер разбодяжил чем-то.

Я думаю: «Почему же ты пришел?»

- Я пришел удостовериться в своей правоте. Это не ты. Прощай.

Человекотень уходит в проем, а я вдруг замечаю, что стены комнаты-залы украшены античными барельефами с фрагментами однополых анальных соитий. «Так вот что могло бы со мной статься, - размышляю я, но тут же осекаюсь, - уже сталось».

Дикий стыд обуревает мною. Кажется, в мозгу сейчас лопнет капилляр.

Отворачиваюсь и забираю родной кулек. Поворачиваюсь снова – никого. «Никто не узнает», - проносится в голове. Приподнимаю тряпицу и вижу лысую голову детской куклы с вдавленными глазами, обращающуюся в прах. Не знаю, как остановить этот процесс, впадаю в панику и…

«Сны, наверное, тоже прообразы небесного блаженства», - писал Гете в незаконченном «Театральном призвании Вильгельма Мейстера». По-своему он, наверное, прав.

Я не согласен, проснувшись взлипший и кончивший. На кумарах кончается по-особому.

К несчастью, времени на сантименты нет, дальше начнется ломка, поэтому трусливо сбегаю от трезвого осознания настоящей минуты в курмыши. Как водится, на сытной почве подлости опять выросла доза, а пораженная воля неизменно вынудит дристать под себя от ожидания ожидаемого. Страх глушит разум, также как горе – слепит.

Оттого я бегу с остатками денег и портсигаром в кармане, а они еще ничего не видят. Они там, в клинике, с золотоволосым мальчуганом. Но они увидят. Пусть даже и в весенний день рождения мамы, когда по основному сроку горят первые квитанции. Помню, тогда, в тот день, я увидел утром, как маму поздравляла бабушка и вместо фактического подарка оплатила возможность выбора. Я прихватил с фортепиано немного купюр и исчез… В этот тихий, пронизанный переживаниями за поправляющееся здоровье золотоволосого мальчугана день рождения мамы, как вызревший гнойник раскрылась моя подлость. Они все заметили, я все рассказал.

У меня забрали квитанции и ключи от квартиры. Поначалу выгнали взашей, но я шавкой жалостивился под дверью и меня оставили, наказав уходить с утра пораньше, вместе со всеми, а приходить не позже девяти вечера. И это было гуманно, – я понял ночью, когда бессонно подвисал и в перерывах между прострациями размышлял о том, как поступил бы сам, окажись на месте отца, которого обокрал родной сын, наркоманская свинота. Скорее всего, я бы стал детоубийцей. Хотя вряд ли, бзделоват я для душегуба.

А буквально на следующий день случилось первое искупление.

На «малине» кто-то из бомжей профессионально, с максимальным эффектом вываривал в растворителе мутные лоскуты целлофана и ватки. Сам я варить «химию» не умел, поэтому выждал, когда бомж получит свои пять кубов настораживающе зеленоватой жижи. Цвет сильно сомнительный, но подламываясь ужалишься даже гепатитной мочой сифилизной потаскухи, если в ней окажется опий. И как это всегда случается, сомнения вытеснила напористая алчность. Я знал одного парня, так он, ломаясь, просто пустым шприцем маниакально дырявил свои руки и ноги, тоскуя по раствору, как Пеллеас по Мелизанде[45].

Я забил несчастного ногами в угол, отобрал муть и его же машиной, без димедрола, вмазался в надувшийся пах. С сигаретиной на приход в зубах. Естественно, тут же неподалеку отыскался какой-то Герцог Бургундский, прося отдать «Корделии обещанную часть». Я же, Британским королем, в паху с иглой, трехэтажно «сказал, что не отдам. Я клятв не изменяю»[46]. И точно шпагу выдернув иглу присел отловиться на пол…

После цианистой теплоты, разбежавшейся по венам и капиллярам, последовала жуткая рвота. Опустившись на колени перед унитазом, я оказался больше не в состоянии с них подняться, и обессиленно упирался лбом в загаженный кафель. Даже тогда, когда блевать было уже абсолютно нечем, я заходился в ослепляющем спазме, потом едва ореалившись зачерпывал ладонью из ржавого бачка воду и остужал судорожно подрагивающие внутренности.

Сперва я думал, что просто несколько иное качество ширева, к коему я не адаптирован, либо отсутствие димедрола повергают меня в припадок падучей. Правда, времени поразмыслить как следует, разложить по полочкам причины происходящего, в кратких паузах между приступами не оказывалось. В иные моменты потроха настолько скукоживались и пульсировали, что даже коротко вздохнуть едва удавалось, а задний проход слабило под давлением. Порой останавливалось сердце, и я проваливался в биде головой, словно переворачиваемый чуждой силой.

Тело превратилось в глыбу льда, и лишь глухие утробные звуки свидетельствовали, что я еще жив.

Вдруг горлом пошла кровь. Началась безумная электрическая тряска конечностей. Диафрагма клокоча билась в истерии. Разварившийся мозг, точно отключившись от происходящего, обитал извне, оставшимися в живых клетками отыскивая первопричину. В итоге, путем логических переходов придя к выводу, что его хозяина тряхонуло от грязного ширева.

Есть такое явление – убийственная гармония конвульсий и отмирания при попадании в кровь грязного раствора или гноя. Тогда – отказывает печенюга, и рвота шматками внутренностей, заключенных наподобие маринующегося шашлыка в собственной желчи, не знает границ. Тогда – пляска св.Витта и так плохо, что хуже некуда. Забиваемые в члены гвозди вытерпеть легче – знаю, забивал. Ну, а если беду не остановить, происходит невосполнимая потеря личности для общества. Остановить же просто, как сварить яйцо. Следует срочно переколоться. Опиумное тепло чистой дозы растопит айсберг внутри чрева, вернется пластика, войдут в норму пульсовые ритмы.

Я пластуном пополз на кухню, в надежде, что там кто-нибудь не позволит низкой душонке сгинуть. Но на кухне никого не было, ибо глаза всей стаи, выстроившейся по длине коридора, устремились на подыхающего сородича. В их умах делились снятые со жмурика шмотки, и ради наживы никто не выделил бы и куба смывок, не дал бы и полтаблетки димедрола.

Но подранок все равно полз на кухню, оставляя за собой кровавый след. Потому что ползти ему больше никуда не оставалось. Я заметил, как незнакомый Эдгар хотел было вскричать: «Очнитесь, государь!» Но злобный Кент в ожидании добычи шикнул: «Не мучь. Оставь в покое дух его. Пусть он отходит». И оборвал Эдгара на полуслове[47]… Исшарканный порог подранок благородной крови уже не одолел…

Очнулся я от холода и увидел перед собой звезды, на каждой из которых вместо роз Маленький Принц мог бы растить маки. Я вспомнил о золотоволосом мальчугане и попытался подняться, облокотившись, почему-то на железнодорожный рельс. «Так вот куда меня вынесли», - подумал я. В карманах не моей куртки я обнаружил пустую «машину»[48]. Тем самым должна была подсказать разгадку моя смерть. Однако я непостижимым образом воскрес, не успев как надлежит скончаться. Отчасти это порадовало. По-большому счету – нет. Ведь предстоит все опять начинать сначала.

Шестым чувством, по расположению звезд и пению дуэта золотоволосого мальчугана и Маленького Принца, я нашел путь обратно. В притон.

Кто-то с порога осенил себя крестным знамением, кто-то осклабился: «Привет, покойничек». В воздухе повисла неловкость. Бомж, по праву оскорбленного, очевидно претендовал на лучший кусок, и восседал в моей куртке. Я молча скинул рубище на пол и подшвырнул к нему ногой.

- Снимай, паскуда, - сквозь зубы сказал я, еле шевеля кровяной коркой губ. – Убью, пес.

Паскудный пес послушно стянул куртку и протянул мне. Во избежание расправы кто-то предложил полдозы. За упокой. Или за здоровье.

Безусловно, в моем положении можно бравировать кошачьей живучестью и рассказывать небылицы про лучезарные тоннели и чистилище. Но ничего этого я не видел. Имела место лишь амнезия от порога до железнодорожных путей. И никаких знамений, символов и богов. Я был разочарован, я был смущен, я представлял Неведомое совсем иначе. Торжественнее, что ли. А на деле оказалось, что смерть вовсе не так страшна, как ее представляет даже отпетый храбрец. Ужасны иногда предвосхищающие ее действа. Вот и все. Стоит ли говорить, в каком виде я пересек порог родного дома? Наверное, нет. Но о том, что последовало затем, упомянуть стоит.

До родителей дошли слухи, весточки обрывки о том, что где-то за тридевять земель, но на машине часа три ходу, существует мужской православный монастырь, и в этом самом монастыре обитает чародей-отшельник, что молитвами, травами и какими-то тайными методами ставит на ноги погрязших в наркотическом болоте людей, возвращает заблудших овец в стадо, да и другие чудеса за ним числятся. Родители навели справки. Главным и непременным условием, основополагающим принципом и необходимым фактором являлось искреннее, проторенное от самого сердца желание избавления. Ну и пожертвование, само собой.

С моей стороны, напряжение от вины и жалкого бремени, которое я влачил, скатываясь по спирали – все вниз, вниз и только вниз, всегда вниз и ниже, хотя ниже, как будто и некуда, - стало невыносимым. Я кошмарно устал. Монастырь? Я согласился не раздумывая. Было уже все равно – в монахи, так в монахи. Пропал вкус к жизни. Я слышал, что на Соловках, до повального истребления народа, быть монахом какое-то время считалось весьма почетно. Даже местные девушки рассуждали так, дескать, не был в монахах, не женись. Из глубокого прошлого на ум приходит Пересвет… В общем, я согласился.

Мама дала мне денег на героин, чтобы я не сдох на заднем сиденьи автомобиля. Часть порошка я разумно притырил в носке, на всякий случай. Отец сел за руль своей старенькой «копейки» и мы по апрельской хляби тронулись в путь. Навстречу грядущему светлому.

В дороге я размечтался и уже видел себя в конце карьеры священнослужителя степенным старцем, Патриархом Всея Руси, не меньше. У меня появилась бриллиантовая шапка, золотые цепи и резная трость, усыпанная самоцветами. Красота!

К слову, забавная история произошла когда мы почти приехали и рыскали по пригороду соседнего городка в поисках заветного места. Завидев издали строение, похожее на церковь, но несколько необычной формы, мы подъехали к зданию. Я вошел внутрь, разузнать. Увидев группу холеных пожилых людей, сидящих на лавочках перед алтарем и трибуной, я спросил у полной дамы прихожанки:

- Извините, вы не подскажете, где здесь мужской сонастырь?

- А зачем тебе в монастырь? Не рано ли?

И она скушала меня взглядом, словно хотела, чтобы я ей полизал. И я почувствовал ответную свою реакцию, хотя ничегошеньки подобного уже и не ожидал. Я моментально представил, как ее властная рука придерживает мою голову и кожа на лобковой косточке поблескивает от моей слюны. Я почувствовал, как могу устать и как она меня не отпустит. И пока я раздумывал, сдерживая тошноту, женщина сделала мне предложение:

- Молодой такой, идем лучше к нам.

- А к вам это куда? – поинтересовался я, почуя неладное.

- В католики. Это же костел католической церкви.

- Да нет пока, спасибо. А где православный монастырь?

- Не знаю, - отрезала прихожанка, повернулась и пошла к кафедре, видя, что обратить меня в свою орально-генитальную веру ей не удастся.

Я повернулся к выходу. «Знают ведь, суки. Назло не говорят. Не может быть, чтоб не знали, - думал я. – Ну да ладно, все равно найду». Во рту, меж зубов, застрял толстый курчавый волос. Внезапный порыв я и сдерживать не стал, по старой привычке сблевав на ступени собора. И быстрым шагом сквозанул к папиной машине.

Покружив еще часок, мы нашли обитель. Подсказал гаишник. «И эти гондоны в монастырь меня хотят упрятать», - равнодушно сказал я про себя.

Еще спустя час нашего ожидания у закрытых ворот, подъехал пухлый розовощекий попович но новой белой «Волге» с тонировкой.

- Вы не подскажете нам, где найти отца Феофана? – поинтересовался у него мой отец.

- А зачем он вам? – вопросом на вопрос ответил попович, пискнув автосигнализацией.

- Болен я, батюшка, - исподволь я подобрал подобающее в таких случаях обращение к местному христианскому вождю из срединных слоев церковной иерархии. – Наркоман я. В монастырь хочу. Жить хочу.

- Отец Феофан сейчас вам помочь не может. Группа его послушников уже набрана.

- Ну, может быть, как-нибудь можно? Хотя бы просто меня здесь оставьте. Работать буду, молиться там, - просил я поповича. – Я же погибаю, батюшка.

- Нет, сын мой, сейчас не получится. Нет у нас пока вакансий. Самим кушать нечего, - вдохновенно ответствовал поп.

Глядя на его целомудренный живот, даже не живот, а пузо, выпирающее из-под черной рясы, я подумал: «Врешь ты, гнида». Вслух же сказал:

- Я сюда не отъедаться приехал, но жизнь сохранить.

- Сын мой, сейчас никак не получится, - поп оставался непреклонен.

- Витя, иди к маме, в машине посиди, - сказал отец, а сам взял поповича под локоть.

Болезненно наблюдал я через стекло машины за хитрыми бегающими глазками поповича, когда в его уме происходила оценка выгод при сопоставлении суммы предложенного ему пожертвования и расходов на мое содержание. Выгода определенно присутствовала, но наверное оказалась меньше, чем та, от которой они бы меня приняли. Посильное пожертвование явилось маленьким для отпущения грехов. Отец вернулся, сел за руль, и мы молча отправились восвояси.

Выть мне проклятым воем или демонически хохотать? Вот христианская добродетель! Выяснилось по недоразумению, что плоды религии съедобны только на страницах Старого и Нового Заветов, и как «всякий, кто призовет имя Господне, спасется». А в миру-то все не так! Не так! Не так! Не так! Толстопузые гаденыши-храмовники, жирножопые коренастые миссионеры, хавающие сальными ртами пищу прихожан и дотации родины, получающие рэкетирскую дань даже с попрошаек на паперти и у своих врат…

Оборвалось что-то в моей душонке, что и так еле теплилось в ней. Лопнула невидимая нить надежды, и сама надежда растаяла, словно растворившийся в атмосфере жалостливо вибрирующий отзвук этой лопнувшей нити, словно ее и не было вовсе. Осталась лишь отрешенная пустота.

У первой же придорожной закусочной мы остановились: мама захотела кушать. Я извлек из носка героин, но от нервного напряжения ноги мои вспотели и порошок сквозь фольгу отсырел, расплавился, а шприца у меня с собой не оказалось. Пришлось с горя выпить стакан водки, запив омерзительное пойло томатным соком; и еще один – на посошок. Водка пробудила злость.

Пьяного меня везли домой, а я сдерживал слезы ненависти к себе, к ним, к миру; думал, что они, эти бляди и пробляди меня когда-то крестили… Лицемеры… Да они просто не имеют права!.. Я – страшный грешник, но я не прячусь от гнева ни бога, ни людей за притворством молитв и балахонами ряс… Кидайте в меня камни, если вы чище, - я не побегу, не стану прятаться…

И глядя на брюхатых патриархов, освящающих тусовки и ночные клубы, выступающих на гала-концертах для разогрева вместе с попсовыми звездами, я не сомневаюсь, что вера, которая наружу, есть лишь способ сытно прокормиться. И я не могу через людей, в чьи добродетели не верю, искать путь к Богу. Пусть Он меня простит, если услышит, - это голос моего проклятого сердца… Впрочем, все люди разные, и в семье случается не без урода, и может быть, тогда произошел именно такой случай. Достоверно еще не знаю, но уже не верю…

«В подкравшемся настоящем мечты для меня оказались непостижимо далеки, и в будущем пошло не обесценятся минимум наполовину своим осуществлением. Однако все еще сквозят они шальными своими тенями в серьезно больной моей голове. Я гоню их, словно назойливых дурных осенних мух, хотя на дворе – весна.

Верно говорят, надежда умирает последней. А значит, умирает нехотя, трудно, изворачиваясь и выкручиваясь… Моя, к счастью, уже умерла. Я сам убил ее, чтобы бредовой неосуществимостью своей не омрачала она чистоту грядущих моих помыслов. Девственную, к слову, чистоту, кристальную.

Мечты и надежды больше не подменят мне действительности, чтобы болезненное и внезапное, хотя по сути вещей очередное и естественное, осознание самой действительности опять не разрушило кропотливо собранную мозаику желанного будущего, которого нет, в том крайне свойственном и отчасти всегда рассчастливленном понимании. И в перевернутых, разлагающихся реалиях настоящего ничто не заменит мне набранного шприца.

Снова начинать сначала: бороться с собой, со своей исконностью, дистрофиком Леандром одолевать Геллеспонт депрессии и страха, чтоб хоть когда-нибудь, но заиметь свою Геро, нудно выстраивать очередное новосчастье или гнаться за оным наглотавшись антидепрессантов, буквально как на джипе за антилопой – увы и ах! – нет никакого желания; не имеет ровным счетом никакого значения. Вызывает даже раздражение.

Мой бег по острию бритвы заканчивается. Так хочу я. И ничто, равно как и никто не в состоянии мне помешать. Или помочь? На этот раз выбираться из пучины нет решительно ни одного шанса, и нет шанса продолжать эту сплошную мрачную галлюцинацию жизнь. Я безвозвратно потерял ту частичку себя, с которой все начинается. Борьба между Зверем и Богом во мне завершена. Зверь решился уйти.

Я курю «Мальборо», мои любимые сигареты, перед заляпанным мутно-белесыми пятнами зеркалом. Смотрю в свое лицо. Пытаюсь узнать. Хочу найти… Но: испит, высосан, тускл, помертвело бледен в сине-серо-желтое. Зачернелые круги под глубоко ввалившимися глазами. Белки прожелтели, как солнца. Гепатит? В? С? Д? Цирроз? Без разницы… Остроочерченность скул, подбородка. Нос Майкла Джексона. Почти патриций, но плебей. Сколько я потерял? Кило сорок, не меньше… Я потерял ВСЕ!.. Черт, а дым кольцами пускать разучился. Мешает присохшая пенка на губах… Мои глаза. Отражение души. Точки. Стекло. Смерть… «И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все – суета и томление духа» – Экклесиаст… Momento mori – так кажется, да?.. Как там у Есенина, «поэт должен думать о смерти, чтобы острее чувствовать…» Смерть. Для кого костлявая с косой, мне – добрая старушка-санитарка. Часто теперь слышу ее приступ за спиной, манящее ее дыхание. Это игра такая, пугалочки, которых не нужно бояться. Это верные знаки. И это меня лишь тонизирующе студит… Я жду свой час. Я знаю его.

Сцена №2. Вижу себя преступившим.

Непременно посинею через багровое от удушья заглоченным языком. Потом почернею. Из ушей, ноздрей, рта, члена и жопы (в которую какой-нибудь фиглярствующий лейб-медик порывисто ввинтит недоеденный на закуску огурец), освободившись разом от сдерживающих усилий тонких кольцевидных мышц на свет божий проглянутся испражнения. Гадкие плоды жизнедеятельности… Спустя час-полтора я уже начну откровенно попахивать спертоудушливой сладостью. Или пряностью. Что тоже, конечно же, характерно… К тому времени, когда меня обнаружит горничная, сконцентрированная в черное синева должна отхлынуть от кожных покровов, и лик мой не окажется столь обезоруживающе безобразен. Разве что, пресловутые трупные пятна… Да-да, кстати, чтобы сразу не вызвать к себе отвращение (оставим только сильный испуг) у этой миленькой девушки-горничной (я видел, действительно милая, сдобно милая, аж премилая до тошноты), следует заранее открыть окна. А ткани последнего туалета непременно пропитать ароматом «от кутюр». В отсутствие ждановской жидкости, выбираю «BOSS». Обожаю классику. Обожал. Еще не купил. Встану сейчас, и пойду. Ибо сейчас время собирать камни.

Пока иду, можно еще, между делом, поразмышлять о Вечном и Пустом вкупе, поскольку все в мире взаимосвязано и нагоняет на меня тоску. Мне кажется, пуповины абсолютно всех явлений изначально сплетены где-то в центре вечного разума, что уравнивает силы плюсов и минусов, поддерживает баланс субъективного позитива и негатива с определенной и допустимой долей погрешности. В нее-то, скорее всего, и входят как миллионы жертв войн, стихий и катастроф, так и демографические взрывы после чмоканья азиатских фаллосов о половые губы всего мира. Энергии блуждают в атмосфере, сливаясь, взрываясь, угасая и обновляясь, кое-где концентрируясь или, напротив, распадаясь. И это при том, что начало любой из них завязано в Неведомом, будто веревочки воздушных шариков, связанные в общий клубок у продавца в цирке. Вот такая постижимая схематика, как мне кажется, и бредозная эта теория краткой гениальностью немногим хуже теорий физиков-ядерщиков или философов, ведь никто не знает, с чего все началось и чем закончится. Пожалуй, что менее богата формулами и терминами, но в том-то и прелесть. Зато вреда от нее никакого… Вообще-то, истины мы ищем совсем не там. Мир загадочно прост и амебен. Кислотный дождь на мою голову до того как войду в парфюмерный магазин – слезы десятка девственниц из Ура, усердно собранные незримыми водяными магнитами. Капли, правда, несколько обогатились за века всяческой другой жидкостью, со своим опять же прошлым, и оттого иногда выпадают волосы и меняется цвет лица. Но это ерунда в сравнении с Вечной Тоской Моего Бытия, поэтому меня и прет.

Впрочем, некоторые явления и вовсе трагичны. Как то, что пожираемое на обед мясо есть принявший иную молекулярную форму массив росшей за полгода до этого грязной травы. Сама же трава произрастает из перегноя, в котором есть и человеческие останки… Отвратно, даже если откинуть естественное насилие над животными и вдуматься как следует. То-то и оно, что вдумываться и не требуется. Зачем усложнять свое по определению элементарное существование, если на самом деле все и так предельно просто. К тому же, индивидуальные и коллективные преграды для мужественного их преодоления и, отчасти, развлечения, каждому предоставят каноны цивилизации. Это несколько усложняет ход процесса, но в целом, жизнь вокруг и внутри не что иное, как постоянное потребление энергий для осуществления уже более усовершенствованного действия по обретению энергий, в свою очередь нужных для… и т.д., и т.п. «Нескончаемый завтрак, нитью протянувшийся от рта до жопы все дни нашей жизни», - Уильям Сьюард Берроуз, коим я когда-то был. А с собой грех не согласиться.